И смех, и грех, и карнавал

К проблеме художественного насилия у Квентина Тарантино и Мартина Макдоны.

Тарантино нередко упрекают в избыточности насилия в кадре и излишнем натурализме его изобразительных методов. Справедливы ли эти инсинуации? На мой взгляд – едва ли.

Напротив, чаще всего насилие у американца гротескное, трешовое, игровое, пародийное, сверхпафосное, театрализованное, вычурное, порой мультяшное (не только в аниме вставках) и т.д. Понятно, что все это далеко как от натурализма, так и т.н. «чернухи». Кроме того, «Чернуха» как некий набор стилистических клише или эстетическое направление или даже жанр, в моем понимании, несовместима с рофлом, стебом, несерьезностью, анекдотичностью и, главное, с весельем.

Так, морлфагская агитка «Реквием по мечте» - это бездарная, унылая, да к тому же неубедительная чернуха, что называется, «в себе». А вот хулиганский «На игле» – кино веселое, трагическое, яростное, задорное, смешное и грустное одновременно. В нем есть место как глубочайшей экзистенциональной проблематике, так и самому грязному сортиру в Шотландии; как явному антинарк посылу, так и признанию убогости и тупости трезвой жизни рядового потребителя. Короче, явно не «чернуха», а пестрый фейреверк смыслов, проблем и тропов.

Вот и у Тарантино весельем, рофлом и угаром сочится абсолютно любая сцена, не исключая и самые жестокие, и самые трагические. Это-то и вызывает негодование той части «народа», которая привыкла к отвратительно фальшивой по сути, но «крайне серьезной» по подаче тв-чернухе (прямиком из 90-х и во многом про них), с одной стороны, и старым добрым трогательно-невинно-наивным советским комедиям, – с другой. Но никак не к смешению высокого и низкого штилей – святого Гайдая и греховного, но, сука, такого увлекательного нтвшного расследования про изнасилования, расчлененку, канибализм или собакоеблю Панина.

Поэтому народ у нас любит «Брата» и помнит «Груз 200» куда больше, чем любит или помнит «Жмурки». «Ревизора» постсоветской действительности (скорее, призрачности, – поправил бы нас, если б мог, Белинский периода любви к Гегелю) не привыкший оглядываться назад массовый зритель великодушно оставил историкам кино и другим т.н. интеллигентам, эстетам и либералам (одним словом, «пидарасам») для обсасывания. Чего уж и говорить о заморских химерических сатанинских водевилях Тарантино - их, пожалуй, даже и либералу грех будет подсунуть.

Макдона - другое дело. Ныне живущий классик драматургии. Человек сперва классического театра, и уж затем –контркультурного кино, и хотя бы уже поэтому (т.е. в силу профессиональной привычки к условному и концептуальному, а не подробному и чувственному) чуждый, как и Тарантино, натурализму и чернухе («взаправдашней» нтвшной, а не ироничной). Но вместе с тем Макдона также свободен от юношеского максимализма и потребности в бунтарстве и провокациях, чего не отнять у его старшего (хотя пока и явно не более зрелого) американского коллеги, унаследовавшего революционное настроение (и метод) французов Новой волны от соотечественников Нового Голливуда и во многом (особенно в творческой неистовости) оказавшегося ближе к первым, чем ко вторым.

У Макдоны источников вдохновения для авторского фрондирования тоже хоть отбавляй, причем не только в национальной истории, но и в узко-профессиональной – чего один Бэккет стоит. Однако в работах ирландца нет ни протеста, ни вызова, ни бунта, ни уж тем более качественной революции. Вполне возможно, внутренний ирландец Макдоны восстал как раз против глупых и беспочвенных (кроме почвы стереотипного мышления) ожиданий на свой ирландский счет, а в «Банши Инширина» и вовсем объявил войну ожиданиям как вредной практике. Вторя Аршавину, Макдона показывает, что ожидания – вещь эфемерная и необъективная, поэтому не стоит придавать ей слишком большое значение. Да, ваш закадычный друг, вопреки ожиданиям всех знакомых, может перестать с вами общаться без причин; и, да, вы сможете проявить гуманность к злейшему врагу, в последнюю минуту, вместо мести, вопреки всеобщим ожиданиям. Здесь Макдона сочиняет очередной гимн человеческой свободе воли. «Человек всегда звучит гордо», – говорит он вместе с горьковским Сатиным. Несмотря на все чинимые им же препятствия, после стольких лет (и войн), –«всегда», – завершает роллинговский Снейп. Неотвратимость и фатализм, согласно инсайту режиссера, – всего лишь иллюзия, если не самообман.

О них мы говорим, когда не хотим признавать собственной ответственности не только за себя, но и за тех, кому нужна помощь. Крик банши - это не окончательный приговор, а предостережение, призыв к действию, тревожное напоминание о том, что пока находится в нашей власти. Полубезумный Колм и простак Падрайк смогли распознать крик Банши сквозь густой туман войны, мести и злобы, образованная Шивон – не услышала его впритык.

В насилии Макдону привлекает отнюдь не аморальность и не его громадный разрушительный потенциал, и даже не его своеобразная эстетика (чего не отнять у Тарантино), а безупречность его как маскировки, как ширмы, которая притягивает взоры одних дураков, вызывает почти физическое отторжение и морализаторский понос других, подготавливая почву для появления третьих – пока еще не сверхзрителей, но уже хотя бы не дураков, роулмоделящих хрущева в Манеже. Зрителей, которые когда-то, возможно, осилят Французскую новую волну, признают мазню Кандинского и халтуру Малевича, целиком прочтут «Улисса» Джойса и, если повезет, «Первую научную монографию войны 1812 года».

Выходит, что Макдона без особого намерения (вероятно) воспитывает вкус своего зрителя. Это похвально, но, поскольку меня отпугивает любая дидактика (даже такая симпатичная), Тарантиновское ультраотрицание, его абсолютная свобода от рамок, обязанностей и ответственности перед кем-либо в искусстве, - мне намного ближе.

Расхожее возмущение художественным насилием может быть вызвано разве что ханжеством, либо морализмом (что неплохо, просто мне не близко)), но, скорее всего, элементарной нелюбовью именно к скоморошье-балаганному насилию с его дикими забавами, вроде застреленных карликов, наци-шрамирования, еврейского джихада против фюрера, психов с пуделями и кроликами, изнасилованных черных гангстеров с кляпами во рту, прокалываний грудной клетки перенюхавшей герыча умы турман огромным шприцом, бесславных смертей в толчке - короче говоря, к постмодернисткому веселью без границ (вспомним бессмертное тарантиновское: BECAUSE IT'S SO MUCH FUN, JAN!").

У Макдоны это шаловливо-насмешливое, цинично-залихватское и, я убежден, крайне жизнеутверждающее в своей основе настроение издевательски обликается (прячется, но у посвященных на виду) то в вульгарный готический нуар, то в прямолинейную социальщину, где-то обретает безумные абсурдно-пародийно-психологические очертания химеры, а кое-где приглушается (но опять же, не для всех) политическим миротворческим морализаторством (в котором некоторые, впрочем, и видят "скрытый смысл" Банши).

Для меня же гений макдоны именно в этой едва различимой насмешке над собственным пафосом, в потаенной в его культурном геноме бахтинской карнавальности — веселом цинизме, жизнерадостном декадансе, обязательной паре слезок, так уж и быть пропущенных сквозь ураган неистового внутреннего здорового смеха, единым которым и жива ирландская (и русская, кстати!) душа. В этом весь громадный, с большой буквы и без надменного налета (П)росвещения Гуманизм Макдоны, его близость (далеко не единственная) к не менее известному балагуру, карнавальщику и трикстеру XVI века Франсуа Рабле и остальной компании язвительных весельчаков, чье безудержное интеллектуальное нахальство было сравнимо скорее с утонченным и приподнятым (или “elevated”, как часто говорят в англ. сми про некоторые постхорроры), как это ни парадоксально, панк движением , чем с пресловутым просвещением; к гениями мысли, сумевшим пробить брешь в, казалось бы, столь неприступной (стенка Роджера Уотерса на её фоне выглядит разве что шведской) стене догматизма эпохи.