Маргиналы на краю | Банши Инишерина

***

Часто можно услышать, что «Банши Инишерина» история о двух друзьях, один из которых устал от другого. Такое объяснение звучит слишком упрощённо, почти обидно для фильма такой глубины. Я, как обычно, по-своему, и как географ-социолог, и просто как человек думаю о своём хобби, об играх и фильмах, стараясь смотреть на них и лично, и профессионально, и для меня важно видеть в кино не только действие, но и пространство, атмосферу, то, как они рождают маргинальность и формируют судьбы героев. Пост получился длинным, я люблю долго рассуждать и о простом, и о сложном, но всё же надеюсь, что вам будет не скучно (:

Мы все бываем жестоки, правда? Мы все иногда впадаем в крайности, и именно для этого драма существует ещё со времён древних греков. В понимании Аристотеля трагическая катастрофа, или перипетия, это кульминация драмы, которая рождается из намерений героя: не осознавая своего несовершенства, он становится свидетелем того, как его судьба всё равно сбывается.

Современные киноманы, с их страстью всё объяснять, стремятся найти смысл в фильмах режиссёров, которые буквально конструируют историю. Но они нередко игнорируют простую истину: сводить искусство к «сообщению» значит проявлять неловкое высокомерие. Искусство ведь не даёт готовых ответов о жизни и человеческом существовании оно задаёт вопросы.

Не всегда ясно, ниспровергает ли Макдона старые клише об Ирландии и ирландцах (расплывчатую поэтику, деревенскую отсталость, буйный алкоголизм и прочее) или же просто по-своему их использует. Его последний фильм - «сломанная басня» (ухо Рансьера тут отзовётся, дай бог ему здоровья): он противоречит миметической логике аристотелевского действия, помещая сюжет в маргинальное время и пространство, и в основе своей сохраняет изменчивость самой маргинальности. Когда на экране кажется, что это комедия, она ускользает в ужас; когда кажется метафизическим, абсурдистским фарсом, она оборачивается трагедией. Когда сюжет перестаёт двигаться, но остаётся сама жизнь. Когда катастрофа случается без последствий, без тени, без очищения.

Моя цель показать, как движение ориентаций между пространствами, перспективами и персонажами совпадает, соответствует определённым атмосферам, навязывая нам определённый подход к изображению и истории. У меня нет смелости интерпретировать смысл фильма, как для себя, так и для публики, но, если позволите, я лишь попытаюсь приоткрыть окно в этот ландшафт, не осмеливаясь объяснять, а стремясь синхронизировать стереотипные среды, в частности, концепцию маргинальности, и только те пространства, где один пытается покинуть комнату, в которой другой решил остаться до самой смерти. Рассмотреть Инишерин не просто как сообщество, а как персонажей, маргинализированных внутри сообщества, в соответствии с их разными парадигмами изоляции: бегством, отречением, саморазрушением или, как у Подрика, упрямой неизменностью.

«Банши Инишерина» рассказывает историю о напряжении между «сообществом» и «индивидом». Сообщество ограничивает индивидуальность, но сама индивидуальность сталкивается с угрозой отчуждения и изоляции. Название фильма отсылает к мифическому женскому существу - банши, чей крик считается предвестником неминуемой смерти. Грядущая коллективная смерть, уже наступившее разрушение предсказывается фигурой старика, прорицателя, шамана или самой банши с Инишерина, напоминая, что здесь смерть никогда не бывает уместной.

У Фелана есть любопытное замечание о фильме как об отражении продолжающейся дискуссии в европейской философии, находящейся под влиянием Хайдеггера, о возможности автономного существования во времени и его разрывах. Я хочу написать именно об этих разрывах. Чтобы мы забыли спрашивать, сарказм это или нет. Чтобы мы не пытались навязывать жанровую классификацию. Чтобы мы не говорили: «Ну ведь великанов на самом деле не было?»

«Мир - это снег; он тает всегда в одном и том же месте», _ сказал однажды писатель Шушанян. Здесь же мир был рассыпан вокруг токсичного сообщества. И если сам остров это сообщество, то его молчание угнетает сильнее, чем его ландшафт. Для него характерен особый схизмогенез: люди оказываются в асимметричных ролях, которые взаимно подчёркивают и усиливают друг друга. Такое токсичное сообщество можно разоблачить через правдивую речь, но, говоря правду, честное слово нарушает молчание, поддерживавшее иллюзорную терпимость к такому образу жизни.

Здесь маргинальность проявляется не только в пространстве, но и в самой структуре: во внутренней логике сообщества, где социальные отношения, лишённые содержания, держатся на отсутствии.

Это сообщество не изгоняет, оно просто не слушает. Сообщество, которое выживает за счёт «сдержанности». Вместо этого всегда есть требование быть «нормальным», быть «как все», быть плавным. И тот, кто сдвигает эту тектонику, становится посмешищем, катастрофой или просто исчезает.

Каждый из персонажей в конечном счёте становится ответом на это сообщество как на больное социальное тело. Ведь сообщество не принимает маргиналов, более того, само является маргиналом, отрезанным от цивилизации, времени, современности. Священник, начальник полиции, трактирщик, даже почтальон выступают агентами молчания. Здесь не слышно ни закона, ни морали. Парресия у Фуко (открытая речь истины) здесь отсутствует, и именно это отсутствие поддерживает порядок. «Мир» этого сообщества держится ценой того, что истина замалчивается внутри. И когда кто-то пытается её произнести, он оказывается просто отрезанным, серьёзным и безмолвным как пальцы Кольма.

Colm: I just don’t have a place for dullness in me life anymore.
Siobhán: But you are living on an island off the coast of Ireland, Colm, what the hell are you hoping for like?

Схизмогенез/взаимозависимость ролей, усиливающих друг друга через эскалацию конфликта, здесь проявляется во всей полноте. Стоит попытаться стать кем-то, кого сообщество не знает, и вас вышвырнут, превратив в вечную мишень для банши. Это формальный эквивалент перехода от нормальности к почти фантастическому, гротескному режиму, где деревенская скука или «мрак», как сказано в сценарии, оборачивается кровавым самоистязанием.

Инишерин, как и любой маргинальный край, живёт логикой изоляции. Но слово «изолированный» здесь звучит слишком мягко: это пространство, к которому мир даже не пытался приблизиться. На этом острове люди не участвуют в войне и даже не могут сформулировать её смысл. Гражданская война за морем, возможно, и о смерти, но в ней есть жизнь. Мир воюющих может быть шокирующим, разрушительным, отчаянным, но там есть движение, движение к чему-то. На Инишире же движения нет. Всё здесь уже закончилось и так давно, что не помнится, когда именно.

Это высшая степень маргинальности - когда тебя забывают не только другие, но и ты сам. Борьба идёт где-то далеко, а ты сидишь на скале и не знаешь, где вообще сторона.

Конфликт на острове начинается не с войны, а с подозрения, что тебя оставили в стороне. В Колме рождается онтологический разлом. По ту сторону океана люди борются за смысл; я живу бессмысленно. Если возможна жизнь, наполненная смыслом, то моя уже утратила его. Война здесь лишь фон, внутренняя суперпозиция, ломающее инерцию.

Колм не борется с Подриком, он борется с самим собой. Подрик напоминание о человеке, которому не нужно придавать смысл жизни, чтобы её прожить. Но это та самая жизнь, которую Колм больше не может принять как самодостаточную. Подрик, обойдя все фронты, остаётся единственным, кто не борется и не понимает, зачем остальные начали. Он смирился с островом, тишиной, повторяемостью. На его лице всё ещё живёт наивность, нравственная инерция, словно оправдание собственной скуки.

На этом этапе пространственная и социальная маргинальность становится ещё и этической: какой выбор сделаете вы, осознав собственное забвение? Бежать, как Шивон; сдаться, как Доминик; уйти в девиантность, как Колм; или остаться в фатальном конформизме - неизменным, нетронутым, наивным Подриком?

Сообщество, отвергающее конфликт, отвергает и будущее. Оно не понимает, что с исчезновением возможности смерти исчезает и возможность жизни. Это смерть без чёрных мантий. У Инишерина нет будущего, потому что у него нет времени. Его время не линейно, а циклично, инволюционно, всегда возвращающееся к тому же месту, где тает снег.

Остров не выбирает сторону в гражданской войне не только из-за политического бездействия, но и потому, что просто не знает, как это сделать. Он не то чтобы добровольно отказывается от будущего, он не может даже мыслить о нём. Вот где настоящая катастрофа: не насилие, а его отсутствие. Не смерть, а небытие, которое из неё рождается.

Колм, вопреки островному обычаю, слышит песню банши. Он понимает, что значит ожидать смерть не с бессознательной печалью, а со священным благоговением. Он перестаёт жить по законам сообщества, где невидимая тишина поддерживает иллюзию здравомыслия. Он выбирает осознанную маргинальность: на острове, на краю собственного плетения.

Siobhán: I think you might be ill, Colm.
Colm: I do worry sometimes I’m just entertainin’ meeself while I stave off the inevitable. Don’t you?
Siobhán: No, I don’t. 
Colm: Yeah, you do.

Шивон выбирает бегство. она воплощает классический крестьянский исход: уход из тесных рамок, не поддающихся внутренней реформе из-за нормативного императива молчания. Молчания, которое, будучи функциональным и необходимым, превращается в патологическое «токсичное сообщество». Конца можно избежать, а мир — искупить, если смертоносная стагнация бесформенной лиминальности станет формирующей диалектикой. Она уходит, потому что понимает: здесь не разрешается ни один конфликт. Конфликт здесь подобен температуре, которая не переходит в огонь, а остаётся лишь смутным тлением.

У Доминика, изначально уязвимого, забытого члена забытого сообщества, не было языка искупления. Надежда на любовь заканчивается добросердечным отвержением, а когда правда становится слишком тяжкой, тело просто отказывается её выносить. Well, there goes that dream…

Эти персонажи плавно, но пугающе переходят в сферу сознания. Подрик, на самом деле, последний, кто обретает голос. Он был настолько хорошим, настолько «обычным», что никогда не задавался вопросом, зачем живёт. Его доброта пугает, потому что он не знает цены. Быть добрым, потому что не встречал противоположности. Он становится тем человеком, с которым боролся, не желая признавать, что его доброта была также своего рода насилием над свободным выбором других.

В своей пещере счастливый Подрик смотрит на мир с одной точки зрения: его фамилия — Súilleabháin, что буквально означает «одноглазый». Этот бедный циклоп медленно скатывается в бездну этической тьмы не революцией, а тихой капитуляцией. Его бездействие - не идти, не покидать, не тонуть - оказывается единственным действием, которое он может себе позволить.

Все четверо стоят на границе смысла и бессмысленности, и в этом истина маргинальности: маргинал всегда знает, что он в конце, забытый, вне, «один». И именно здесь начинается выбор: кто борется, кто бежит, кто подчиняется, кто умирает. Истинный нарратив маргинального существования не тоскует по небытию, он избегает вопросов бытия.

Равнодушие Колма к голосу Подрика это равнодушие ко времени. Он бы сбежал, как Шивон, если бы у него было время. Но именно потеря времени породила в нём внутренний конфликт. А Подрик тем временем медленно погружается в пороговое, вязкое состояние, где скука отождествляется со смертью - не внезапной, а медленной и непрозрачной смертью, которую человек носит в себе как неосознанное состояние.

Эти четыре выбора: принять, умереть, уйти, сопротивляться, очерчивают истинный контур конфликта. Люди пытаются сформулировать повествование, достойное продолжения, в пространстве, которое само отказывается от преемственности.

«Банши Инишерина» становятся конфликтом, возникающим в маргинальном пространстве во всей его пограничной жестокости и возможностях. Когда игра в общественную норму нарушается односторонним разрывом Колма и негласным моральным правилом молчания Подрика, на острове начинается период схизмогенеза. Его стремительный миметизм ведёт одновременно к заразительному распространению конфликта и к возможности его перестройки.

И всё это завершается мрачной тишиной, которая одновременно закрывает и открывает повествование. Именно в этот момент схизмогенез как разрушение прекращает существовать и трансформируется в социогенез...как перестройку.

Здесь схизмогенез как разветвление конфликта, вызванного обострением различий, традиционно не превращается в деструктивный раскол и перекраивает само повествование. Остаётся вопрос: это начало позитивного возрождения социальных связей или же победа «оппозиционного самосознания» Подрика над Колмом, оформившегося как новая идентичность? К счастью, Макдона, будучи настоящим enfant terrible, не штампует своё искусство готовыми суждениями.

Речь идёт не только о «четырёхугольной» маргинальности, но и о сообществе, которое на своих окраинах порождает микродрамы узнавания, отторжения и миметического конфликта. А когда речь и музыка смолкают, остаётся лишь жест, взгляд, простое «пожалуйста»: смутная, но глубоко человеческая форма социального конфликта.

Разрыв никогда не был концом трагедии. Он всегда был её началом: в тот момент, когда язык уже исчерпан, но история продолжает звучать.

Good luck to you, whatever you’re fighting about.....