Девятнадцать лун-обманщиков. Глава третья. Чужаки на пороге (I)
Что ж, я жив.
В моем животе четыре дыры, вокруг одной синяк такой, что ладонь не скроет, а еще мне месяц нельзя есть сладкое, жареное и мучное, иначе собственная желчь размоет мои ни в чем не повинные внутренности. Или как-то так. Я химик-нанотехнолог по призванию, а не врач.
Ну, хоть мой желчный пузырь не разовьется до того, чтобы меня прикончить (Oh, miss you, buddy...).
Кхм, да. Третья глава книги, которую пишу. Разбито на два поста по местному сюжетному водоразделу, как по причине размера, так и красоты.
Глава третья. Чужаки на пороге. Часть первая.
Тот, кто следует по стопам лучших, идет по пути совершенства.
Тот, кто замечает ошибки в их поступи, идет по Стезе абсолюта.
Агреннея Рапати, перфектор тал-ворада
Керонойский фронтир, юго-запад, в опасной близости от дельты Мингрии
Быстроногий бежал по городу. По городу, где пища смолкла столетья назад.
Ступая по сбитым бамбуковым листьям, по желтеющим старым камням, он огибал святилища безымянных богов и спугивал серых большеглазых лемуров, по лианам взбиравшихся на статуи обезглавленных королей. Быстроногий пускал слюни и клацал зубами. Голод, голод, сильнейший голод. Как же хотелось поднять копье и метнуть его. Пригвоздить к земле мохнатую тушку. Услышать ее жалобный, полный мучения стон. А потом натешившись, откусить голову. Он живо представил во рту умирающий мозг, жир, хруст хрупкой височной кости и глазных яблок, теплую кровь… Быстроногий рыкнул в разочаровании. Он единственный видел, где обосновалось более ценное мясо.
И знал, что в одиночку не удовлетворит заложенную Плотетворцами нужду.
На площади, где некогда ютился один из городских рынков, Быстроногий остановился и задрал голову. Его ноздри напряглись. Здесь, под арками субтропических крон, под солнцем, с борьбой пробивающимся сквозь бесконечный застил листвы, запахи составляли закон бытия.
Он сосредоточился. Гемигилея была полна жизни. Быстроногий учуял сальные железы разноцветных уток, запах рождения малых тигрят. Обманчивая вонь изголодавшейся флоры приглашала мух в разлагающий сок… Кто-то стоял на двух ногах и старательно помечал территорию.
«Кхорчирга! Цет гурша чхаг хугурок!»
Слова. Слова, слетевшие не с языка, но с самого мозга. Пришлось пройти через боль и сшить лоскуты того, что можно было назвать сознанием, но Быстроногий всегда отличался сильным умом.
Поэтому его и сделали первым разведчиком.
Поначалу все было тихо. Лес не слышал того, что слышали нервы. Но вдруг…
Предупреждающе закричала мартышка.
Сотни райских птиц нервно захлопали крыльями и точками рванули под облака.
Они приближались, мерцая шкурами среди руин и стволов. Их ноги оскальзывались и проезжали промеж гнилого подлеска. Щиты, отделанные кожей пищи, блестели на солнце от свежего животного жира. Когда они открывали хищные рты, белая шерсть забивалась меж заостренных зубов и из глоток вылетали замораживающие сердца вопли.
Скадранги.
― Кхорчирга! ― верещали они. ― Кхорчирга!
И слово это, пробудившее в белой лавине голод, в корне своем значило «человек».
Быстроногий развернулся и бросился наутек. Он приведет клан к людям, как и было обещано. Но сейчас ― пока его разум не поет в унисон с ордой, ― он такая же добыча, как и всё прочее.
Потрясая грубыми топорами и бронзовыми клинками, скадранги отправились добывать пищу.
***
Кеггет-альп-Муламин всматривался в глубины черного леса, и который раз убеждался, что мать его была поистине мудрой женщиной.
«Сын», ― любила говорить она, замахиваясь на проигравшегося отца Кеггета скалкой, ― «всегда допытывай, на что подписываешься. Или на утро обнаружишь себя в юбке, в парике и с хреном в напомаженной заднице».
Кеггет сглотнул. Да, его мать и впрямь была умной женщиной. Она научила сына как правильно срезать кошельки, как правильно двигать шарик в наперстках… и какие районы трущоб никогда не посещает храмовая стража Богопророка. В одном она ошибалась, правда: если бы Кеггету предложили юбку вместо участия во всей этой авантюре, он снял бы штаны, не задумываясь.
― Это самый обычный рейд за рабами, Кеггет, ― хохотал этот жирный мерзавец Малоут, подсовывая юноше кошель с беликами. ― Доплывем до Акайваши, потом до Зормосы. Ты и моргнуть не успеешь, как будешь дома!
Сейчас бы Кеггет смеялся, если бы не тряслись поджилки. О, он моргнул. Он очень часто моргал. Доходило до того, что моргание длилось целую вечность, или так казалось, когда шторм гнал «Деву Рамину» все дальше и дальше на юг. Лишь милость Воплощенного Бога и тот факт, что никто в здравом уме не выберется в море в такую погоду, уберегли экипаж от лап керонойского патруля.
― По крайней мере, Малоут сблевывает, ― плевал в темноте Семипалый Трежэк, когда порвалось достаточно парусов, и всех матросов погнали с палубы. ― Того и гляди себя наизнанку вывернет, хотя совести мы все равно не дождемся.
Тогда в трюме все согласно смелись ― все-таки Семипалый ходил в плавание, когда большинство присутствующих сосали титьки.
А потом старик куда-то пропал.
Матросы обнаружили исчезновение только под утро, и каждый мог поклясться, что не слышал, чтобы ночью открывалась и закрывалась дверь.
― Это Паяцы, парень, ― как мышка прошамкал тогда гнилозубый Цинга, то и дело выискивая у стен уши. ― Молись Воплощенному и его потомкам на троне, я думаю Семипалый смеялся, когда капитан вынимал из его брюха печень.
И Кеггет молился в ту ночь, как, наверно, никогда в своей жизни. Он должен был догадаться, что предложение слишком щедрое. Что никто не предложит работу оборванцу со Свиной улицы. Что за такую цену у «Девы» просто не может быть недобора людей. Но Кеггет в ту пору был в полном отчаянии, и не обращал внимания на странные взгляды в порту.
«Боже», ― взывал он, когда волны ударялись о деревянные бока судна. ― «Ты же видел! Видел! Она сама напала на меня! Я не хотел… Я не собирался доставать нож!»
Он действительно не хотел, в этом нельзя было усомниться. Просто так получилось. Получилось, что в кармане его было пусто. Что Бефа наотрез отказалась обслуживать в долг. И что ее владелец, Кублат, оказывается, поставляет девочек капитану кавалеристов-сипахов[1].
Кеггету пришлось неделю прятаться в трущобах и канализации, пока не дошло, что единственный способ выжить ― это навсегда покинуть Белим.
«Я могу отправиться в Сон-Хай», ― думал он, выбираясь на улицу Веропобеды. ― «Буду жить в городе золота и железа и среди чернокожих красоток с огромными гостеприимными задницами».
Тогда-то Малоут и попался ему. Улыбчивый, с бородой и лицом, прикрытыми длинной голубой тканью. С доверительным смеющимся взглядом, минимум восьми пудов туша и, как и все имазиги, с выдубленной песком и стеклянной пустыней кожей под одежкой из верблюжьей шерсти. «Будь матросом на трехмачтовой шебеке[2]!» ― предлагал он. Которая к тому же выглядит крепкой на взгляд воришки со Свиной улицы. Кеггет согласился, не спрашивая разъяснений.
Знал бы он, что попадет на судно ингара дангьязи…
Над лесом взмыла стая птиц, и Чирей отшатнулся, едва не утянув за собой Кеггета.
― Эй! Вы слышали? Слышали?
Все посмотрели на юнгу, в этот момент сжимающего заплатку с кеггетовой рубашки. Под своими прыщами парнишка был бледен как мел.
― Слышали что? ― удивился Кеггет.
Некоторые переглянулись. Лес действовал людям на нервы.
― Я… я не знаю. Что-то.
Кто-то выругался. Капитан Кухулин отправил на разведку десяток матросов и снабдил каждого пистолью и абордажной саблей. Но это не спасало от желания повернуть назад в укрепленный лагерь.
― Это просто ветер, парень, ― пробурчал Цинга, хотя Кеггет заметил, как на сабле побелели костяшки пальцев. ― Ветер и проклятые птицы.
― Не уверен, что нас послали за птицами, ― выбрался на поляну лоцман Дерфир.
Никто не ответил. Честно говоря, никто понятия не имел, что они забыли в этом оставленном Воплощенным краю. После шторма «Дева» не повернула обратно, как надеялись разумные люди, но пошла дальше на юг, в дельту, показавшуюся на затуманенном горизонте.
― Малоут говорит, что нам нужно заменить паруса, ― сказал Кеггет, когда они с Цингой вдвоем отмывали пол на кормовой палубе. ― Но разве не проще догрести до Зормосы? Я слышал, язычники не заплывают так далеко на север.
Кроме как во время Священных Походов, стоило добавить. Так их любят называть оземиты. Но ведь сейчас не время Священных Походов, верно?
Цинга же на это сплюнул:
― Не уверен, что Паяцев волнует Зормоса, парень.
Кеггет что тогда, что сейчас чувствовал, как к горлу подступает комок. Орден Паяцев ― ингара дангьязи. Телохранители-тени и тайное воинство Богопророков. Даже храмовая стража с Кублатом в обнимку казалась вору лучшим соседством.
Чирей снова дернулся и спрятался за спину напряженного Кеггета.
― Что? Что на этот раз?
Если парнишка порвет ему второй рукав, он…
Чирей тяжело дышал. Юнга мотал головой из стороны в сторону, а глаза замораживали всякое желание наорать на парня.
― Чи… рей?
Цинга тоже заметил неладное и протянул руку, но малец отшатнулся как от огня:
― Проклятье! Вы идиоты! Разве вы не слышите? Прислушайтесь! Прислушайтесь к темноте!
Что-то было в этом безумии. Что-то, что заставило матросов навострить уши.
Гемигилея была полна жизни. Ревела река, в кронах ползали красные, похожие на енотов зверьки. Хрустели ветки. Кеггет услышал рычание тигра, но оно было слишком далеким, чтобы представлять для человека угрозу. А потом снова сломалась ветка. И за ней последовал хруст, хруст, хруст.
― Кто-то идет! ― завопил Дерфир. ― К оружию, оборванцы! К оружию!
Некоторые подожгли фитили пистолей, но большинство схватилось за хорошо знакомые рукояти клинков. Кеггет тоже последовал общей манере. Сабля же ― это просто большущий нож, верно? С ножом все воры обращаться умеют.
Люди вглядывались в лесную чащу и ждали. Хруст-хруст-хруст. Они пытались убедить себя, что это лишь местные. Забрели далеко, и их потом можно будет продать подороже. Хруст-хруст-хруст. Однако Кеггет не мог отойти от мысли, что из леса на него пялится что-то холодное, жестокое и абсолютно не испытывающее к людям симпатии.
А потом… потом все произошло очень быстро.
Зашевелились кусты, и что-то выскочило из них, невысокое, но ступающее на двух ногах. Оно летело прямо на Кеггета, сверкая красными как горящие рубины глазами. Пасть клацнула, показался щучий оскал. А в следующий момент оно с визгом прыгнуло, замахнувшись на вора боевым топором.
Кто-то крикнул. Кажется, это был Дерфир. Хотя спроси Кеггета, он бы и свое имя не вспомнил. Как завороженный, вор пялился на белое размытое пятно кошмара, намеревающееся раскроить ему черепушку.
«О, Бог! О, Бог! О, Бог! Кажется, у меня была сабля. Кажется… Кажется, в ножнах! Нет, нет! В руке!»
Ударил гром. У уха сверкнула молния. Горелый порох заслезил глаза резкой вонью.
«Как странно», ― тупо подумал Кеггет. ― «В Белиме гроза пахнет свежестью…»
Сердцу пришлось стукнуть трижды, прежде чем вор разобрал дымящееся дуло пистоли Чирея и рухнувший на землю труп, на белеющей груди которого размыкался новый кровавый глаз.
― Твою ж… это еще что за срань?! ― голос был знакомый, но вору уже было не суждено узнать его обладателя. Из кустов вылетело копье, и матрос захлебнулся собственным воплем.
А потом на поляну выскочили они.
Они неслись, выкрикивая незнакомое речи. Белая шерсть покрывала сутулящиеся тела. Лица на непропорционально больших головах пылали голодом, восхваляющим участь страшнее смерти.
Двое, трое, пятеро, восемь…
О щиты молотили бронза и сталь.
― Кхорчирга! ― верещали они. ― Кхорчирга!
― Кольцо! ― рявкнул на отряд Дерфир. ― Выстроиться в кольцо! Быстро!
Это был, наверно, разумный приказ, думал Кеггет. И он сработал бы, кабы половина матросов еще вчера не побиралась в переулках Белима.
Вместо спасения образовавшаяся толчея стала пиршеством для вылезающих из мрака кошмаров.
Один человек упал с перерубленным позвоночником. Затылок другого вырвал из рук убийцы топор. Громыхнула пара пистолей, но на место поверженной твари тут же с ревом вставали две новые.
Кеггет плохо понимал, что происходило вокруг. Он просто в панике махал руками, и на мохнатых мордах время от времени расцветали сочащиеся кармином диагонали. Что-то коснулось плеча, и тупая боль заставила выпустить так и не выстрелившую пистоль.
― Дерфир! ― это был крик о помощи, но лоцман отбивался сразу от двух наседавших на него чудовищ и подобраться к вору не мог. Возможно, он вскоре сумел бы. Но третья тварь прыгнула Дерфиру на спину и вцепилась зубами в распахнувшийся от удивления глаз.
― Бежим! ― кто-то дал петуха. Возможно, это был Чирей. Возможно, Цинга. А может быть, орал и сам теряющий рассудок воришка. В бою не имеет значение, кто бросил позицию первым. Важно, что это всегда ведет за собою других.
Позже Кеггет не мог сказать, как он вырвался вперед, и был ли он впереди с самого начала. За спиной кричали и молили о милосердии люди. Летели дротики. А потом мольбы обращались в вопли, когда на спины бегущих обрушивался белоснежный потоп.
Вор обернулся. Цинга нагонял его, при этом умудряясь тащить за руку хнычущего и бледного как труп Чирея. Преследовавшие их твари бежали с поразительной для таких коротких ног скоростью. Они живо перепрыгивали через торчащие червеподобные корни и приземлялись, не сбавляя резвого шага.
Кеггет почти тут же пожалел о своем любопытстве, когда орда повалила еще одного разведчика и щучьи зубы вырвали из шеи бедняги кадык.
― Нужно добраться до лагеря! ― крикнул Цинга, поравнявшись с запыхавшимся Кеггетом. ― Если Паяцам так нужно, пусть сами разбираются с этой жутью!
Проще сказать, чем сделать. Чирей промычал что-то нечленораздельное, а его ноги с трудом отталкивались от влажной грязи. Того и гляди споткнется…
― Он нас замедляет! ― в панике выпалил Кеггет. ― Брось его!
Цинга глянул на вора, будто видел того впервые:
― Что? Но ему же нет и пятнадцати!
― А тебе не стукнет пятидесяти, если эти отродья начнут кусать нас за пятки! Бросай!
Цинга колебался. Вор видел, что моряк осознает его правоту, но глупость не позволяла спасти их жизни. Юнга же пялился на товарищей, будто реальность только сейчас начала проникать в глубины рассудка.
«Но ведь… но ведь я спас тебя…» ― читалось на перекроенном прыщами лице.
«Да», ― думал Кеггет, ― «да. И в этот раз ты спасешь меня снова».
Блеснула абордажная сабля, и крик юнги заглушил животный кошмар позади.
― Что?! Что ты творишь?!
― Что надо! Бросай его, если хочешь жить!
На сей раз Цинга все-таки разжал пальцы. Они не обернулись. Не было смысла. С такой раной на бедре было невозможно быстро бежать.
― К-кеггет!!!
Крик утонул в поглощающем чащу «Кхорчирга!».
***
Поразительно, как много силы скрывается в такой наипростейшей вещи как страх. Хватаясь за жизнь, человек оказывается способен сломать кажущиеся незыблемыми барьеры морали, а когда истинный ужас припирает и говорит: «Выбирай. Или я, или ждущее вас всех ничто», ― даже физические ограничения начинают казаться обманчивыми нравоучениями.
― Они быстро бегут, ― сказал Согатол, ловко устраиваясь за спиной Ремадана. ― Для людей.
Согатол раскусывал лесные орехи. Рем, нахмурившись, спрятал глаза от солнца:
― Да, это так.
― Поможем им?
― Нет смысла.
― Уверен?
― Нет смысла.
Он слышал, как Согатол тяжело вздохнул и спрыгнул с могучей ветви, собранный, как и тысячи носителей крови Рапати. Сгруппироваться в воздухе, пролететь восемь человеческих ростов, приземлиться туда, где сар’файя уже поджидала обозленная Дамеди. Обычное дело для тал-ворада. Даже если на теле нет мангепласта. Ремадан тоже в последний раз взглянул на бегущих.
«Нет смысла», ― он покачал головой. ― «Нет смысла».
Все потеряло смысл без малого два года назад.
Пока приманка бежала в ловушку своих хозяев, Ремадан был обязан продолжать поиски.
***
― Они уже близко, Кеггет! ― Цинга бежал и размахивал руками, словно облезлая ворона ― крыльями. ― О, будь я проклят, они уже близко!
Ему было легко говорить, думал Кеггет. Несмотря на солидный возраст и гнилые зубы, моряк был сложен намного лучше белимского вора.
Они бежали наверно уже целую вечность. Хотя по подсчетам ног Кеггета, количество стремительно приближалось к трем. Резко болело в боку, дыхание клокотало в груди. Однако ревущее за спинами «Кхорчирга!» не позволяло людям замедлить ход.
«Надо было остаться в столице!» ― Пот на щеках смешивался со слезами. ― «Работал бы на Кублата и заменял Бефу. Хрен в заднице лучше, чем зубы на шее».
Вряд ли бы вор отделался настолько легко, но ведь человек всегда грезит о перспективах, верно?
Просвистевшее сбоку копье едва не снесло несчастному полголовы.
― Твою ж… сколько еще до лагеря!?
― Понятия не имею! Близко!
С его везением Кеггет не удивился бы, беги они в противоположную от цели сторону.
И стоило об этом подумать, везение тут же обиделось на него.
Что-то темное, покрытое пятнами, проползло там, где Кеггет должен был ступить через шаг. Оно испугалось и приподняло гибкое безногое тело, его чешуя заблестела, как капающий с клыков яд.
― Аааа!
Была ли то воля Воплощенного Бога или банальная проницательность в миг опасности, но Кеггет вовремя поставил ноги так, что змея пролетела между ними, а не впилась зубами в беззащитную голень. Жаль только инерция любви к вору не разделяла. Кеггет потерял равновесие, заорал и будто мачта в сильнейший шторм внезапно оказался горизонтально в воздухе. А потом собственный вес довершил с притяжением остальное.
― Кеггет!
Падение выбило из груди воздух. Грязь и черви наполнили раскрытый рот. Кеггет прокатился по земле еще пару ярдов, а потом мир продолжил вращение уже без него.
Цинга, напуганный, стоял на своих двоих и отчаянно, тяжело дышал.
― Ц-цинга…
За спиной слышалась сотня ног.
― П-помоги…
А потом моряк развернулся и бросился наутек.
«Нет. Нет! НЕТ!!!»
Как? Как он мог так предать его? Что Кеггет сделал этому миру?
Копье воткнулось в землю у самой макушки, и вор резво перевернулся на спину. Сабля в руке дрожала.
― Ну, все, ― захихикал он. ― Я погиб.
Наверное, так и должно было быть перед смертью. Мозг работает чисто, ясно… но в то же время как-то неправильно. Сознание Кеггета не искало прощения или спасения. Оно зачем-то принялось пересчитывать визжащих от восторга мохнатых тварей.
«Четырнадцать… двадцать девять… сорок… ровно сорок…»
Это почему-то показалось ему невозможно смешным.
Вор выпустил саблю из слабеющих пальцев. Что ж не видать ему Сон-Хая и городов из золота и железа. Не побывать в заднице чернокожей красотки, о чем под штанами мечтала рука.
Бронзовый топор уже был так близко…
И тут земля ― земля! ― поднялась и пулей взлетела под темные кроны. Авангард перепуганных чудищ отправился вместе с ней. Кеггет не мог поверить своим глазам. Они брыкались, вопили, кусали что новую угрозу, что друг друга ― вместе с листьями сквозь дыры осыпались копья и топоры.
«Земля… Нет, не земля. Это сеть!»
И тут со всех сторон в непойманных чудовищ полетел свет.
Оранжевый, слепящий, сотрясающий колоколом влажный воздух. Он ударялся в тела и отталкивал их, и, скрещиваясь, рвал их на части. Когда вспышки улеглись, лишь дюжина жалких существ, окровавленная, оставалась на дрожащих ногах. Семь теней отделились от леса и бурей мечей влетели в подкошенные ряды.
Кеггет успел разглядеть одну. В черном плаще. С рогатой маской веселого демона. Держащую оранжевый свет в ладони.
Вор потерял сознание.
Ингара дангьязи, воины-Паяцы, оказались среди чудовищ и изрубили их до подергивающихся останков.
***
Быстроногого пихнули в ящик. С братом и сестрой ― в ящик, по-видимому, предназначенный для одного.
Он ощущал ярость и жар их тел. Как же хотелось выбраться наружу. Как же хотелось исполосовать когтями и исколоть копьями. Пища поймала их. Поймала вопреки воле Плотетворцов. Сестра верещала, а брат кусал железные прутья, гнев ― в союзе с метаниями и голодом, ― заставлял признак его пола маятником молотить им спины.
― Ну-ну, какие вы дикие и непослушные…
Тень отделилась от края дома. Большая, тяжелая, полная жира и сочного мяса. У Быстроногого потекли слюни. Пять. Пять ящиков и в них под дюжину голодных скадрангов. Люди принесли их в свой дом ― множество недолговечных строений из веток и грубой холщовой ткани. Так много пищи, и так сложно к ней подобраться…
Большая тень подползла к ним, и Быстроногий ударился лбом о железную клетку, отделявшую его от жирных боков. Пища засмеялась. А потом протянула верхнюю лапу… и погладила Быстроного по мохнатой щеке.
Он откусил бы ей пальцы, если бы не неправильность ситуации ― и какая-то другая странность, что-то в самом сердце прикосновения.
― Ах, я вижу, ― шепнула пища так, чтобы услышал лишь Быстроногий. ― Ты умнее и наблюдательней других на этой ступени. Но не бойся. Мы скоро познакомимся. Познакомимся поближе. И когда это случится, твои кровь и мозг расскажут нам многие секреты ваших создателей… ― Внезапно он громогласно захохотал и, уже не шепча, обратился к другой тени дома: ― Как я тебе и говорил, Кухулин. Эти скадранги ― восхитительные создания!
Другая тень отделилась и встала рядом. Сухая, тонкая, с крючковатым носом. Даже на щеке мяса хватает едва-едва. Лишь клеймо выделялось, похожее на ненавистные железные прутья, но расколотые ожогом напоперек, как молотом. Пища взглянула на Быстроногого хмуро. Ему захотелось выцарапать ей глаза.
― Не уверен, что «восхитительные» ― это подходящее слово, Малоут, ― голос костлявого напоминал перебор зубов в ожерелье охотника. ― Скорее они отвратительные.
― Отвратительные?
― До ужаса отвратительные, ― костлявый плюнул Быстроногому в глаз, и тот зашипел. ― В отличие от тебя, я видел, что они сделали с моими матросами.
«О! Мы бы сделали гораздо больше, глупая пища!» ― подумал Быстроногий, слизывая слюну. Они бы искромсали тела и наполнили раны своими отходами. Они бы захватили живых и сплелись с ним, используя их собственную кровь для смазки. Надменные кузены ненавидели кровавые оргии и их удовольствия, но ведь они тоже выполняли желания Плотетворцов.
Жирный захохотал:
― Ох, Кухулин-Кухулин. Вам ли, Паяцам, говорить об ужасе и восхищении? В конце концов, это лишь грани одной монеты, номинал которой человеческая ограниченность. Кроме того… ― Лицо жирного было частично скрыто, но у глаз образовались морщинки веселья. ― …Тебе бы стоило думать о других монетах. В Белиме и на Штормовых Когтях. Владельцы бойцовских ям как никто другой понимают приземленные правды жизни.
И он подбросил в воздух небольшой мешочек, из чрева которого раздался звон. Костлявый поймал его. Быстро, как кобра ― пташку.
― Я не работорговец, ― костлявый заклокотал, клеймо на щеке слегка дернулось. ― В отличие от того, чем притворяешься ты. Не забывайся, Малоут! Ты пришел к нам, обещая оружие для моего Бога, но пока что я вижу лишь трату людей.
― Значит, смотришь недостаточно внимательно, ― жирный недовольно повел плечом и насупился. ― Твое оружие прямо перед тобой, в этой клетке. Но, как и с любым другим, его прежде необходимо изъять из… футляров. Подготовить.
― Что? Что значит?..
― Не забивай голову, ― рука взметнулась, оборвав пререкания. ― Есть вещи, которые твой орден не поймет никогда. Зато мой… ― Толстяк облизнулся, и пусть рот его прикрывала ткань, Быстроногий сразу осознал этот жест. И холод пробежал муравьями под шкурой. ― О, мой орден столетиями извлекал из прошлого знания.
Что-то засверкало и заискрилось. Стены прежде темные, теперь плясали тенями, как марионетки, подчиненные урагану и пламени. Но огня не было. Был лишь жестокий свет. Оранжевый и ядовитый, льющийся тускло из руки толстяка. Сияние, разорвавшее на части сестер и братьев.
Быстроногий вжался в оставшихся, и скадранги в других ящиках заверещали с ним в унисон.
― Как если бы они осознавали, что ждет их в будущем… ― Засмеялся толстяк. ― А вы идите, капитан, идите. Я извещу вас, когда узнаю что-либо стоящее.
И когда костлявый покинул шатер, мир Быстроногого украла боль.
***
В месте, в котором он оказался, было невозможно быстро бежать.
Кеггет, отчаянно перебирал ногами, кричал, его платье постоянно цеплялось краями за сучья, а ветки сгибались и лапами старались утянуть в темноту.
«Мама, помилуй меня! Воплощенный, помилуй меня!»
Кублат нашел его. Он все это время прятался в трюме «Рамины», и теперь желал пустить Кеггету кровь.
― Я поймаю тебя, ублюдок! Поймаю и оттрахаю, как не трахал отец!
Кублат ― вернее то, чем он стал, ― был не единственным, кто преследовал белимского вора. Черная тень и маска демона скользили справа между деревьями.
― Ты убил меня! Ты ткнул меня ножом меж грудей, скотина! ― за спиной надрывалась Бефа. Бефа, на которую было страшно смотреть.
«Нет! Нет! Я не хотел! Это получилось случайно! Случайно!»
Слезы застилали глаза. Мутные, жестокие, закрывающие путь к спасению.
И тут удар. Суровый, шипящий ― будто исходящий из горла змеи. И слова:
― А ведь я спас тебя, Кеггет! Спас! Тебя!
Кеггет рухнул на листья и стебли бамбука. Он попытался отползти, но рана на бедре испила все силы. Он повернулся на спину, и сквозь слезы увидел, стоящего над ним ингара дангьязи. Черты демонической маски были знакомыми и живыми. С прыщами.
― Я… я должен был сделать это! ― закричал Кеггет, и ужас превратил его голос в визг. ― Иначе я бы погиб! Погиб! Понимаешь?
Дангьязи мотнул головой:
― Но ты и так погиб, Кеггет. Погиб из-за самого себя!
А потом Паяц исчез. Растворился в тенях, как если бы его и не было. Там, где Чирей стоял мгновенье назад, теперь высился и смеялся над вором Кублат:
― Лучше бы ты утонул в канализации, вор!
Он отличался от того, каким Кеггет его запомнил. В Белиме у Кублата не было такой силы, позволяющей поднять человека за шею, не было белой шерсти и хищных ртов, открывающихся на груди, на животе, на плечах. И разлагающееся лицо Бефы не торчало из грузной тяжелой шеи.
― Нет! Нет! Не надо! Пожалуйста! ― взмолился Кеггет, но рот его мучителя открылся и…
― Кхорчирга! ― Захохотал Кублат.
― Кхорчирга! ― Сгнили на шее Бефины губы.
― КХОРЧИРГА! ― Заверещали тысячи раскрывшихся на груди челюстей.
И щучьи зубы вцепились визжащему воришке в живот.
― А-а-а! ― Кеггет попытался вырваться, но Кублат только посмеялся над его стараниями. Однако вор не сдавался. Он пинал его и бил руками, все глубже и глубже погружаясь в шерстяной покров, и…
Хрясь!
― …Кублат?
― Э, да?
― Это было?..
― Ну…
― Ну и что тебе сделало мое ни в чем неповинное одеяло, а?!
Крик прозвучал настолько мерзливо и резко, что вор от неожиданности вскочил… и треснулся головой о чашу с благовониями, подвешенную на веревке под потолком лазарета. А потом удар в лицо вернул Кеггета в объятья койки.
― Ай! За что?
― За все хорошее! Мне это одеяло святая мать подарила! И не три морду левой рукой, придурок! Я что, из скуки на тебя швы накладывала?
Девушка, которую Кеггет последнюю пару часов знал как Лекаря, склонилась над пациентом и принялась осматривать плечо, проткнутое в битве копьем чудовища. От ее прикосновения вор поморщился. С того момента, как дангьязи принесли его в лагерь, вор то и дело проваливался в небытие, полное кошмаров и голодных Кублатов. Но реальность тем не менее оказалась хуже.
Во-первых, рука нещадно болела. Во время бегства ужас подавил страдания и мучения, но стоило проснуться в амбре лазаретовских благовоний, как плечо тут же начинало ныть на манер старой портовой шлюхи. Кеггету оставалось только стискивать зубы и молиться о сострадании Богопророка.
― Нгх, как?.. Что там со швами?
― Придется заменить парочку, ― буркнула Лекарь. ― Я бы просто оттяпала тебе руку, но Кухулин настаивает, что лучше половиной матроса больше, чем меньше.
Она ткнула его пальцем в один из швов, и Кеггет едва не задохнулся от боли.
Лекарь хмыкнула:
― Миряне… ― И отправилась к столу в центре импровизированного лазарета, сгибающемуся под тяжестью пил, склянок, щипцов… Кеггет не был уверен, что хотя бы половина этого арсенала была в самом деле предназначена для лечения, а не для извращенного удовольствия их владелицы.
Собственно, именно в этом и заключалась вторая превратность кеггетова положения. В обычной ситуации он был бы не против внимания к его телу женщины, тем более с такой аппетитной фигуркой. Но была одна маленькая деталь, из-за которой вор боялся даже отыскивать глазами Лекаря.
Она вернулась с иголкой и мотком ниток, и гипертрофированная улыбка, украшавшая ее маску, показалась вору такой же острой, как и меч, висящий в ножнах на спинке единственного в лазарете стула. Лекарь, как и все в ее ордене, была закутана в черное. Черное и пугающее. Казалось, она идет вальяжно, но Кеггет слишком часто крутился с ворами и знал с какого шага проще всего переходить на бег.
Ингара дангьязи. Когда Кеггет проснулся в первый раз, он возмутился, что после осмотра его оставили голым. Лекарь же заявила, что видела достаточно людей с начисто содранной кожей. Кеггет поклялся себе, что будет паинькой до самого заката дня.
У входа в шатер послышались шаги и ругань, и вскоре в палатку вошел Цинга. Он кисло ухмыльнулся, разглядывая инструменты на столе Лекаря, потом перевел взгляд на лежащего на койке вора…
― Проклятье! Тебя не учили стучать на входе? ― Кеггет судорожно начал натягивать разделенное его стараниями одеяло.
Цинга попытался что-то сказать, потом скривил губы и посмотрел уже на презрительно не замечающего его Лекаря.
― Миледи, он скоро поправится?
― Хах, ― «миледи» фыркнула и продолжила трудится над плечом Кеггета. ― По моим стандартам на нем камни для храмов можно таскать. Но вы, миряне, жалуетесь даже когда вам брюхо мечом протыкают. ― Сказать было сложно, но почти наверняка она зыркнула на Цингу. ― Заражения у него нет. Просто симулирует.
― Симулирует?! ― Кеггет понятия не имел, что это значит, но все равно задохнулся от возмущения.
― Ну, или просто дурак иль неженка, ― как ни в чем не бывало продолжила колоть плечо вора Лекарь. ― Я могу продержать его дольше, но если есть приказ Кухулина…
― Эм, почти, ― Цинга помялся, он тоже не чувствовал себя спокойно, находясь так близко к живому Паяцу. ― Наш квартирмейстер, Корсак…
― Корсак? Знаю, он верно служит моему ордену.
― Правда? Ох, в смысле, хорошо для него… эм… он требует привести экипаж на собрание и…
Ни слова не говоря, Лекарь принялась колоть рану так, будто коже не хватало художественного вышивания. Кеггет замолотил свободной рукой по земле.
― Миряне и мелкобожники! Ты что, совсем не умеешь терпеть?
― Нет!
― Хорошо.
― Что?!
― Я закончила.
Лекарь поднялась, сжимая в руке раскрасневшуюся иглу:
― Твоя новая одежда в углу. Одевайся и выметывайся, чтоб духу твоего здесь не было!
Прекрасно понимая, что замечание относится и к нему тоже, Цинга бросил Кеггета так же быстро, как и некоторое время назад в лесу. Вор, решив не дожидаться подгоняющего пинка, начал поспешно напяливать на зад брюки. Когда с рубашкой ― непривычно чистой, ― тоже было покончено, Кеггет направился к выходу, но вдруг…
― Эм… ― какая-то малозначительная часть души оказалась очень настойчивой. ― Миледи, простите, что случайно порвал одеяло…
Вслед прогремела тирада о том, что миряне абсолютно не умеют контролировать свои эмоции и поступки.
Цинга ждал Кеггета снаружи, сидя на ящиках с «Девы Рамины». Он пустил пару дымных колец из трубки, а потом кивнул в сторону юга ― туда, где лагерь обрывался в воздушную пустоту.
― Красивый видок, не так ли? ― Моряк прокашлялся, и вор был вынужден согласно кивнуть.
За то время, что Кеггет провел в джунглях и в лазарете, солнце покраснело и приблизилось к горизонту, и теперь небо горело над бесконечным океаном-лесом и выныривающими из его глубин склонами ступенчатых столовых гор. Несколько огромных одиноких деревьев, как древние стражи вздымались над общим пространством зелени, и кое-где даже достигали первых уровней платформ-мес, настолько высокими они казались.
Для Кеггета, прежде ни разу не покидавшего столичных городских стен, подобное зрелище было словно ножом по горлу. На Акреоне, в особенности на западе в непослушной Галатии, говорят, тоже имеется много лесов. Но это в большинстве своем акации и кипарисы, платаны и заросли корабельных серебристых кедров, растущих по берегам рек и озер.
«Трудно поверить, что такое великолепие скрывает в себе настоящий кошмар», ― думал вор, впервые оценивая лес с высоты.
Их лагерь, состоящий из шатров и палаток, разместился на первом уровне одного из плато. На позиции достаточно скрытой и защищенной, и с всего тремя спусками вниз, которые, как Кеггет подозревал, должны были тайно контролироваться дангьязи.
― Как думаешь, сколько их здесь?
Цинга глянул на него. Задумался. Потом пожал плечами. Никому не нравилось такое соседство.
― Я насчитал с десяток, ― он снова закурил трубку. ― Но с ними всегда сложно, помяни мое слово. Маски скрывают лица, но еще больше лиц прячет маски. Так говорила мне мать. Может даже оказаться так, что я единственный не-Паяц на всем судне.
― Уверен?
― Как минимум, я порядочный человек.
Это был удар ниже пояса. Кеггет едва не задохнулся от возмущения:
― Напомнить, кто бросил товарища на съедение тварям?
― Напомнить, кто проткнул ногу другого товарища на съедение тварям? ― парировал гнилозубый матрос. ― Не строй из себя блаженного, Кеггет. Ты пытался выжить, как и я. Уверен, обернись дело по-другому, и старый Цинга уже был бы обедом. Я прав?
Кеггет сжал кулаки. Вот же ж мерзавец. Нет, он, конечно, наверняка прав, но по какому праву Цинга говорит ему об этом в лицо?
Моряк поднялся и стер пыль, оседавшую на прохудившихся бриджах:
― Идем. Корсак наверняка уже нас заждался.
Подиум, который избрал квартирмейстер «Девы Рамины», имел качественно отличное от прочих строений происхождение и представлял собой весомый, сросшийся со столовой горой булыжник со скошенными краями и с гладкой поверхностью цвета пыли. Когда Кеггет и держащий с ним дистанцию Цинга приблизились, камень уже был окружен толпою народа. Сам Корсак скакал на самой высокой точке и лишь самую чуточку возвышался над беснующимися головами:
― Капитан Кухулин вам заплатит! Капитан Кухулин всегда выполняет свои обещания!
Несмотря на невысокий, едва превосходящий карлика рост, квартирмейстер умудрялся говорить громко и зычно. Однако этого едва хватало, чтобы перекрикивать рождение бунта.
― Нам обещали рабов с Акайваши! ― проорал кто-то.
― Я не подписывался на поход в Кероной!
― Какой дурак пихнул меня в ребра?
― Это правда, что в этих лесах обитает нечисть?
― Дайте нам поговорить с капитаном!
― ПИРОЖКИ! ГОРЯЧИЕ ПИ-РО-Ж-КИ!
Последний оклик, наиболее полно описывающий творящийся у Корсака бедлам, принадлежал Гоху-Мальчонке ― полноватому с лицом дебила амбалу, работавшему на пекаря у Портовой площади. Кеггет, не раз обиравший его товар, был уверен, что Гох оказался здесь, просто потому что перепутал корабль с рынком.
Раздался громкий, уже знакомый после леса хлопок, и экипаж тут же начал наполняться благоразумием.
― Так, ну что тут у нас? Успокоились? ― Корсак опустил поднятую в небо пистоль и улыбнулся так доверительно, что ни у кого не осталось сомнений: следующая пуля отправится по горизонтали. ― Мне помнится, я созывал вас на цивилизованное собрание, люди, а не на бузящую кошачью свару. Если вам приспичило почесать языками, будьте любезны поднимать руки. Но уже после того, как поговорю я!
Некоторые собравшиеся переглянулись. Кто-то поднял, дрожа, ладонь. Квартирмейстер опустил ее одним единственным суровым взглядом.
― Ну раз вопросов ни у кого нет, ― улыбнулся он, ― перейдем к делу. Как некоторые из вас, наверно, уже заметили, вам, оборванцам, выпала величайшая в этом мире честнейшая честь: сами ингара дангьязи ― те, кто спас от язычников и мелкобожников нашего возлюбленного Богопророка ― сами святые стражи находятся в этот день среди вас!
По толпе тут же пронесся потрясенный ропот. Несколько знакомых всем завсегдатаям портовых таверн выражений зазвучали на рюктском, галатском и даже хаметтейском наречии. Они тут же смолкли, когда говорившие поняли, кто и как может эти слова воспринять.
― Хах, приятно видеть, что вы этому рады, ребятки, ― как ни в чем не бывало продолжал квартирмейстер. ― Потому что уж кто-кто, а капитан Кухулин ― пусть у него ничего не отсохнет, ― рад этому без меры, и хорошо. А ведь вы не хотите расстраивать капитана, верно?
Многие очень уверенно закивали. Капитана не хотелось расстраивать никому.
― А что Паяцам нужно от нас? ― внезапно прозвучало среди матросов. Кем бы самоубийца ни был, Кеггет не собирался присоединяться к его порывам.
― А, это хороший вопрос! ― ответил Корсак, хотя взгляд его, выискивающий говорившего, намекал на совсем обратное. ― Они здесь, чтобы сделать вас богатыми, люди. И я надеюсь, все знают значение этого слова. Кеггет, поди-ка сюда.
Это оказалось настолько неожиданным, что вор сначала осоловело оглянулся по сторонам ― вдруг в экипаже был еще кто-то с таким же именем. Но улыбка квартирмейстера была адресована лично ему, и Кеггету не осталось ничего иного, кроме как, напрягшись, нервно сглотнуть.
― Удачи, ― прошептал Цинга, и Кеггет отправился на то, что внешне напоминало помост для казни.
Когда он поднялся на камень, Корсак сунул руку в глубину своей мешковатой куртки, но вместо ножа или пистоли, там оказалась…
― Подзорная труба? ― Кеггет скептически осмотрел устройство.
― Хах, что ее выдало? Линзы или то, что она выглядит как труба? ― квартирмейстер подал оптику так, что едва не лишил вора одного глаза. ― На, смотри. Да не на меня, оболтус! На юг! Как вы, наверное, уже знаете, ― Корсак повернулся к внимавшей ему толпе, ― Кеггет был одним из тех счастливчиков, кого капитан посылал на разведку. И как видите он тут жив-здоровехонек, и в отличие от вас, голодранцев, ему известно, что там имеется, чем поживиться. Кеггет, хватит разглядывать развалины на горах. Там хрен знает, сколько ветер гуляет. Лучше посмотри на то, где в реку сливаются три ручья.
Кеггет нехотя подчинился, и опустил трубу вниз, в сторону леса. Туда, куда смотреть вот совсем не хотелось. На площадках столовых гор вор до этого различил города из серого, коричневого и желтого камня, и даже крепость, молодую, как будто бы из нового кирпича. И тем не менее они пустовали. Все. Разрушенные временем, природой или самим Воплощенным Богом, каменные поселения теперь представляли собой заброшенные руины, такие же безрадостные, как и плоские вершины плато. Однако их безжизненность пугала меньше зелени леса.
Когда Кеггет обнаружил первый ручей, он взмолился, чтобы то, что вдалеке казалось темными валунами, под конец так и осталось бездушным камнем, но потом…
― Там в слиянии трех ручьев есть деревня! Клянусь Воплощенным, это деревня!
Это удивило вора сверх меры. Кто будет жить в этой богопротивной глуши? Кеггет разглядел частокол, множество деревянных домов на сваях. По мостам, похожим на коричневых сегментированных гусениц, к реке сползали группки людей.
― Безумцы… ― прошептал вор, когда в ушах фантомной болью заверещало «кхорчирга». Корсак зыркнул на него, но больше Кеггета никто не услышал.
― Деревня? Мне показалось, ты брякнул «деревня»? ― прокричал кто-то.
― Да, ― потрясенно отозвался вор. ― И я бы сказал, что довольно крупная. По сути, небольшой город.
Это тут же породило немыслимое оживление.
― Ну, вы только что слышали вашего сегодняшнего героя, парни, ― Корсак тут же перехватил из рук Кеггета инициативу ― а заодно с ней трубу. ― Я говорил вам, что Кухулин обещает неплохую добычу. И чтобы вы понимали, это не шакорийские дикари с Акайваши! Это самые, что ни на есть отвратительные мелкобожники. А за каждого такого в Белиме дают шестьдесят беликов серебром!
Корсаку не нужно было даже отдавать приказа идти за оружием. Люди сами сорвались с мест. Они переговаривались, хвастались, шутками подбадривали себя и друг друга. В конце концов все они были самым отборным сбродом или отчаявшимися представителями низов ― иными словами, животными в глазах других представителей своего вида.
«Даже одного раба хватит, чтобы уплыть в Сон-Хай!», ― подсчитывал, все еще стоя на камне, Кеггет. Кто бы мог подумать… он голодранец из худшего района Белима, в скором времени будет жить, как сам Богопророк, да не дойдут до Воплощенного его мысли. Его взгляд метнулся к деревне, к ручьям… прошелся по темному бессердечному лесу…
― Корсак? ― Кеггет сглотнул, когда все разбежались.
― Да?
― Мы ведь пойдем, через лес, не так ли?
Корсак взглянул на вора как на идиота ― мол, неужели это был серьезный вопрос? Внутренности Кеггета тут же связало узлом. Щучьи зубы, белая шерсть. «Кхорчирга! Кхорчирга! Кхорчирга!»
Кеггет спрыгнул с серого камня, и его тут же вырвало, будто в желудке скопилась плесень.
― Эй, ты в порядке? ― подобрался Цинга. Кеггет так и не простил предательства, но почему-то именно гнилозубого он был рад видеть больше всего.
― Да, немного. Да. Просто… просто это рана. Меня немного мутит.
Вряд ли бы это обмануло даже ребенка, но Кеггет и впрямь почувствовал себя хуже.
«Я не вернусь туда. Будь я проклят, я не вернусь туда. Кхорчирга! Кхорчирга! Кхорчирга!»
Он должен был оставаться в Белиме. Проклятье! Идти туда не дело для мелкого вора.
― С дороги! С дороги, собаки, чтоб вам всем пусто было!
Голос, вихрем пронесшийся по плато, заставил всех присутствующих навострить уши. Они узнали того, кого в пути ненавидели. А теперь боготворили за обещание золотого улова.
― Малоут! Господин! ― встрепенулся Корсак.
Толстый обманщик-работорговец шел с противоположного конца плато, где виднелся единственный одинокий шатер. Малоут двигался быстро, почти бежал. Его одежды и слои жира колыхались, неприученные к подобной спешке.
― Малоут! Господин! ― Крикнул Корсак, подбегая. ― Я только, что организовал людей для нападения на обнаруженную деревню! Будет под сотню человек, господин! Я уверен наш возлюбленный Богопророк…
То, что произошло дальше, продлилось всего лишь пару мгновений, однако даже этого оказалось достаточно, чтобы все свидетели раскрыли рты.
Казалось, вот оно: Корсак подпрыгивает перед Малоутом и радостно размахивает руками. Он напоминал щенка, встречающего любящего хозяина. А потом Малоут замахнулся правой рукой и…
― Я СКАЗАЛ, С ДОРОГИ!
Один удар. Одна пощечина. Кеггет слышал, как Цинга с дуру выругался, а его собственный желудок начал выбрасывать последнюю порцию солонины. Руки, ноги и туловище Корсака пролетели вместе с десяток ярдов. А треснувшая, как яичная скорлупа, голова покатилась дальше к краю плато.
― Как?.. Что?.. Что только что?.. ― Цинга встретился с застывшей на остатках лица квартирмейстера радостью. А потом уже его вырвало, когда голова ухнула в пустоту.
Лагерь встрепенулся и тут же оцепенел. Никто не мог выдать ни слова. Лишь одна единственная фигура двигалась в направлении шатра Кухулина.
― Я же сказал, с дороги… ― и лишь Кеггет различил под едва сдерживаемым презрением страх.
***
― Они здесь! Основатель, сбереги мои мысли, Совершенные уже здесь!
Когда Малоут ворвался в его палатку, мастер-хранитель третьего ранга Кухулин-альп-Ирмедорикс как раз заканчивал анализ выданных ему «работорговцем» сорока беликов. Он поднял голову. Золото оказалось слишком высокой пробы, чтобы иметь естественное происхождение.
― Давай, я облегчу нам обоим задачу, ― Кухулин поднялся из-за импровизированного стола и подал Неруну, третьему телохранителю, знак, чтобы тот мирно опустил боевую реликвию. Оранжевое свечение оборвалось. ― Ты не будешь пытаться придушить моих братьев, а я в свою очередь обещаю выслушать все, что ты собираешься мне поведать. Пожалуйста, сойди с шеи брата Орслана. Это как минимум к нему невежливо.
― Типун тебе на язык, дангьязи! ― «Имазиг» был необычайно бледен и едва ли с ядом не плевался словами. Однако ногу он все же убрал. Брат Орслан тут же воспользовался ситуацией и подхватил под руки сестру Аишу, чья маска раскололась от удара в момент падения. Сотрясение, не иначе.
Кухулин ценил преданность своих людей, равно как и такую у себя самого. Однако их отказ пропустить «работорговца» был равносилен попытке самоубийства.
― Совершенные здесь, ― пыхтя, с надрывом повторил Малоут. ― Они вышли из-за границ Ойкумены, и теперь ходят, что-то ищут на севере Кероноя! Мы в опасности, Кухулин! В большей опасности, чем ты даже можешь себе представить!
Мастер-хранитель кивнул. На столе располагался графин, принадлежавший прежнему пойманному на контрабанде владельцу шебеки. «Имазиг» подошел и опустошил содержимое за пару глотков. Крайне неуважительное отношение к добру Галатии. Особенно, когда знаешь сколько плетей стоит каждая испорченная виноградина. Клеймо на щеке зачесалось, но Кухулин давно научился подавлять страдания прошлого.
― Они знают о тебе?
― Понятия не имею. Мой орден никогда не был для них врагом напрямую, но… они умеют видеть нас под личиной. По крайней мере одна могла. Если церковь прознает об их присутствии…
Недосказанность повисла топором в воздухе. Как тяжесть перед собирающейся наутро грозой.
Вопреки всем тренировкам сердца и разума у Кухулина засосало под ложечкой.
― Ты думаешь, они…
― Я не думаю, я осознаю, дангьязи! Церковь не позволит пройти такому сокровищу мимо себя. А когда они все же его получат… ― Малоут посмотрел собеседнику прямо в глаза. ― Священный Поход, Кухулин. Моли своего божка, если веришь. Не пройдет и года, как оземиты окажутся за стенами Белима!
Он слышал, как Нерун за спиной грязно выругался. И даже Орслан в ужасе прекратил помогать Аише. Пальцы самого Кухулина потянулись к висящему на шее распятию Бога ― того самого, что полтора века назад закабалил Галатию. И чье признание подняло раба с плантации так высоко.
― У нас сотня мирян и еще полсотни гребцов на судне, ― мастер-хранитель применил технику «пяти парадигм холодного разума», чтобы возродить спокойствие мысли. ― Если они и мои Паяцы прочешут лес…
― …то привлекут столько внимания, что к вечеру уже весь Итхеон будет в курсе вашего здесь присутствия. Нам нельзя совершать ошибок, дангьязи. Нам нельзя позволить себе совершать ошибок!
Малоут ходил из стороны в сторону. Кухулин сел. Ни одна техника, ни одна дисциплина разума не могла в полной мере совладать с покоряющим сознание вихрем эмоций.
«Имазиг» был прав. Священный Поход.
В царстве потомков Воплощенного Бога не было ни одной семьи, не потерявшей кого-то во вторжениях мелкобожников. Даже бывший наставник самого Кухулина, Селим, ― жизнь покинула командующего на руках рыдающего ученика-раба, когда бесплотный клинок выжег ему мозги на Стеклянных полях Пангары.
Нельзя позволить истории повториться. Даже если они погибнут… ради этого дангьязи и пошли за Богопророком Белимом.
― Я соберу людей, ― проговорил Кухулин. ― Только своих. Мы не будем действовать необдуманно или без велений твоих хозяев, Малоут. Но дангьязи должны знать, что в этот раз находится на кону.
― Да, пожалуй, да. Это рабочий компромисс. ― Малоут повернулся в сторону выхода. Посмотрел в никуда. Сжал переносицу. ― Я должен предупредить о происходящем членов моего ордена. У нас есть агенты, дангьязи. Есть влияние в потаенных углах южного континента. Но даже, если у нас не получится, мы сделаем все, чтобы подготовить Белим к надвигающейся катастрофе. Потому что, если падете вы, вскоре настанет и наш черед.
Он не стал договаривать. Не было смысла. Как только Малоут получит инструкции, по всему Кероною развернется охота.
Когда тот, кого называли работорговцем, вышел, Кухулин принялся командовать подчиненными.
***
Быстроногий лежал на столе. На столе, по-видимому, предназначенному для разделки туш.
Он пробовал унять боль. Пытался позвать еще живых братьев на помощь. Но стоило хоть немного пошевелить связками, как липкие от его крови щипцы еще глубже погружались в изрезанные мясницким ножом сухожилия.
― Должен признать, ваши создатели были крайне находчивы, когда конструировали эти мышцы подобным способом, ― до своего ухода говорил жиртрест, проводя сиянием по незаживающим бедрам скадранга. ― Они расправляются как кнуты. Или даже пружины. Неудивительно, что вы так высоко прыгаете для столь непримечательных габаритов.
А потом снова пришло время агонии. И новой боли. Быстроногий пытался порвать жгуты, пытался вцепиться челюстью в бока мучителя. Но его зубы, глаз, часть кожи и позвонков ― теперь они плавали в стеклянных трубках: в жидкости, бывшей зеленой, а теперь коричнево-алой.
«Так не должно было быть! Не должно!»
Он бы зарыдал от несправедливой ситуации, но жирный вырезал и слезные железы, и теперь скадранг мог только страдать.
Пища не могла так поступать с хищником, не имела права! Плотетворцы вписали эти законы скадрангам в кровь! Эта боль была неестественной! Неестественной!
― Мне жаль тебя, отчасти, ― приговаривал жиртрест, вынимая из-за почки драгоценный для дрангов наследный мешок. ― Человеческой части меня. Вы были такими прекрасными, такими умными. Но потом ваши создатели превратили вас в это. Что ж, наверно, любое предательство в конце концов окупается предательством.
А потом его глаза ― абсолютно чужеродные, ― встретились с оставшимся в целости оком скадранга.
― Мы похожи, ― продолжал он. ― Ты и я. Оба служим цели, такой одряхлевшей, что кажется ноткой в аккордах безумного мироздания. Но, наверно, любая цель со временем обречена становиться пустой.
В его руке были сложный браслет ― Быстроногий различил, ― и сияние. А в другой... что-то. Как будто семечко, но покрытое мириадами острых шипов.
― Говорят, утрата ― это единственный неписанный закон судьбы. Мой орден знает это. И потому старается сберечь исчезающее. Надеюсь, ты понимаешь, что в моих делах нету зла...
Быстроногий едва не взмолился Плотетворцам, когда сияние срезало тыльную сторону черепа, и семечко вошло в мозг, пустив длинные обжигающие как у актинии щупальца. Что-то начало вытекать из него. Миг рождения. Первый месяц жизни, когда он перебил в помете сестер и братьев. Первая облава на поселение пищи. Вопящая женщина, чьи отверстия туго обхватывали его естество. Мясо было нежным и сочным, как и полагается не достигшим совершеннолетия.
А потом последовали и прочие восемь лет жизни. Вплоть до событий последних дней.
― Что?.. Что это?..
Что-то привлекло его в чужом голосе. Что-то, проникшее через пелену правления боли. Ужас.
Быстроногий поднял голову и посмотрел. Вопреки всему.
Свет, изливавшийся из браслета толстяка, сменил форму. Он больше не был хаотичным, но цельным. Изображением и голосами последних дней. Памятью.
― ...абсолют может быть недовольна ее возвращением, Рем. Мы действуем без одобрения Колыбели!
― Я знал Фаннайю и Агреннею, когда ваши матери и отцы служили родовыми жидкостями в телах пращуров. Не говори мне, что предпримет абсолют, а что нет!
Шесть фигур, сидевших вокруг небольшого костра. Светящиеся цветы, впитавшие сияние белой луны. Такого же или серебряного цвета брови и волосы, контрастирующие с коричневой кожей прекрасных лиц.
― Моя сестра и Фаннайя. Перфектор и абсолют. Ты не знаешь, что такое ненависть, Парскийок. И потому не в силах отличить одно от другого.
А потом одна из молчавших заметила Быстроного. Вскочила. Вскрикнула. Метнула что-то. Оно вращалось так быстро, что голубоватые лезвия уверенно сливались в единый диск. Он бы лишился головы, если бы ее мысли еще до этого не предупредили его об опасности.
― Основатель... ― проговорил жирный. ― Нет... Нет… Нет!
Он задрожал как осиновый лист ― самое прекрасное, что Быстроногому довелось узреть в жизни.
― Кухулин... я должен переговорить с Кухулином!
И он выбежал, перебирая ногами, словно в погоне.
Шет’ра’фай ― «Первые из верных детей». Файи манге’кай ― «Дети Великих Родителей».
Быстроногий засмеялся бы, кабы мог. Одна ненависть всегда окупала собой другую.
Теперь, когда никто не мог заглянуть в его мысли, Быстроногий мог сделать то, что наверняка оборвет его жизнь.
Отомстить.
Слова. Слова собирались на крохах сознания. Мольбы о помощи. Клич о добыче.
И когда беззвучный крик унес Быстроногого из бренного мира, гемигилея проснулась, как никогда не просыпалась прежде.
[1] Сипахи ― тяжелая конница Османской империи.
[2] Шебека ― трехмачтовое парусно-гребное судно, использовавшееся турецкими и североафриканскими пиратами.