«Диско Элизиум», или Политики прошлого

Выясняем, как измерять повесточку не в чернокожих и лесбиянках; где искать коммунизм в мире конца истории; почему идеология – это язык; что общего у гуманизма и геноцида; зачем призраки будущего скрываются в электронной музыке; какому интересному философу мы обязаны самой поэтичной характеристикой революционера-партизана и что-то ещё. Осторожно, спойлеры.

Упоминаются: психогеография; дрейф; смерть автора; дисциплинарные общества; политическое мессианство; гуманизм; антигуманизм; хонтология; кислотный коммунизм; теория партизана и проч.

С чего бы начать поиски коммунистического следа в игре, сделанной коммунистами?

«Диско Элизиум» – это ролевая игра, выпущенная в 2019-м году коллективом ZA/UM, к которому нынешняя студия больше не имеет почти никакого отношения. Два года назад знакомство с Элизиумом переоткрыло для меня мир видеоигр, заброшенный в подростковом возрасте: я вдруг вспомнила, насколько эмоционально вовлекающими, насколько объёмными и интересными бывают такие выдуманные истории.

К игре можно подступиться с разных сторон – она располагает к анализу, с ней хочется проводить время, и погружаясь внутрь, и намеренно отстраняясь, чтобы рассмотреть получше: «Диско Элизиум» и построение диалога; «Диско Элизиум» и интеракции с неигровыми персонажами; «Диско Элизиум» и метакомментарий; «Диско Элизиум» и городская архитектура; «Диско Элизиум» и ранее советское искусство; «Диско Элизиум» и полифонический, а не постмодерновый роман; «Диско Элизиум» и психогеография.

Возьмём, например, последнее сочетание.

Психогеография – это теория и практика переосмысления городских пространств, исследование архитектуры и её способности влиять на наше психологическое состояние, а ещё – искусство прокладывать новые маршруты, изменять город и попадать в ситуации. Психогеография не кабинетная наука, она рождается в процессе и в состоянии дрейфа. Дрейф – это не просто прогулка, а практика обнаружения альтернативных маршрутов, атмосфер и границ их перетекания друг в друга. Дрейф не подчинён утилитарным целям, он ориентирован на субверсивное взаимодействие со средой, человек в дрейфе открыт новым путям и неожиданным аффектам.

Что это значит? Наше перемещение по городу, в жизни и в игре, обычно подчинено цели: доехать до работы в точку А, выполнить квест на карте в точке Б. Иногда предполагается, что цель – это получение определённых эмоций: пойдём завтра в старый квартал – посмотрим на красивую архитектуру. В обоих случаях человек или игрок нацелен на ожидаемый результат; чаще всего он выбирает путь наименьшего сопротивления и наименьшего перепада в атмосферах – совокупном эффекте, который зона оказывает на настроение; чаще всего он заранее настраивается на конкретные впечатления или их отсутствие.

Дрейф – это что-то вроде высадиться в ебенях, засунуть джинсы в носки, потому что клещи не дремлют, вон у людей в окне сушатся простыни с покемонами, а из другого глядит коллекция бюстов Ленина, конечно, каждый плакат о конце света обращается ко мне лично, час простою над муравейником, глядя, как они переносят личинок в или из яслей, разумеется, дыры в заборе не для красоты проделаны, куда ведёт дверь прямо посреди зарослей, в тупик или к собаке, которой лишь бы облаять кого-нибудь, разворот обратно, встань, встань, встань на канализационный люк, проследи, откуда летают коршуны, выйди в центр и посчитай каждую камеру на здании мэрии, внимание, труп в кустах через секунду окажется мусорными пакетами, пахнет чем-то из детства, остаток пути – как в тумане, вспоминаешь всё, что было связано с этим запахом.

При этом, дрейф всё-таки не бессмысленное шатание и пассивное впитывание эффектов, а некоторое исследование. В том числе, политическое. Примеры дрейфов и упражнения в ситуационистской географии есть, например, тут.

Современный геймдев с опенворлдами и иммерсив симами, кажется, много думает о категориях свободы, выбора, вариативности, интерактивности, о симуляции реальности, необязательно, именно пространственной, об эстетическом и эмоциональном эффекте моделируемой среды. Но «Диско Элизиум», как мне кажется, позволяет пережить именно психогеографический опыт, за счёт прямой связи между внешними и внутренними пространствами, а ещё – элемента субверсии.

Наше «метарасследование» – тоже практика дрейфа. Мы не столько последовательно ищем, сколько позволяем вещам привлекать наше внимание: мертвецам – говорить, бутылкам – звенеть, голосам – звучать. С предметами можно взаимодействовать не только по-разному, не утилитарно, не практично, но вообще неожиданно, субверсивно и с непредсказуемыми последствиями, которые тем не менее вписываются в логику истории: я не догадываюсь, что ждёт меня при наборе случайного домофонного кода, и в итоге получаю не приятный сюрприз, не поощрение за то, что залезла в каждую дыру при прохождении, а странный выбивающий из колеи опыт. Он может быть органичным и при этом не сводимым к сытому удовольствию от проставления галочки напротив задания. Психологическое состояние в «Диско Элизиум» обуславливает восприятие среды, а среда – психологическое состояние, она подбрасывает герою мысли, интернализируя которые мы открываем новые возможности дискуссий, новый взгляд на город, новые мысли.

Но всё это только пример, только иллюстрация того, что в «Диско Элизиум» есть над чем подумать, даже если речь всего лишь о пространстве и способах перемещения по нему. Хотя… с учётом того, что психогеография разрабатывалась леттристами, ситуационистами, марксистами с вполне конкретными политическими-урбанистическими целями, и я до сих пор подозреваю, что разговор в игре о статуе местного монарха имеет отношение к статье в «Потлаче» сюрреалиста Марселя Марьена… может быть, она тоже связана с политическим прочтением игры, которому будет посвящён остаток этого текста.

В русскоязычной среде традиция политического анализа чего угодно представляет довольно жалкое зрелище. Искусство делится на политизированное и не политизированное, причём политизированным оно считается только тогда, когда в медиа появляются персонажи неправильного цвета, гендера и ориентации, и «политизированное» в этом случае — всегда ругательное слово. Помимо того, что политика в медиа не исчерпывается самим фактом репрезентации, люди ещё и очень плохо понимают, какие именно группы получают свою минуту славы, какие группы не получают, какие цели (чаще всего, довольно консервативные) преследует репрезентация, как она связана с наличием и отсутствием общественных движений и реакцией на них элит, и как сам факт баталий по поводу появления в кадре мифической одноногой чёрной трансгендерной лесбиянки, которую никто не видел, но все боятся, подсвечивает границы реальной культурной гегемонии.

На самом деле любое произведение искусства, любой фикшн содержит политические импликации и может быть прочитан политически, независимо от наличия или отсутствия у автора цели высказаться. Любое произведение рождается в определённой культурной, политической, экономической среде, которая накладывает на него свой отпечаток. Оно может воспроизводить идеологический фон, а может противостоять ему, но тем не менее. Любая фантастическая социально-политическая раскладка не бывает данной нейтрально, потому что политика и воспринимается, и конструируется в соответствии с какими-то концептуальными схемами, даже если вы считаете, что у вас их нет, что мир состоит из фактов, а язык — из протокольных предложений.

«Диско Элизиум», по-моему, хорошо подходит для упражнения в поиске политического текста и подтекста. Игра выстраивает ряд барьеров, предлагает несколько якобы равнозначных способов пройти игру, несколько эквивалентных позиций. В русскоязычной среде не сложилось идеологического консенсуса, а вот обоснования у всех, кого я видела, одно смешнее другого.

Например, кто-то считает, что игра симпатизирует правым, потому что сам симпатизирует правым персонажам и не в состоянии представить, что для других людей полуголый мужик, агитирующий за белое братство ночных поллюций, выглядит нелепо, а не базово, гигачадово, прости господи, сигмамейлово. Кто-то утверждает, что текст находится на стороне моралистов, потому что морализм — самая нормальная идеологическая опция, а самая нормальная она потому, что самая нормальная, и поскольку она самая нормальная, её, видимо, все должны предпочитать.

Отдельная категория цепляется за выступление создателей на награждении, где они поблагодарили за своё политическое образование Маркса и Энгельса. Разумеется, декларируемые убеждения авторов фикшна всегда совпадают с тем, что проявляется в тексте. Наверняка это постирония и троллинг коммунистов, хотя в выступлении не было ни одного маркера иронии, а «Жерминаль» Золя, Репин, Мьевиль, Маяковский и советские футуристы, которыми вдохновлялись Курвиц, Хиндпере и Ростов, — это самое настоящее левацкое бинго.

Наконец, кто-то вспоминает про смерть автора и утверждает, что никакой вообще политической ангажированности в игре нет, каждый видит что хочет, а она высмеивает всех: видимо, потому, что Риторика — буквально один из голосов в голове персонажа — всегда готова высмеять и коммуниста, и фашиста, и либертарианца. Правда, уклоняющегося от выбора она тоже считает идиотом среди политических животных, и морализм — всё ещё одна из идеологических опций внутри игры.

Эта капитуляция перед текстом, которую обычно предваряют словами «автор умер», довольно забавное явление, потому что Ролан Барт никогда не отказывал себе в удовольствии что-нибудь политически интерпретировать. По сути, ему не нравилось, что любой текст сводят к личности автора: что любой текст Берроуза, допустим, сводится к тому, что он был наркоманом и поэтому писал наркоманские тексты, точка, обсуждение закончено. При этом Барт не был анархистом, и любое прочтение у него имеет свои ограничения, в том числе, самим текстом.

Тогда, наверное, имеет смысл понимать интенцию не в качестве совокупностей посылов, которые автор вынул из головы и засунул в буковки, а как систему указателей к тексту, совпадающую с текстом, подобно тому как в одном борхесовском рассказе карта Империи совпадала с самой Империей.

Бартовский коллега, Мишель Фуко, замечает также, что авторство до сих пор выполняет важную функцию по отношению к дискурсам, через которые мы интерпретируем книги, фильмы, игры. Оно, например, помещает конкретное произведение в корпус произведений, принадлежащих одному перу, так что они могут теперь читаться как целое или посредством друг друга.

Если хочется пойти таким путём, то неплохо бы обратиться к книге «Божественный и страшный аромат» Роберта Курвица (мы его не любим), события которой происходят в мире игры. Или наоборот. Там много чего интересного: снова противопоставление не случившейся революции и мира, который встал на её руинах; экологическая и идеологическая катастрофа, затопление жизни прошлым; сожаление о последних левых нигилистах, и моралисты, которые в последние минуты апокалипсиса говорят о том, что их дело — сохранять мир таким какой он есть.

Но мы пойдём другим путём: мы посмотрим на инвариантные сюжетные элементы, игровые механики и сам текст. Может, даже саундтрек подскажет что-нибудь важное.

А пока я утверждаю, что «Диско Элизиум» — это политизированное произведение, и политика здесь не просто необязательный слой, который вам нравится или не нравится, и не просто инструмент погружения в мир или что-то вроде. Если проходить игру слева, то она становится целиком одним большим политическим квестом по поиску коммунизма в мире, где его больше не должно быть.

Итак, формально наша задача – найти убийцу повешенного наёмника. Но убийца имеет, по крайней мере, три обличия. Наёмника убил какой-то конкретный человек — это детективная завязка; его убила любовь — её мы оставили где-то в прошлом, она связана с личной травмой и внутренним конфликтом героя; наконец, его убил коммунизм — это завязка политического квеста.

Рождённый в последний год существования коммуны пьяница просыпается в мире победившего либерального центризма, неолиберализма, морализма — как вам удобнее — и отправляется искать коммунизм там, где 40 лет назад революционные силы были не просто разбиты, они были уничтожены.

Не получилось повеситься на галстуке? Самое время начать идеологическое расследование со знакомства с жителями города. В городе… коммунистов нет.

Мы встречаемся с монархистами, фашистами, либертарианцами, либералами, социал-демократами. Кого не хватает? Кому из списка игра больше симпатизирует? С «Диско Элизиум» не получается разыграть карту самого «правильного» набора персонажей: профсоюз покрывает наркоторговлю, невидимая рука матери решает школьное образование дочери, чиновник-моралист попал в игру прямиком из «Процесса» Кафки, а фашисты вообще поголовно инцелы.

Есть соблазн принять за коммуниста Эврара, собственно, ложный путь ведёт нас сначала к профсоюзу. Эврар, очевидно, не убийца. И не потому, что он толстый коррумпированный лжец, а настоящий коммунист должен быть красив, голубоглаз и морально безупречен. А потому что требования, выдвигаемые профсоюзом («Каждый рабочий — член правления!»), это чисто экономические требования, которые никак не подрывают существующую систему в целом, тогда как революция предполагает трансформацию всего и вся — от экономики до матчества вместо отчества. Это с точки зрения условного жителя пост-СССР кооперативная собственность с правом рабочих не только получать часть от прибыли всего предприятия, но ещё и участвовать в принятии бизнес-решений, кажется радикальной и наивной. В Британии, где игра разрабатывалась, такие предприятия есть, и некоторые из них просуществовали дольше Советского союза. А коммунизм там так и не наступил.

Вместо поиска самой лучшей идеологии, который отталкивается от портретов персонажей, я бы лучше подумала, почему в ходе трибунала мы не можем встать на сторону наёмников, откупиться от наёмников или договориться с наёмниками? Почему не можем уклониться от вмешательства? Почему мы обязаны защищать профсоюз, почему игра здесь не предоставляет выбора? Кто знает… Наверняка этому есть какое-то неполитическое объяснение.

Однако есть ещё одно место в городе, где мы не искали коммуниста — наша собственная голова.

В игре есть четыре «политические» мысли, соответствующие четырём идеологиям: можно стать фашистом, интернализировав «Национальную гордость за Ревашоль»; стать ультралибералом-либертарианцем с помощью «Способов косвенного налогообложения»; стать моралистом благодаря «Королевству совести» и не стать коммунистом, усвоив «Социал-экономический мазовизм».

К ним можно добавить «Улучшенную расовую теорию», интернализация которой позволяет признать себя существом третьего сорта, «Самоубийство Краса Мазова», о котором чуть позже, не очень-то либерально угрожающее традиционной семье «Гомосексуальное подполье» и «Необъяснимую феминистическую повестку», которая опять же не очень-то центристски угрожает перерасти в «революционную».

Стоит ли попробовать посчитать негативные и позитивные эффекты каждой мысли, чтобы решить, кого игра вознаграждает больше? Как будто бы да, но с рядом оговорок. Во-первых, игра не может стимулировать нас к выбору одной из мыслей, потому что результаты интернализации заранее неизвестны. Во-вторых, система улучшения навыков а) старается быть сбалансированной, и слишком высокие показатели могут превратить персонажа в параноика, к примеру, б) ориентирована на прохождение проверок, но прохождение необязательно гарантирует желаемый результат, с) качество и количество плюсиков и минусиков — это не только и не столько система поощрений и наказаний, сколько часть отыгрыша, связанная с нашим положением в сеттинге игры.

«Способы косвенного налогообложения» самая скучная мысль из всех, в ней даже политического толком ничего нет, а баланс эффектов банально характеризует либертарианца как человека, готового поступиться состраданием, эмпатией ради личной выгоды.

«Национальную гордость за Ревашоль» интересно сопоставить с «Самоубийством Краса Мазова». Мысли связаны с прошлым и отношением к нему, плюс они частично отражают друг друга: «Самоубийство» позволяет исцелять боевой дух при провале белых проверок, а «Национальная гордость» наносит урон боевому духу при выборе соответствующей идеологической реплики. Преимущество фашистской мысли срабатывает при употреблении алкоголя, а сама она пронизана тоской по какому-то славному прошлому, когда женщина была собственностью и не высовывалась за пределы кухни, но вернуться в эти времена, фантазировать о них фашист способен только напившись. Вообще, фашизм – это скорейший способ свести Гарри в могилу, и я не только о боевом духе: одержимость навсегда ушедшей женщиной, отрицание настоящего и вещества — всё это подозрительно напоминает путь Гарри к отправной точке в игре: голый и несчастный мужчина на грани суицида отталкивает от себя близких и видит своё отражение в повешенном наёмнике.

А вот преимущество «Самоубийства» построено на очевидном противоречии: никто не радуется, когда заваливает проверку. Но вся коммунистическая метафора в «Диско Элизиум» построена на том, что коммунизм выживает как противоречие и вопреки противоречиям — и в этом весь его пафос. Ты один — против атома, против всех, против любви своей собственной матери. Против всей предшествующей истории. В конце концов, белую проверку всегда можно разблокировать заново. Наверное.

Но вот вы усваиваете «Социал-экономический мазовизм» и обнаруживаете, что… не в силах ничего сделать, даже коммунистом стать не в силах. Добро пожаловать в ряды критических теоретиков, окопавшихся в умирающей академии, напоминающей уже не кузницу кадров и даже не последний фронт обороны, а резервацию. У «Мазовизма» два отрицательных эффекта, у либертарианской и фашистской мыслей — по одному, у моралистской — ноль. Наказывает ли игра коммунистов своим решением или им просто невыносимее всех живётся в мире победившего центризма? Быть может, поэтому у «Королевства совести» нет ни одной издержки — быть либералом в либеральном мире психологически проще, чем кем-либо ещё.

«Королевство совести» — моя любимая мысль, она очень хитро сделана.

Проблеме:

«Душевная боль велика, но демократия подбирается *незаметно*. Постепенно ты начинаешь замечать изменение в погоде. Когда идёт снег, кажутся мягче снежинки, опускающиеся на твой истерзанный тревогами лоб. Когда идёт дождь, он теплее. Демократия приходит в административный регион. Идеи долорианского гуманизма вновь закрепляются в сознании. Да и как может быть иначе? Это идеи Коалиции и Интернационала моралистов. Хороших парней. И не только хороших, но и могущественных. Что же будет, когда их продуманные планы воплотятся в жизнь?»

соответствует Решение:

«Королевство совести будет точно таким же, как сейчас. У моралистов на самом деле *нет* убеждений. Да, иногда они натыкаются на что-то, словно на игрушку, которую ребенок бросил на ковре. Такую игрушку немедленно нужно положить на место. А ребенка отругать [отчитать]. Центризм никак не связан с изменениями, пусть даже небольшими. Центризм — это *контроль*. Над собой и над всем миром. Так осуществляй его. Посмотри в небо, на темные силуэты зависших над городом аэростатов Коалиции. Спроси себя: есть ли в морализме что-то зловещее? И найди ответ: нет. Бог в царствии своем. И все спокойно на земле».

(«The Kingdom of Conscience will be exactly as it is now. Moralists don«t really *have* beliefs. Sometimes they stumble on one, like on a child’s toy left on the carpet. The toy must be put away immediately. And the child reprimanded. Centrism isn»t change -- not even incremental change. It is *control*. Over yourself and the world. Exercise it. Look up at the sky, at the dark shapes of Coalition airships hanging there. Ask yourself: is there something sinister in moralism? And then answer: no. God is in his heaven. Everything is normal on Earth».)

Вопрос: каких политических взглядов придерживается закадровый голос, какую повестку предполагает текст?

То, как вы представляете риторику, соответствующую вашим убеждениям, зачастую отличается от того, как эта риторика представлена в речи ваших оппонентов справа, слева или снизу.

Либерально-центристская обычно апеллирует к закону и порядку (о них мы слышим от бюрократа в квартире Курильщика), худому миру, который лучше доброй войны, и так далее. Однако здесь ожидаемый порядок явно заменён иерархией, более конкретным, но менее дружелюбным его вариантом: взрослый, который отчитывает ребёнка, аэростаты и порядочный гражданин, Бог на небесах и человек на земле.

В названии мысли «королевство», или «царство», сливается с «совестью», замечательным словом, которое не отсылает ни к какой ценности. Совесть – это голос, оценивающий соответствие нашего поведения определённым моральным нормам даже в отсутствие внешнего принуждения, но мы ничего не знаем о сущности этой морали, о конкретных её постулатах.

Подчёркнутый «контроль» отсылают к вокабуляру скорее Фуко с его критикой дисциплинарных обществ, чем либеральных теоретиков. Аэростаты Коалиции, перед которыми мы, будучи моралистами, не испытываем страха, подчёркнуто *не* испытываем, нулевой знак, след потенциальной угрозы, выполняют функцию наблюдения – с высоты птичьего полёта, с высоты взрослого, склоняющегося над ребёнком (уже задействованной в тексте фигуры надзирателя), с высоты хищника. Эта метафора взгляда, от которого не укрыться, появляется не в либеральном дискурсе, но в его анализе левых теоретиков — в качестве паноптикона Фуко.

Говоря проще, центризм описывает как бы сам себя на чужом языке — посредством левого словаря и левых же метафор.

Мы видим другие подобные примеры в тексте: Джойс, которая говорит о способности капитализма абсорбировать и коммодифицировать любую самую радикальную культурную тенденцию, очевидно не коммунистка, не социалистка, не левая. Почему в её речи больше слышно Фишера или Джеймисона, а не Ротбарда, Хайека или Айн Рэнд?

Но раз уж коммунизма нигде нет, давайте посмотрим на то, что есть — на идеологию победителей.

Почему морализм вообще называется морализмом? Ходят слухи, что либералам единственным не досталось своей метафизики, потому они ищут основания политике в области морали и нравственности. В «Королевстве совести» законы отождествляются с моральными нормами, но и закон, и мораль остаются пустой формой, наполнение которой зависит от обстоятельств преступления.

Известно, что закон одинаково запрещает богатому и бедному красть хлеб и спать под мостом, но добрый немецкий философ Фридрих Ницше научил нас тому, что мораль, как будто одинаковая для слабого и сильного, тоже не так универсальна, как хотелось бы. Дело даже не в том, что одну и ту же вроде бы очевидную формулировку люди наполняют разным содержанием. Например, кто-то считает, что абортирование плода — убийство, а оставить роженицу подыхать ради его появления на свет, как это регулярно происходит в странах, где аборты запрещены, — не убийство, а издержки спасения белых христианских детей.

Проблема в том, что апелляции к морали начинаются тогда, когда самые бедные, самые уязвимые группы пытаются выжить или изменить своё положение. Мораль — это кнут, которым господа понукают своих рабов, пока не научат их справляться самостоятельно. Например, британское правительство может последовательно сокращать расходы на пожарную безопасность и медицину, что приводит к устареванию оборудования, нехватке работников, их выгоранию и закономерному ухудшению качества помощи — и это будет считаться рациональными экономическими и политическими решениями, но как только медработники и пожарные объявляют забастовку, мы мгновенно переносимся в мир нравственной ответственности: как могут врачи оставлять своих пациентов умирать? Как не стыдно!

Так что Ницше в своём крестовом походе против христианской морали вряд ли призывал сверхчеловеков сношать гусей просто потому что, скорее он видел, как следование нормам, универсальным в теории, реализуется на практике, и испытывал отвращение к тому, что видел.

А если вас интересует, можно ли всё-таки не подставлять вторую щёку, то Вальтер Беньямин предлагал отличать насилие, которое уничтожает сами отношения, в которых оно возможно. С этой точки зрения, революция или всеобщая пролетарская забастовка, когда больницы, мусорщики, пожарные, аварийные службы и железнодорожники прекращают работать совсем-совсем, и младенцы умирают без скорой медицинской помощи, пока не будет демонтировано государство, это самый ненасильственный протест из всех возможных.

И раз уж насилие — это хорошо, то почему гуманизм — плохо?

Лицо либерального центризма в мире игры — Долорес Деи — основательница долорианского гуманизма, которой Элизиум обязан своей эпохой Великих географических открытий.

Культ Невинностей — выражено мессианский. С приходом Невинностей в мир наступает особенная историческая эпоха, их воля подчиняет себе народы и само время, они — человек и событие в одном лице. По статусу Долорес скорее Папа Римский, чем Иисус, но всё равно следует развести политическое мессианство и религиозное. Если в иудаизме когда-то ожидалось, что мессия освободит еврейский народ и станет буквально царём израилевым, что стало предтечей политического мессианства, то к нынешнему моменту оно потеряло связь с конкретными религиями и заслужило себе дурную славу тем, что обычно оправдывает национализм и агрессивную империалистическую политику с богоподобной фигурой фюрера, дуче, царя или вождя во главе.

В «Божественном и страшном аромате» Курвица, перефразируя Беньямина, «религизации политики» моралистами противостоит «политизация религии» коммунистов — обожествлению политической фигуры противопоставляется «вера в человека без человека». Здесь очень хочется вспомнить беньяминовские тезисы «О понятии истории», вариант политического мессианства для всех. Слабая мессианская сила принадлежит не конкретному человеку, а всем, кто обращается к прошлому, чтобы увидеть в нём возможность изменения настоящего. Примерно это рассказывают главному герою инфрамарксисты.

Но причём здесь гуманизм? В тексте игры с Долорес Деи связано два однокоренных слова, первое — «гуманизм» — относится к её теоретическому наследию, второе — «человечество», а точнее, «Армия Человечества» — к практике.

«Гуманизм» звучит приятно, как абстрактное «человеколюбие», в обыденном языке это понятие потеряло какую-либо связь с историей. Оно не ассоциируется ни с ГУЛАГом, ни с газовыми камерами, ни с кострами Святой Инквизиции — какие к нему тогда претензии?

Однако теоретики антигуманизма, Альтюссер или Бадью, и тут нашли к чему придраться. Гуманизм апеллирует к некоторой неизменной природе человека, из которой выводятся его якобы «естественные» либеральные права и свободы. Но любое нормативное определение субъекта потенциально репрессивно, поскольку, когда «человечность» эссенциализируется, мы обнаруживаем, что не все люди — люди в полном смысле слова.

Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» пишет, как и почему концепция прав человека оказалась на самом деле концепцией прав гражданина. Опираясь на собственный опыт беженства, она рассказывает, что во Вторую мировую войну самое голое человеческое существо, люди, не имеющие ни гражданства, ни собственности, оказались недостаточно людьми, чтобы получить помощь и права, в которых они отчаянно нуждались.

В замечательной статье Карло Гинзбурга «Широты, рабы и Библия» тоже есть интересный пример «гуманистического» мышления. Один швейцарский делец обосновывал этичность колонизации с обращением коренного населения в рабство следующим образом: вся земля принадлежит Богу, и никто из равных перед ним не может отстаивать историческое право на владение ей, коренное население новооткрытых земель — такие же люди как мы, а значит, негоже им прозябать в лени и невежестве и вести дикое нечеловеческое существование. Поскольку абориген ничуть не уступает в способностях швейцарскому крестьянству, его можно обучить ведению сельского хозяйства, чтобы эффективнее использовать местные плодородные земли. Рабство, таким образом, понималось всего лишь как способ воспитания «настоящего» человека и как дисциплина, которую цивилизация приносит своим непослушным детям.

В мире игры, когда часть народов отказалась подчиниться власти основоположницы «долорианского гуманизма» («dolorian humanism"), Долорес Деи собрала Армию Человечества ("the Army of Humanity»), чтобы подчинить их. С какими не-людьми она тогда воевала? Хороший вопрос.

Итак, насколько дружелюбен «Диско Элизиум» к либеральному центризму? На мой взгляд, это прямое антицентристское высказывание. В конце концов, мир, в котором происходят события игры, это мир именно моралистов, и в первый же день вы выясните о нём как минимум одну вещь — здесь неделю напротив жилых домов может висеть труп и никому не будет до него дела.

Хонтология Деррида, у которого заимствует термин Фишер, означает особенный способ присутствия реально отсутствующего — зазор между бытием и небытием, след, предшествующий тому, что его оставляет, призрака, который покидает прошлое и не принадлежит настоящему, проявляясь в нём. Наша культура населена ими, потому что пропитана ностальгией, но и у ностальгии есть два лица. Первое — идиллическая картинка — наивная попытка вернуться в годы своей молодости, а для моего поколения — уже в годы молодости родителей, причём не в реальные 80-е или 90-е, а в эстетику 80-х из американских фильмов. Это – ностальгия консерваторов и реакционеров любого толка: неважно, мечтаете ли вы о колбасе по 5 копеек в Советском союзе или о возможности «воспитать» себе жену в викторианской Англии. Правда состоит в том, что консервация, застревание культуры не тождественно остановке времени вообще — никто не вернётся в эпоху до Великих географических открытий, ни один пластиковый пакет не покинет океан самостоятельно.

Но второе лицо ностальгии выглядит по-другому, его невозможно коммодифицировать, поскольку оно — тоска по будущему, которое могло бы быть, но не свершилось, нечто, что сопротивляется принятию «реальности как она есть», её бесконечному монотонному самовоспроизведению. Это попытка найти в прошлом лазейку, которая могла бы открыть нам будущее. Будущее, из которого капитализм берёт и берёт взаймы.

Элизиум поглощает Серость — гибрид экологической катастрофы и капиталистического реализма Фишера, накопленное мёртвое прошлое, в которое многим так хочется вернуться, потому что настоящее безнадёжно. Фашисты уже поглощены этим прошлым, моралисты пытаются сохранять статус кво в последние дни Помпеи, коммунистов, которые пытались что-то изменить, вырезали 40 лет назад. Только чей-то призрак бродит по Ревашолю — повсюду обнаруживаются следы от пуль и кратеры от падений бомб, в ломбарде валяется фигурка солдатика-коммунара, под землёй стынут катакомбы, кто-то стреляет в наёмника корпорации «Уайлд Пайнс». Город, имя которого позаимствовано у французского анархиста и террориста, живёт как след Революции, которая была, живёт как тоска о мире, который мог бы быть.

Обыгрывая омофоничность онтологии и хонтологии во французском и английском, Фишер пишет, что хонтологии свойственно звуковое измерение. Во времена, когда искусство теряет любое отношение к истории, что-то утраченное, но не совсем утраченное ещё прорывается в грустной электронной музыке, в голосе на записи, отделённом от физического носителя.

Здорово, что у «Диско Элизиум» есть полноценное звуковое измерение: полевые записи Роя Гнездо, неизвестная женщина в приёмнике домофона, Кол-До-Ма-Ма-Даква — фазмид, призрачный голос Гарри, поющего о забытой церкви, а ведь у него нет озвученных реплик в самой игре и песню он исполняет не принадлежащим какому-то цельному Гарри голосом. Это нечто потерянное звучит сквозь него, обретая плоть в настоящем.

Церковь в рыбацкой деревне, построенная, вероятно, чтобы сдерживать Серость, сама становится источником Серости – потому что проект либерального центризма ушёл в небытие, золотой век Долорес Деи кончился, остались разбитые витражи. Квест, связанный с рейверами в церкви, позволяет немного заткнуть эту бездну всепоглощающей тишины. Хардкор должен быть немного более, чем хардкорным – ещё, ещё и ещё немного, пока не случится момент трансгрессии, в том числе, за счёт добытой плёнки с записью другого музыкального революционера. Эта плёнка не реставрируется и не мумифицируется, мы возвращаемся за прошлым, мы реанимируем её в составе нового проекта, не только музыкального, но и социального – клуб как альтернатива притону, как альтернатива очередному торговому центру, эвраровской сделке с капиталистами. Что-то подобное Фишер понимал под «кислотным коммунизмом», на освободительный потенциал которого надеялся.

Забавно, что отдельного саундтрека в финальной версии удостоились только два политических квеста из четырёх – очевидно, потому, что игра ко всем идеологиям относится одинаково. Прекрасный моралистский квест звучит замечательно зловеще и потусторонне, а в конце даже немного игриво. Бог пребывает в царствии своём, а мы – лишь песчинки в огромном и страшном мире. До наступления демократии осталась тысяча долгих лет, до конца света – двадцать.

Саундтрек коммунистического квеста, «Вальс Игнуса Нильсена», назван в честь материалиста, воображаемый призрак которого – вот так совпадение – в книге Курвица в момент особенного идеологического воодушевления рассеивает вокруг себя Серость. Иногда при прослушивании мне кажется, что Фишера здесь использовали как методичку.

Двое наивных, слегка напыщенных студентов-марксистов и пропитая полицейская свинья возрождают веру в коммунистическое будущее, строя невозможную башню из спичечных коробков. Она существует несколько мгновений, прежде чем ветер разрушает спиральную конструкцию, но по законам физики она вообще не должна существовать. Чудо происходит без вмешательства потусторонних сил, без участия великих людей и пассионариев. Небывалая вещь становится реальной, потому что несколько человек верят в человеческую возможность это совершить.

Звучит медленный долгий вальс, интервалы между ударными нотами говорят, что нечто скорее идёт или приближается, чем танцует. На фоне слышны шумы – скрипы пластинок или колокольный звон, какой-то тяжёлый ударный инструмент делает музыку торжественной, наивный и детский, ксилофонный звук прорывается через шум, иногда сливаясь с ним, и в конце концов нежное звонкое грядущее ускоряется в последнем рывке. Так звучит будущее или сопротивляющаяся всему надежда.

В финале игры на острове мы встречаем трёх невозможных, трёх химерических созданий. Каждое из них связано со временем.

Долорес-Дора – бывшая жена главного героя и бывшая мать либеральной демократии – появляется во сне, чтобы окончательно разорвать все связи с этим миром. Она репрезентирует прошлое, в которое невозможно, да и не нужно, на самом деле, возвращаться. Даже трёхметровый палочник поддерживает решение о разводе с моралистами.

Дезертир, Йозеф Лилианович Дрос, убийца. Вот он, коммунизм, который мы искали, и его воплощение не слишком привлекательно — сходящий с ума старик, трус и беглец, расист и женоненавистник. Последний убеждённый революционер. Почему именно его персонаж помещён в финал? Почему именно ему предоставляют последнее право высказаться? Он – политическое настоящее, поражённые нигилизмом коммунисты, по-прежнему не объявившие капитуляцию, но оглядывающиеся в прошлое, в котором им, в отличие от фашистов, ничего не светит. И всё же коммунизм ещё здесь; ещё смешнее, обитает он по близости с фазмидом, репрезентирующим будущее. Текст путает читателя, называя Дезертира сумасшедшим, и подчёркивая, что Дрос, десятилетиями наблюдавший альтернативную форму существования, сохранил снайперское зрение и свои взгляды.

Наконец, третья химера – фазмид, сообщающий о грядущей антропогенной катастрофе как о революции: он сравнивает её с моментом, когда на смену анаэробным организмам пришли умеющие дышать. Фазмид – в буквальном смысле альтернативная форма жизни, свидетельство возможности невозможного для хронического алкоголика, для последнего, или предпоследнего, или предпредпоследнего коммуниста в мире проигравшей революции. В конце концов, в начале нашего политического расследования Ким считал, что шансов нет вообще, а здесь – целый живой партизан.

Самое поэтичное описание революционера в философской мысли принадлежит, наверное, Карлу Шмитту — лучшему политическому теологу, идеологу контрреволюции, члену НДСАП. В «Теории партизана», небольшом труде, необходимом ему, чтобы обнаружить донормативное, догосударственное ядро «политического», чтобы развести понятия легитимного и легального, Шмитт рассматривает фигуру партизана не как реальную боевую единицу, а в качестве концепции.

Партизан действует на оккупированных врагом территориях, не будучи частью регулярных войск. Он действует автономно, не в соответствии с приказами и распоряжениями, на свой страх и риск, исходя из собственных политических принципов, в отличие от пирата или мародёра. Его действия на оккупированных территориях незаконны, но в известной степени легитимны — если поддерживаются населением. В гражданской войне партизаном становится революционер:

«Партизан имеет врага и «рискует» совсем в ином смысле, чем нарушитель блокады и перевозчик контрабанды. Он рискует не только своей жизнью, в отличие от всякого регулярного комбатанта. Он знает и не останавливается перед тем, что враг ставит его вне права, закона и понятия чести. Это, конечно, делает и революционный боец, который объявляет врага преступником, а все понятия врага о праве, законе и чести — идеологическим обманом».

«Однако если война ведется при криминализации военного противника в целом, если война ведется, например, как гражданская война одного классового врага с другим, если ее главная цель — свержение правительства враждебного государства, тогда революционное взрывное воздействие криминализации врага сказывается таким образом, что партизан становится подлинным героем войны. Он приводит в исполнение смертный приговор преступнику и со своей стороны рискует тем, что его будут рассматривать как преступника или вредителя. Это логика войны justa causa без признания justus hostis. Благодаря ей революционный партизан становится подлинной центральной фигурой войны».

Партизан для Шмитта не означал реальные бойцовские отряды, а партизан для нас – не теоретическое понятие, однако какое символическое значение имеет его появление в финале игры? Да, этот мир паршив, однако альтернативы нет, даже главный герой в рамках таймлайна игры, по крайней мере, не способен ничего поделать с собственными убеждениями — не то что с миром. Но само существование партизана означает, что любой «естественный», «вечный» и «незыблемый», «единственно возможный» порядок вещей может быть поставлен под сомнение, что однажды мир рухнет — чего боялся сам Шмитт, чего хотели те, кто согласились бы с его анализом, но сделали противоположные выводы.

Так вот, если проходить «Диско Элизиум» слева, вы обнаружите, что игра целиком — один большой политический квест, и заканчивается он — по-моему —

надеждой.