Про любовь у Кафки

Признаться, попытки написать эту статью стали для меня настоящим испытанием, потребовавшим множества усилий, исписанных черновиков и — самое страшное — постоянных сомнений: достаточно ли хорош мой текст? Имею ли я право прикасаться к гениальным творениям Кафки?

Я долго думал, за что же зацепиться после статьи про «Замок»:

Пытался разумом понять, что так увлекло в его романах. В своих поисках я задрал слишком высокую планку, желая найти ответы на все вопросы разом, но всякий раз терпел неудачу. Поэтому, собрав остатки былого рвения, я хочу обратить внимание на то, что сильнее всего заставляло мои глаза искриться восторгом при чтении.

Не могу обещать цикла статей, не уверен, что хватит сил закончить даже эту работу. И раз зацепиться сознанием хоть за что-нибудь у меня не вышло — предлагаю тебе, дорогой читатель, открыть для поисков свое сердце. За этим фактом, хочу обсудить любовь в работах Франца Кафки.

Знаю, что сейчас тревожность, как и прочие психологические проблемы, слишком частое явление, так что для кого-то эта часть статьи покажется «соевой»

Однако начинать обсуждение работ писателя, из каждой строчки которых сочится сомнение даже не героя, но самого мира, не сказав и пары слов о сущности тревожности – было бы слишком опрометчиво.

Тревожность в контексте нашей беседы имеет более широкое значение, чем просто страх неизвестности. Я бы постарался сам подобрать лаконичную, безукоризненно точную формулировку, но за меня это уже сделал Игорь Федорович Летов:

Моя же задача теперь заключается в том, чтобы несколько подробнее описать эти великолепные строки.

Все знают чувство отсутствия контроля во сне, что особенно свойственно кошмарам: кажется, еще чуть-чуть напряжения и онемевшее тело вновь подчинится приказам, но этого так и не происходит. В таких видениях самое страшное, безусловно, не надвигающаяся опасность, но полная беспомощность – предательство тела и обреченность на судьбу наблюдателя.

Так что же значит «сон наоборот»? На мой скромный взгляд, речь идет про рокировку сфер контроля: возвращение власти над телом, но при этом полная утрата понимания, что вообще происходит вокруг. Если выражаться аналогиями – веревку, что до этого опутывала ноги, переместили на глаза, заставляя действовать вслепую.

Под оставшейся частью «Я спотыкаюсь на ровном месте» нужно разуметь состояние вечной неудачи, когда каждое начинание уничижительно глупо проваливается. У Кафки даже самые, казалось бы, обыденные дела становятся для героев главными препятствиями. Именно чувство стыда за эти неудачи, смешные настолько же, как упасть на ровном месте – вот какой камень лежит на всех протагонистах: землемер К. просто не может дойти до начальства, Йозеф даже не знает, за что его арестовали, а Карла прогоняет дядя за ночевку в другом доме.

Теперь, как мне кажется, проясняется подлинное обличие кафкианской тревожности или тоски, если будет угодно. Герои убеждены в своей правоте, в своем исключительном понимании мира, чего только стоит судебная речь Йозефа в «Процессе», но, несмотря на все свои способности, на всю ясность ума (в сравнении с окружающими) – в итоге все начинания обречены на провал, банально потому что в большинстве ситуаций герои не понимают ни того, что происходит сейчас, ни того, во что это «сейчас» выльется.

Меня всегда интриговало, как сильно такая, казалось бы, негативная вещь, как тревога, со всей вытекающей желчью, может очаровывать и привлекать – какой же силы в ней скрыта красота, что она своим сиянием прорывается сквозь мрак всего негатива?

Конечно, можно было бы высосать из пальца идею в духе «нет худа без добра», но это испортило бы весь прекрасный эстетизм, столь тщательно выстроенный Кафкой, так почему бы не посмотреть на это «худо» с другой стороны – чтобы оно само стало «добром»?

С такой установкой совсем иначе воспринимается всякий романтический эпизод, описанный Кафкой: если до этого все любовные линии воспринимались единообразными в силу своей одинаковой испорченности, то теперь открывается скрытая глубина сюжетов.

Действительно, рассматривая все любовные похождения героев – легко проследить их общую структуру: страстное начало, связанное с некоторой проблемой протагониста и резкий неожиданный финал, что и вправду может показаться дешевым самокопированием, но такое видение кафкианской любви возможно лишь в условиях, игнорирующих законы, по которым существуют миры романов.

Сами эпизоды кричат о своей исключительности, они не просто ускоряют вязкий темп повествования, но являются единственными по-настоящему теплыми моментами историй – ярче всего это показано в «Замке», где после зимнего мороза землемер К. встречает Фриду, проявившую к нему понимание. Казалось бы, идеальная любовь, но вспомним, какой была первая встреча героев в подробностях: акт любви с незнакомцем в луже пива, что звучит менее эстетично, не правда ли?

А вот и неправда – насколько же в такие моменты герои живые, настоящие, захотели – взяли, и пусть на разлитом пиве, к черту ограничения, к черту сомнения, когда сейчас сердце горит, просто кричит, что нужно сделать, и они берут и делают. Это ли не чудесно: удовлетворение своего «хочу», завывающего от вечного рабства разуму, что порой лишь вредит.

Самый вред разума, не уставшего от соседства с чувствами, Кафка демонстрирует в каждом романе: всякий конфликт занимает больше пространства в умах героев, чем в реальном им мире – вечные попытки предугадать последствия своих действий всегда заканчиваются одинаково: прогнозы не сбываются, будущее остается непредсказуемым, насколько бы тщательно герои ни пытались его предвидеть, сколько бы сил ни тратили – все обречено на провал.

Иначе и быть не может, все-таки болезненность кафкианской действительности, что мы обсудили ранее, вносит свои коррективы, так что все герои занимаются полной бессмыслицей, пытаются что-то увидеть, будучи слепыми.

Казалось бы, картинка сложилась: горячая страсть против холодного расчета – эта игра на контрастах и должна очаровывать, привлекать, но на деле никакого контраста нет вовсе. Приглядевшись внимательнее проясняется, что оба этих паттерна суть одно – крайность, доведенная до абсурда. Единственное же, в чем они правда разнятся, так это в отведенном им времени: романтика именно что гостья в романах, а зараженный тревожностью рационализм, без сомнений, полноправный хозяин сюжетов.

Однако, это совсем не подразумевает их антагонистичности, ведь говорят они об одном и том же, о полной, искренней отдаче идее, а уж какой именно дело второстепенное, совершенно не влияющее на красоту, что накладывает те самые чары на читателя.

Я не просто так пишу про чары: гармония, соединившая в себе привычные нам «хорошо» и «плохо» – мало того, что понятия фундаментальные, так еще и совершенно противоположные по смыслу – видится мне ничем иным, как магией искусства, создающей что-то необычное и на первый взгляд невозможное из вещей, живущих бок о бок с нами так долго, что начинают казаться тривиальными и простыми

Среди этой обыденности особняком стоит любовь – если наличие условных «хорошо» и «плохо» определяется чуть ли не по наитию, эмпирически, то любовь так просто не заметить, настолько она странная и непостоянная особа. Она пронизывает все вокруг, простирается от неживого к живому, от материи до духа, в этом контексте нет лучшего определения, чем данное нам в Евангелии от Иоанна:

Этот необъятный простор, в котором пребывает любовь, видится мне главной преградой на пути к достижению заветного блага: не может нечто таких масштабов влезть в вечно усредненную, в своей умеренности потерявшую всякие краски, жизнь.

Удивительно, что эта проблема совершенно чужда кафкианским мирам, не терпящим полутонов и блеклых красок, абсурдная крайность, к выводу о которой мы пришли выше, применительно к понятию, что не уживается в ограниченном пространстве, становится лекарством.

Поэтому любовные эпизоды так привлекают, они показывают, какой любовь может быть: полной неподдельной искренности – чего так не хватает в действительности.

Если бы герои находились в вакууме, и их не касались проблемы откровенно больного мира, то все романы можно было бы считать настоящим призывом к действию, наставлением любить здесь и сейчас, с полной самоотдачей, но Кафка заходит дальше этого, демонстрируя несбыточность такого подхода.

Насколько бы героям ни было хорошо сейчас, им все равно придется лицом к лицу столкнуться с последствиями своих решений, зачастую плачевными, в силу отсутствия возможности хоть немного предвидеть их – помним про повязку на глазах.

Это великая трагедия романов Кафки, самое мироустройство позволяет героям почувствовать не просто счастье, но ярчайшую его форму, отбирая при этом всякую возможность оную удержать. Делает ли этот факт любовь, какой ее нам показывают, менее привлекательной? На мой взгляд, нет – было бы глупо считать ее неправильной или безобразной из-за кратковременности.

Так что, если и искать в этих трудах каких-то наставлений, то жизнеспособным мне видится лишь один совет: не бояться идти на крайности там, где это действительно необходимо – в делах, требующих искренности и масштаба – а научиться управлять этим состоянием, что более чем осуществимо, ведь в реальном мире нет никаких веревок, кроме тех, что мы сами накладываем на себя.