Пуссибой

Ах, эта дрожащая протоплазма в джинсах, этот вибрирующий студень экзистенциальной тоски. Он не ходит — он сочится сквозь ландшафт, оставляя влажный след из жалоб и невысказанных извинений. Его бытие — это не река, бурная и непредсказуемая, а зацветший пруд, где на поверхности плавает ряска самооправданий, а на дне лежит вязкий ил нерешительности.

Смотришь на него и видишь не человека, а ходячий симптом эпохи. Эпохи, где комфорт стал божеством, а любое усилие — святотатством. Его нейронные связи, блядь, с рождения были откалиброваны не на решение, а на сигнализацию о проблеме. Он — идеальный конечный продукт цивилизации победившего Велкро и размягченного хлеба. Нажми на него — и из него польется не кровь и ярость, а тягучий, теплый сироп «я-не-знаю-что-делать».

Это не просто отсутствие хребта. Это, сука, его инверсия. Хребет, вросший внутрь, превратившийся в чуткий орган для улавливания малейших вибраций возможной ответственности. Он боится не мира. Мир для него — просто набор декораций для его вечной трагедии. Он боится собственной Тени. Той самой темной, зубастой, первобытной хуйни, что сидит в подвале каждой души и требует мяса, воли и действия. Он же свою Тень запер на семь замков, замуровал и пытается убедить всех, и в первую очередь себя, что в подвале у него — комната для медитаций и склад органических смузи.

И вот тут начинается самое омерзительное таинство. Природа не терпит пустоты. На место изгнанной внутренней силы приходит сила внешняя. Мать-героиня, подруга-валькирия — неважно. Женщина, которая устала ждать, когда из личинки вылупится мужчина, и решила сама стать ему экзоскелетом воли. Она тащит на себе этот мешок с костями и рефлексией, потому что в нем она видит не то, что есть, а то, чем он *мог бы* стать. Она — его внешний хребет, его одолженные яйца, его персональный оператор колл-центра по решению жизненных пиздецов. Он же в ответ снабжает ее бесперебойным потоком сырья для жалости. Идеальный, блядь, симбиоз. Паразит и носитель.

Это не добро и зло, не сила и слабость в их чистом виде. Это нечто похуже. Это энтропия, ставшая формой жизни. Это черная дыра, замаскированная под грустные глаза. Она не производит ничего, кроме нытья, но поглощает чужую энергию с эффективностью промышленного пылесоса. Он — вечный эмбрион в банке с формалином собственного страха, ждущий, что однажды мир вокруг него сам собой станет мягким, безопасным и перестанет задавать неудобные вопросы.

Но мир, сука, не перестанет. Он будет продолжать тыкать в него острыми углами реальности. И каждый такой тычок будет рождать новый виток жалоб, новый акт в этой жалкой пьесе одного актера. И самое страшное — он не несчастен. Нет. Для несчастья нужна глубина, нужен масштаб личности. А он — просто фон. Серое, размытое пятно на гобелене бытия, которое отчаянно пытается убедить всех в своей уникальной, трагической палитре. Но присмотришься — а там просто пустота. Зияющая, скучающая, инфантильная пустота. И она смотрит в ответ, зевая.