Время открытий

Рассказ, время на прочтение ~15 минут. Фотографии авторские.

То утро в Лиссабоне мы начали с прогулки по узким улочкам близ железнодорожного вокзала. Несмотря на то, что туристов здесь много, — впрочем, гораздо меньше, чем в центре, — именно в этом районе нам удалось увидеть, как в действительности живут португальцы.

Мелкая плитка, которой уложены здесь все пешеходные улочки и тротуары, ярко светилась под палящим солнцем. Ландшафт у города холмистый: мы то поднимались вверх, то круто спускались, уворачиваясь от прохожих и разноцветных тук-туков.

Лиссабон завораживал яркими красками: каждый домик по своему уникальный, контрастирует с другими. Если бы я здесь жил, то наверняка быстро бы сбросил вес — настолько трудные дороги. Вверх, вниз, вверх, вниз. Помешала бы мне в этом разве что природная лень да местная кухня — очень жирная и калорийная.

Мне здесь нравилось. Моему другу тоже, но меньше. Саша выглядел чуть бодрее, чем вчера, но всё равно поникшим. До этой поездки мы последний раз виделись на школьном выпускном, но ни он, ни я не любим вспоминать тот вечер. С тех пор прошло шестнадцать лет. Много воды утекло.

— Тебе не жарко? Печёт ведь, — голос Саши был безучастен, непохоже, чтобы он действительно волновался.

— Да, печёт, встанем в теньке, — сказал я, и пять минут никто ничего не говорил.

Молча показал Саше древний трамвай: он, скрипя, пронёсся мимо, заставляя пешеходов прижиматься к стенам — настолько здесь были узкие улицы. Туристы в трамвае жадно поглощали каждый вид, который встречали на пути. Они высовывали руки, дотрагиваясь до стен.

— Круто. — Резюмировал он, и мы вновь замолчали.

Саша всегда был скромным парнем. Может быть, закомплексованным, не знаю. В детстве мы как-то не особо придавали значения проблемам друг друга. Наши отношения никогда не были похожи на то, что показывают в кино. Каждый — сам по себе, просто иногда мы пересекались и получали от этого удовольствие.

Нас мало заботили чужие чувства, мы никогда не ценили друг друга. Мы были жестокими. С тех пор я изменился. С возрастом пришло осознание, что чувства других — важны, ведь от них зависят твои. Каждый каждому паразит и партнёр. Я растерял всех друзей, остался один и понял, что всю прошлую жизнь жил как-то не так. И вот потому-то я и здесь, в Лиссабоне, со своим лучшим другом детства, с которым мы не общались шестнадцать лет.

— Куда мы идём? — спросил Саша.

— Хочу тебе показать кафедральный собор. Мы как раз должны успеть к тому моменту, как зазвенят колокола.

— Хорошо, я не против, веди.

Вчера почти всю прогулку мы молчали, и я не хотел, чтобы сегодняшняя была такой же. Но о чём мы должны говорить? Я закончил вуз, магистратуру, нашёл хорошую работу. Он — отчислился, женился, развёлся, долгое время работал чёрт знает где. У нас толком не осталось общих интересов, а дежурными фразами после долгого расставания мы обменялись вчера.

— Я не хочу, чтобы мы шли молча, Саша, — честно признался я, — давай ворошить прошлое. Может быть это приведёт нас к чему-то новому.

— Давай.

Первым делом я напомнил ему, как мы продавали картошку и собирали бутылки, чтобы накупить себе жвачек. Типичное развлечение детей девяностых. Бутылки найти — не проблема, а картошку мы таскали у сашиной бабушки. Опасный бизнес, между прочим, — конкуренция высокая.

Я в детстве был трусливым и не дрался (да и сейчас не из смелых), а вот Саша если сорвётся — всех в землю вколотит. Потом, правда, успокаивать долго приходилось.

В беседе о бутылках и картошке он заметно оживился.

— Ты конечно идиот, что в тот дом полез тогда, — припомнил он мне позорный случай. — Понятно же, что там кто-то жил. Ладно хоть я первым пошёл.

В поисках лёгкого заработка мы влезли в какую-то хибару — там была большая свалка бутылок, которые можно было сдать. Саша пошёл первым, ему и влетело палкой по лицу. С тех пор он постоянно всем рассказывал, что я — ссыкло, а он герой. И сейчас он тоже пытался уязвить мою гордость — видимо, по привычке. Но из-за гордости — или гордыни? — я потерял слишком много людей. Так что я легко уступил.

— Да, лучше пусть ты палкой по лицу получишь, чем я. Я-то красавчик, мне нельзя.

Впервые за два дня Саша рассмеялся. Хороший знак. От картошки и бутылок мы перешли к корабликам из пенопласта, которые вырезали у моего отца в гараже. Другие дети делали их из бумаги, но и они постепенно перешли на пенопласт — из него можно было вырезать хоть Титаник. Потерять такой было очень обидно, так что гонки корабликов по канавам становились ожесточённее.

Однажды, пытаясь спасти своё творение, я нарвался на козла — под смех остальных пацанов я пытался взобраться на дерево, но всё равно получил под зад рогами. А кораблик уплыл в канализационный люк. То было удивительное время — время открытий.

Вчера мы с Сашей побывали у величественного моста Васко да Гамы — вы бы слышали, какой там стоит гул! Поток машин идёт не переставая: колёса шумят, мост звенит как рой ос. Мы пришли туда на закате — стояли под мостом и глядели на Тежу. Было прохладно, но всё-равно хорошо.

В честь кого ещё называть мост, если не в честь главного португальского мореплавателя и первооткрывателя? Васко да Гама первым смог обогнуть Африку, долгое время считавшейся чуть ли не бесконечной, и открыть португальцам «страну специй» — Индию.

— Как ты думаешь, каково это: вести корабли в неизвестность? Идти туда, где никто из твоих предшественников никогда не бывал? — спросил Саша у меня вчера, пытаясь перекричать шум моста.

— Это то, ради чего стоит жить, — искренне ответил я. Это удивительное ощущение первооткрывательства — где-то внутри тебя что-то переворачивается. Как в детстве, когда впервые запускаешь кораблик. Или когда на велике взбираешься на самый высокий холм в городе, выискиваешь места, где ещё не был, и мчишь туда. Когда делаешь то, что никогда ещё раньше не делал. Грудь щемит, дыхание сбивается. Узнавать что-то новое, идти туда, где никогда не был — это действительно то, ради чего хочется жить.

Мы вышли на оживлённую улицу, собор был уже недалёко. Нужно было лишь подняться, спуститься, и потом ещё раз подняться.

— Зачем ты тогда обозвал меня обезьяной? — Саша вдруг стал серьёзным.

— Ты действительно хочешь сейчас об этом?

— Да, это тупое прозвище прилипло, меня до сих пор так называют.

Я не мог понять, важно ли для него это или же он просто иронизирует. Поэтому ответил честно.

В тот день Саша крупно облажался, и ему забили «стрелку». Мы вооружились палками, но в последний момент я струсил — бросил оружие и сдался. Меня не тронули, но сказали придумать Саше, что корчился на земле, обидное прозвище. Я и придумал.

— Я... ну, я сдрейфил. И выпалил первое попавшееся.

На самом деле, всё было, конечно, не так. Обезьяной я называл его в тайне от остальных, когда злился или хотел потешить своё ущемлённое эго. Я называл его так при сестре и родителях, иногда — при знакомых, с которыми он точно не мог бы пересечься. Мол, есть у меня такой лопоухий друг один, я обезьяной его называю. Надменно так.

И вот сейчас я иду и вру ему. Просто боюсь признаться, что я — не хороший человек и никогда им не был.

— Знаешь, — продолжил он, — возможно тогда всё и пошло по пизде.

И вот тут я вспылил.

— Ты винишь меня в своих неудачах?

Саша замолчал. По пути до собора мы не разговаривали. Возможно, я и правда внёс свой вклад в его проблемы, но не только я один. Ради того, чтобы сохранить дружеские отношения и не обидеть, я готов взять вину на себя почти за что угодно, но только не за это.

— Я не хотел бросать тебя. Ни на той «стрелке», ни потом. Саша, я всегда тебя любил и дорожил нашей дружбой.

Пауза.

— Это не так, но я всё равно рад с тобой сейчас говорить. Больше говорить мне всё равно не с кем.

В Саше будто что-то надломилось. От самовлюблённости и гордости не осталось и следа. Хитрые механизмы самозащиты пали, мой собеседник открылся и тут же впал в уныние.

Поток людей всё увеличивался: немцы, русские, китайцы, британцы, португальцы — все смешались в одну массу, что текла нам навстречу. Кто-то разглядывал карту, кто-то жевал паштейш на ходу, кто-то не опускал камеру телефона, снимая всё подряд. Уворачиваясь от них, мы шли дальше — оставалось немного.

Не знаю, то ли от жары, то ли от разговора у меня закружилась голова. Я даже чуть не выронил телефон, врезавшись случайно плечом в одного из туристов.

— У тебя никого не осталось? — спросил я.

— Никого, кого я бы хотел сейчас видеть. Никого не осталось, и тебя тоже не осталось. Уже очень-очень давно.

— Ну, вот он я, — попытался улыбнуться, получилось с натяжкой. Я знал, что до этого дойдёт. Эту тему нужно обсудить, иначе никак.

— Поэтому ты сделал это? — я не хотел спрашивать, видит бог.

Саша резко поменялся в лице, опустил взгляд.

— Мы уже возле этого твоего собора?

— Да, он впереди. Скоро будет бить колокол.

— Покажи мне его, пожалуйста.

Я развернул телефон так, чтобы Саша мог видеть кафедральный собор. Он был действительно огромный и больше напоминал крепость — с этими его двумя массивными башнями и зубцами над стенами. Крепость, которая пала несколько раз: сначала арабы, захватившие Пиренейский полуостров, возвели на этом месте мечеть, затем, спустя много-много лет, собор едва не рухнул во время землетрясения. И вот, спустя 16 веков, он всё ещё здесь, пусть и не такой, как раньше. Пусть и совсем иной.

— Старые камни, — сказал Саша.

— Что с тобой случилось? Почему ты решился на такое? Как на такое вообще можно решиться?

Я развернул телефон экраном к себе. Саша опустил глаза. За его спиной я увидел женщину — похоже, сиделка.

— Спасибо за экскурсию, Семён. Лиссабон очень красивый. Особенно эти старые трамваи. Прокатись на одном из них обязательно и пришли мне селфи.

Саша отключился. Я посмотрел на часы — колокол должен был бить ещё пять минут назад. Я закурил, походил вокруг, лавируя меж людьми, но колокол так и не зазвонил.

На следующий день я отправился в Синтру — древний город, близ которого можно найти много интересного. Например, яркий дворец Пены в псевдосредневековом стиле, построенный за бешеные деньги. Или замок мавров, которые одно время правили этими землями — настоящая крепость, по стенам которой действительно страшно ходить.

Я всегда боялся высоты и одиночества. И вот я один, карабкаюсь по «старым камням», стараясь не смотреть вниз. Ещё несколько лет назад я бы ни за что не отправился в путешествие один, но теперь — решился. Не на кого свалить ответственность, приходится справляться самому. Похоже ли это на личностный рост? Не знаю.

Я дважды пытался дозвониться до Саши, но он не отвечал. В итоге он сам позвонил мне, когда я бродил по ботаническому саду вокруг дворца Монсеррат.

Огромная территория парка разделена на тематические зоны, в зависимости от страны, из которой сюда завезли растения. Всего тут более трёх тысяч видов со всех континентов. Но больше всего, конечно удивлял воздух — чистый, вкусный, не такой, как везде. Среди исполинских кедров как-то даже забываешь, что ты — венец природы. Крохотный муравей, которого можно прижать пальцем или растоптать в мгновение.

Саша позвонил, когда я как раз вошёл в мексиканскую часть парка и разглядывал гигантскую агаву — в два раза больше меня.

— Привет.

— Привет.

Его лицо казалось чуть опухшим: у меня такое бывает после насыщенного вечера с алкоголем. Или после бессонной ночи, когда просто лежишь и думаешь о том, что может произойти завтра.

— Где ты сейчас?

Я показал Саше местные виды, несколько кактусов и, конечно, скопление огромных агав.

— Мексика?

— Почти. Ботанический сад недалёко от Лиссабона. Как ты?

Саша закатил глаза.

— Как по-твоему я могу быть? Плохо, как всегда. Сначала смотрел в окно, но потом надоело — ничего интересного там не происходит. Вот и позвонил тебе.

Он всем сказал, что это был несчастный случай. Что он просто перебрал и не ведал, что творит. Но мне он почему-то написал правду, год назад — акт был осознанный.

Сначала мы переписывались, это было гораздо проще — и мне, и ему. Видеть и слышать мы друг друга определённо не хотели. Но общение быстро зашло в тупик и превратилось в обмен забавными картинками и бесполезными словами.

Да, видеозвонки выбивают из зоны комфорта, но зато вам приходится общаться — нельзя просто засунуть телефон в карман. Хотя первый созвон я закончил, сказав, что батарея садится. Это было враньё. Я всем говорю, что считаю себя самым честным человеком в мире. Но и это тоже враньё.

— Саша, здесь жизнь бьёт ключом. Ты смотришь на все эти странные цветы и огромные деревья и понимаешь, насколько огромный у нас мир и сколько в нём ещё неизведанного.

Я решил созваниваться отчасти из жалости. Но скорее не к нему, а к себе. Мне хотелось почувствовать себя немного лучше, помогая старому другу. Да, мотив эгоистичный, но, в конце концов, главное — результат, а не причина. Я думал, что, быть может, помогу Саше с реабилитацией после падения — но пока что тщетно.

— Так круто было взрослеть, как думаешь? Ну, весь мир перед ногами, все дела, — Саша говорил спокойно, но чуть отстранённо. Я согласился: взрослеть действительно было круто.

В последнем классе школы мы однажды без спросу рванули в другой город — размером побольше. Мобильники быстро разрядились, да и плевать нам было на то, что родители могут беспокоиться. Где-то раздобыли пива, напились — я и не заметил, как Саша куда-то пропал. Впрочем я не спешил его искать — пьяный я шатался по улицам, уворачиваясь от милиции, знакомился со случайными людьми, какой-то девушке подарил цветы, вырванные с корнем с газона.

Но в тот вечер я своего друга не бросил. Я его нашёл — он лежал посреди улицы плашмя и выл на Луну. Завершили этот вечер мы, конечно, в отделении, но всё равно было весело.

— И вот к чему мы пришли... — сказал я то ли ему, то ли себе.

— Покажи мне лучше этот сад, только давай уйдём из Мексики — кактусы и агавы удручают. Как ты там раньше говорил? Здесь жизни мало.

Я послушно повёл его по этому огромному парку. Сначала мы завернули в сад роз, но, увы, был не сезон — смотреть не на что. По большей части голая земля и воткнутые то тут то там таблички с названиями — будто надгробия. Пройдя мимо чилийских пальм и австралийских сосен мы вышли к норфолкской сосне, самому высокому дереву парка Монсеррат — 50 метров. Я никогда раньше не видел дерева выше.

Иногда мы прерывались на перекуры — сиделка запрещала Саше курить, но он всё-таки дымил, пока никто не видит. Вспоминали, как детьми бегали друг к другу домой: хозяин обязательно должен был проводить гостя ровно до середины пути. Занимались чёрт знает чем: вырезали из бумаги человечков и разыгрывали сценки из будто бы голливудских боевиков, устраивали сражения бумажных самолётиков — сами придумывали себе игры. В то время мы были первооткрывателями своей жизни.

Мы никогда не были одиноки. Были и другие ребята: вместе мы бегали по гаражам, кидались друг в друга палками, играли в фишки и «Денди».

Но больше всего мне нравилась одна очень странная ролевая игра. Ведущий становился спиной к стене и начинал часто-часто дышать — мы верили, что это может вызвать обморок. Кто-то должен был подбежать и с силой нажать ведущему на грудь — от такого он якобы засыпал, и в это время его нужно было стукнуть по голове, назвав роль, которую он будет играть ближайшие полчаса.

Роли бывали разные, и отыгрыш тоже. Однажды один парень чуть не навернулся с тарзанки, отыгрывая пирата. Я один раз случайно залез в коровью лепёху, воображая себя смертоносной анакондой.

Но наиболее примечателен другой случай — когда Саша отыгрывал обезьяну. Превратившись во что-то вроде Кинг-Конга, он действительно внушал страх. Это было как раз после того, как я вытащил это прозвище на люди, так что, возможно, Саша таким образом нам мстил.

По обычности своей я большую часть игры прятался, но потом вдруг осмелел — это же Сашка, он ничего мне не сделает, так?

— И тогда я зарядил тебе камнем в колено, — констатировал Саша с лёгкой, почти незаметной ухмылкой.

Да, тогда Саша зарядил мне камнем в колено. Я корчился от боли и обмазывался соплями, сжавшись в клубок на раскалённом солнцем асфальте, а он бегал вокруг и ухал, как настоящая обезьяна. Он не помог мне встать, не осмотрел рану, не послюнявил для меня подорожник. Он покрутился вокруг, убедившись, что я, как минимум, живой, и побежал за остальными пацанами, что с криками разбегались кто куда.

Поняв, что мне никто не поможет, я кое-как встал и поковылял домой. Перелома не было, но всю следующую неделю я сидел дома.

— Хотел бы я сейчас вновь сыграть в неё, — обречённо сказал он.

— Снова попытался бы меня покалечить?

Саша рассмеялся, но потом вдруг стал максимально серьёзным.

— Роль есть роль, Семён. И отыгрывать её нужно талантливо и честно. В конце концов, в жизни же у нас это получается, почему детские игры должны быть иными?

Пройдя японский сад и заросли камелии мы вскоре оказались под витиеватой аркой, что привезли сюда прямиком из Индии в середине девятнадцатого века. Солнце уже куталось в пышных кронах сосен.

— Вот ты говоришь, что ради открытий стоит жить, — начал Саша. — И сейчас открываешь для меня места, где я никогда не был. Но ради чего? Я — всё. Ты спрашиваешь, что случилось со мной, но гораздо важнее то, что случилось с тобой.

Солнце скрылось за норфолкской сосной, расплескав нежный, тёплый свет вокруг. Скоро оно зайдёт за холм и исчезнет до завтра. А завтра — взойдёт вновь.

— Земную жизнь пройдя до половины, Саш, я очутился в сумрачном лесу.

— И ты — словно тот, кто, тяжело дыша, на берег выйдя из пучины пенной, глядит назад?

Я кивнул и улыбнулся ему.

Пытаясь урвать последнее тепло солнца, я выбежал на поле возле дворца и упал на траву, распластавшись. Она была будто океан. Скоро земля станет холодной, но пока — не время. Ещё не время. Я не был счастлив, но чувствовал себя счастливым.

Позади — бесконечный океан из холмов и цветов. Впереди — бесконечный океан беснующейся воды. Волны бились о скалы, отступали и бились о них вновь. И лишь один маяк гордо взирал на бесконечность, готовясь вступить в свои права, едва только солнце сядет.

Я забрался на самую высокую скалу, подальше от людей, уселся, свесив ноги, и смотрел вниз. Вода внизу пенилась, бушевала, пела и кричала. Саша был рядом со мной. Он молча смотрел на океан — туда, где вода сливалась с небом. О чём думал Васко да Гама и его матросы, когда вышли в открытое море? Смотрели ли они так же в бесконечность, как смотрю сейчас я?

Васко да Гама отправился в плаванье подготовленным, но оно всё равно обернулось трагедиями — назад вернулась меньше половины людей. Кто-то погиб во время сражений, кто-то утонул, кто-то заболел цингой. Их поглотил океан: хищный, охочий до всякой человеческой плоти, но абсолютно беспристрастный. Честный.

— Скоро закат, я хочу уйти подальше, на другой пляж, — сказал я, из-за ветра еле слыша свой голос. Саша не был против. Пляжами, впрочем, это было не назвать: далеко внизу — лишь холодные скалы, да вода.

Конечно, зрелище, что Саша видел на экране телефона, ни в какое сравнение не шло с тем, что видел я. Он не мог почувствовать ветер, что прижимал к земле. Не мог услышать шум воды и почувствовать этот самый запах свободы, которым был пропитан воздух мыса Рока. Это место, где земля кончается, и начинается море.

— Я погуглил историю Васко да Гамы, — из-за ветра я еле слышал голос Саши, даже несмотря на наушники. — Его открытия утопли в крови.

Васко да Гама был алчным и мстительным человеком, который пойдёт на всё, чтобы добиться своего. Превосходный военный, он сравнивал с землёй города, полные невинных, и не гнушался пыток. Он убивал вне зависимости от пола или возраста — таких зверств не видела даже испанская инквизиция. Индия открылась Португалии, но какой ценой.

Ему посвятили мост — самый длинный в Европе. В честь него назвали бразильский футбольный клуб, целый город в Гоа и даже кратер на Луне. Он есть и на памятнике первооткрывателям в Лиссабоне — второй, что стремится к небу, поднимаясь по уступу скалы.

— Такова цена, — ответил я, сам не зная, что говорю. Океан внизу завораживал, я не мог оторваться. Я будто видел себя со стороны — как падаю вниз, разбиваюсь о скалы и пропадаю в пучине. Раз за разом.

Однажды Васко да Гама сжёг целый арабский корабль с паломниками: они умоляли заковать их в кандалы, они тянули к нему своих детей на руках — но капитан был неприступен в своей кровожадности. Он добивал тех, кто пытался сбежать, и сжигал всех, кто боялся сдвинуться с места.

Солнце неумолимо падало к краю земли, и мы с Сашей узкими тропами отправились на другой пляж — где совсем не было людей. Место дикое, туристы туда доходят редко. Но именно там я бы хотел встретить закат — когда небо у горизонта полыхает розовым, а солнце приобретает чёткие очертания и исчезает за несколько минут.

— Кстати, я сделал сэлфи в трамвае, как ты и просил, — сказал я и перекинул фото ему. Там от меня лишь кусок лица, всё остальное — забавная девочка позади меня, что высунулась из окна и потянулась к стене какого-то дома. Интересное ощущение — когда ты вроде бы в трамвае, обособленном временном месте, но можешь потрогать чьи-то жилища. Дотянуться рукой и провести ладонью по стене. Когда твоя зона комфорта рушится, но слишком мягко и нежно, чтобы напугать.

— Ты вышел вполне милым, — услышал я.

Солнце уже вот-вот зайдёт, а мы ещё не добрались: тропы ныряли то вверх, то вниз, они были узкими, повсюду — острые корни, об которые легко зацепиться ногой. Иногда тропы проходили прямо подле обрыва, а мы бежали, чтобы успеть. Запнись я — упали вниз и погибли бы.

Саша попросил держать его повыше — бежать так было не очень удобно, но я пытался выполнить его желание. Он смотрел на океан, что вот-вот загорится пламенем, его глаза блестели. Иногда я поворачивал экран в другую сторону — тогда Саша смотрел на бесконечное поле из белых маленьких цветов. Это зрелище ему тоже нравилось.

Я добрался до Ароейры — отсюда открывался отличный вид на маяк. Но хотелось ещё дальше — на Урсу. Как я читал, там самые живописные и крутые обрывы.

— Тут безумно красиво, Семён. Спасибо, что взял меня сюда, — в его голосе чувствовался неподдельный восторг. Я спешил дальше, петляя и перепрыгивая через корни. Иногда приходилось прыгать по острым камням, что усыпали собой путь. Ноги зудели и гудели, но я бежал. Я забыл обо всём, океан внизу шумел и в лицо мне со всего маху бил ветер.

— Куда ты бежишь, Саша?

— На Урсу, — я запыхался, говорить было сложно. — Солнце вот-вот сядет.

— Нет, я не об этом. Куда ты бежишь?

Я остановился на секунду, обхватил колени, потом поднял ладони к лицу — они были грязными. Все в ссадинах и земле.

— Я не знаю, Саша, я просто иду, где не был. Я так привык.

И я побежал вновь. Запнулся, уронил телефон, подобрал, встал, побежал дальше. И вот вскоре я оказался на Урсе. Солнце уже начало опускаться в океан — на небе появилась ярко-алая горизонтальная полоса, и свет стал исчезать. Наконец я остановился, сел и выдохнул.

Недалеко, возле обрыва стояла пара молодых людей. Один — точь-в-точь Саша, каким я его запомнил из детства. Бежевая куртка, растрёпанные тёмно-русые волосы. Он раскинул руки, отдавая всего себя ветру. Второй был похож на меня — сутулый, усталый, сжавшийся в комок перед лицом стихии.

— Саша, почему ты это сделал? Ты ненавидел жизнь?

Солнце ушло за горизонт наполовину. Очень быстро стало темно и холодно. Я представил себя на носу корабля: вот я смотрю вперёд, как садится солнце, заливая небо и океан кровью, смотрю на руки — и они тоже в крови.

— Всё сошлось в одно, Семён, — начал он. — Однажды я тоже очутился в сумрачном лесу. У меня нет для тебя причин, как у тебя для меня — следствий. В конце концов, все мы стоим перед одним и тем же крестом и отвечаем за свои действия в прошлом. Главное — не причины, а то, к чему мы пришли.

Я не хотел бросать его, когда он так во мне нуждался. Видит бог, не хотел. Солнце, что разливалось по океану с небом — это ли мой крест? Его ли я должен водрузить сейчас на свои плечи и тащить, тащить, тащить?

Я закрыл глаза, и вот я уже стою на коленях, молю о том, чтобы всё сложилось иначе. Я слышу крик. Это один из тех парней, что стояли и глядели с обрыва. Беззаботные, счастливые, но до поры до времени. Тот, что в бежевой куртке, кричал на второго и размахивал руками — слова я разобрать не мог. А потом он прыгнул.

Свет иссяк. Но включился маяк, что до этого грустно взирал на горизонт.

Парня ударило о камни, его изломанное тело скрылось в воде. Второй сел на колени и закрыл лицо руками.

Я вскочил, начал орать ему — но он меня не слышал. Он погрузился в самого себя, утонул в жалости к себе и не желал выбираться назад.

Вскоре и он исчез. Просто растворился в воздухе, будто никогда и не существовал.

— Что ты чувствуешь, Семён? Что ты сейчас чувствуешь?

Я не переставал смотреть на свои грязные ладони и не мог поверить тому, что вижу. Это ведь не я. Совсем не я. Я не мог так поступить, я не мог убежать тогда. Это было неправильно. Это было убийство — пусть не сразу, но со временем. Я давал обещание быть рядом, но я не был рядом.

— Я не виноват! Да, тогда я струсил, да, я забыл это. Но в том, что ты сделал потом, я не виноват! Слышишь?! Ты мог выкарабкаться. Ты мог что-то сделать, пережить то, что случилось, понимаешь?

Я кричал, глядя в экран телефона, но видел в нём лишь своё отражение — измождённое, грязное лицо человека, который однажды просто дал случиться горю, потому что был рядом. Паутинка ползла по отражению — от левого глаза к правой щеке.

Маяк отчаянно бил небо лучами, но некому было увидеть его свет.

Мы шли на всех парусах — те, кто остался. Мою эскадру изрядно потрепало, но мы возвращались с победой. Матросы смотрели на меня со страхом, но и с благоговением тоже. Последние дни, а может быть и месяцы, выдались крайне молчаливыми.

Молчание давало мне время подумать. Я не жалел о том, что сделал, но знал, что будет в конце. Во второй экспедиции в Индию я выжил, но в третьей так не будет. Иногда ты совершаешь слишком много зла, преступаешь через тонкую красную линию, за которой лишь смерть.

Однажды матрос спросил меня: «Что вы чувствовали, когда сжигали тот корабль?». На флоте такое было непозволительно, но я позволил. Просто потому, что я тогда мог всё. Тогда я ещё не глядел в море с кормы по вечерам и не ждал скорой смерти.

Я ответил: «Ничего». Я и правда не чувствовал ровным счётом ничего.

Сначала пушками мы переломали им мачты, будто ноги — чтобы они не могли двигаться. Потом мы раз за разом отправлялись к ним на лодках — забирали всё, что могли унести. Кроме людей. Их мы с собой не брали.

Однажды в одну из лодок сел и я. Меня встретил капитан судна — я приказал отрубить ему руки. Потом мы отрубили руки и всем остальным мужчинам. Некоторых мы привязали к тому, что осталось от мачт. Чтобы они не грызли верёвки, мы выбили им зубы. Это были арабские паломники, что не желали нам зла. Их женщины протягивали нам на руках детей — их мы не убивали сразу. Они все сгорели вместе с кораблём.

Я не мстил за родную страну. Я не собирался использовать это в качестве устрашения наших врагов. Я ничего не чувствовал и ни к чему не стремился. Я просто хотел что-то уничтожить.

И вот, когда мы были уже близко к дому, ко мне вновь подошёл тот матрос. Его лицо было обезображено войной, а зубы — черны, как смоль. Он задал мне тот же вопрос: «Васко, что вы чувствовали, когда убивали невинных?».

Его глаза были почти мертвы — в них еле-еле теплился огонёк жизни: он надеялся, что я смогу сказать ему что-то такое, что отпустит его совесть. Мы плыли в Индию ради открытий и ради специй. Когда я знакомился с командой, то видел в них юношескую прыть — даже в тех, кто стар телом. Все они горели, хотели увидеть то, чего никогда не видели. Я не смог ничего ответить матросу, и огонёк в его глазах погас.

Я слышал чаек. Чайки — исчадия ада. В отличие от многих других птиц, они кричат по-разному. То мяукают как кошки. То лают как собаки. То — кричат как маленькие дети. Я слышал их, а значит я наконец прибыл домой. Я посмотрел на свои ладони — на них ещё осталась грязь.

Возможно именно из-за чаек в Порту мне уже третий день снятся кошмары. Я хоть и спал, но слышал, как они царапают своими лапками крышу, как кричат во тьме подобно то кошкам, то малым детям.

— Опять кошмары, да? — сказал Саша, пока я допивал свой кофе на балконе, глядя на другую сторону реки Дору. Sandeman, Croft, Kopke, Dow: с той стороны на меня глядели огромные вывески крупнейших изготовителей портвейна.

— Ты знаешь, что надето на парне с логотипа Sandeman?

Саша покрутил головой.

— Его зовут Дон. Это мексиканская шляпа и традиционная накидка португальских студентов. Я их тебе обязательно покажу — стильно выглядят. Хотел бы я, чтобы у нас в университетах или школах была такая форма.

Целый день мы гуляли по Порто. Обошли все фабрики портвейна, до которых смогли дойти. Прошлись по старым улочкам Рибейры, а вечером пошли слушать фаду. В кабаке было тесно и накурено: мы ели осьминога с шафраном и пили зелёное вино. Когда фадишта начинала петь, весь кабак замолкал — в паузах можно было услышать, как падает пепел с сигарет.

— Как... пронзительно, — прошептал Саша. Я шикнул в ответ: когда фадишта поёт, нельзя отвлекаться, нельзя говорить, даже дышать стоит тихо и медленно.

Она играла на португальской гитаре в мажоре, но при этом голос был грустный и резкий — почти что лающий. Мы встретились взглядом и не отпускали друг друга до самого конца песни.

Фаду — песни о фатуме, судьбе. Я не мог знать, о чём она пела, но чувствовал это душой — о том, насколько сложно принять то, что тебе уготовано. Что было, и что ещё будет.

Смирение — вот о чём была песня. Принятие своего креста — вот о чём.

Фадишта закончила петь, и наша хрупкая связь разорвалась. Но зато за это время перед глазами будто пролетела вся жизнь. Кораблики и ручейки вдоль дороги, что плывут в никуда. Мы и сами — капитаны таких кораблей. Неизвестно, куда нас вынесет поток. Непонятно, что будет дальше, но в этом и прелесть.

— Ведь дальше что-то наверняка будет, — сказал я задумчиво, и Саша согласился со мной. — А потом, когда мы будем тяжко горевать о своей судьбе, то обязательно споём об этом фаду.

Я вышел покурить. Начинался дождь.