Девятнадцать лун-обманщиков. Глава четвертая. Дщерь ведьмы (I)

Опять придется делить на две части. Клянусь, это пока последняя такая большая.

Предыдущая глава: часть первая, часть вторая.

…слова прощания ложатся шрамами на тени сердец человеческих. Когда мы пытаемся уйти вперед, они утяжеляют наши шаги и иглы боли вскрывают, заставляя нутро наливаться горечью.

Но жизнь не полна без боли, как она не полна без радости и любви…

Агреннея, сестра моего сердца, мой… старый друг…

Не было ни дня, чтобы я не пролила слезы по твоему изгнанию. Но временами наступает пора, когда одна любовь обречена заменить собою другую.

Надеюсь, ты найдешь в себе силы простить меня.

И себя…

«Постулаты трех злодеяний»

Фаннайя Ашкези, абсолют

Верхнее течение реки Огирсы, керонойский фронтир, колония-клерухия[1] Триа Ревмата[2], 478 год Сошествия Вестника

Утро, полное размеренной игры цикад, пролитым молоком тумана плавно стелилось над бурлящей, порожденной горными ручьями рекой Огирсой. Вот уже почти сорок лет течение рождалось под мостами агоры[3] Триа Ревматы. Созданная в честь победы над Девятой миграцией клерухия ― пограничная колония, ― разделяла два мира на краю завоеваний Дуокераты.

Мир смертных.

И мир апокалипсиса.

Калиска, стоя на пристани за пределами палисада, на грани прострации слушала тренканье весеннего зяблика и с опустошенным сознанием следила за тем, как лодка отчаливает к течению Мингрии.

«Зяблик напевает. К дождю»

Так зачем, спрашивается, она здесь, если стоит зажмуриться, и с неба наверняка пробьется потоп?

Виквис заметил ее сомнения и положил сестренке ладони на плечи.

― Эй, эй, ― тихо проговорил он. За спиной собрались важнейшие люди клерухии, и казалось неправильным в их присутствии нарушать богохульное священнодействие. ― Если тебе тяжело, я сам могу сделать выстрел. Или отец. Мы оба здесь для тебя, поверь мне.

Он улыбнулся, как улыбался всегда, этот южный долговязый чурбан. Кали улыбнулась в ответ. Смятение, царившее в ее душе, сделало губы непримиримо тяжелым.

― Нет. Нет, ― дважды повторила девица. ― Я… я справлюсь. К тому же, ― (последовала усталая помесь смешка и хмыканья), ― я знаю тебя слишком хорошо, Вик. Не люблю выковыривать стрелы из задницы.

― Из моей или из твоей?

― Зная тебя, ты одной умудришься поразить обе…

Когда брат тоже понимающе хмыкнул, Калиска намотала на наконечник кусочек тряпки, опустила в масло и подожгла. Она была рада, что Вик по рассеянности забыл про отчима. Мервис был достойным человеком, пусть молчаливым. И наверняка лучше того, что прежде породил саму Кали.

Но эта тяжесть все равно в первую очередь ложилась на плечи девушки.

Стрела спорхнула с дуги, с тетивы. Под небом все еще цвета железа обжигающим светлячком со свистом рассекла туман и прежнюю, растворяющуюся во мгле жизнь Калиски. Потом ударилась о мягкое ― укрытое промасленным войлоком, ― днище лодки.

― Ух! Ух, ты ж. Хорошо попала, ― поздравлял Виквис. ― Смотри, как занимается!

Горело и впрямь хорошо, как города Бакитрана во время завоеваний Двурогого ― Изароса Дуокераты.

Даже пард мог бы гордиться таким попаданием.

Но когда пламя с ног до головы поглотило саван и мать, в глазах Калиски не осталось места для гордости.

***

Солнце поднималось все выше и выше над приподнятым деревьями горизонтом, и тени людей, слишком слабые в тенях теней, вымученным хороводом, как муравьи, медленно сновали призраками вокруг Калиски.

Это был тринадцатый день весны, шестой с предполагаемого семнадцатилетия и первый после тридцати семи ночей жара и внутреннего всепоглощающего огня. Каким-то образом это можно было назвать облегчением, если легкость хоть сколько-то подпадала под синоним опустошения.

Мать умирала долго и хаотично, то наполняя дом истеричными криками, то возвращаясь к редким моментам чистого разума, когда с губ слетала просьба принести ртуть или Кали отправляли в лабораторию, чтобы смешать опиаты и прозрачные споры ночелозы. Последнее хоть сколько-то нейтрализовывало губительное воздействие первого и второго.

― ...Кориафонт пишет, что металлическое начало ― есть слияние камня, огня и воды, ― мать поморщилась, когда Кали подавала ей обезболивающее. ― Ведь мы опускаем меч в воду, чтобы закалить сталь. ― Она хохотнула. ― Кориафонт всегда был больше поэтом, а не алхимиком. И как его только из Академии выпустили?

То была последняя шутка, что Калиска узнала от матери. Она пришла на двадцать восьмой день болезни и первый, что Мервис и Вик вернулись после долгого отсутствия в Пелланоре.

― Эй, сестренка! ― показалась тем вечером в окне улыбчивая каштановая голова. ― Ты не представляешь, что я видел на рынке полиса!

Вик наверняка поделился бы с ней описанием золотошапочных лезерденских купцов, кровавых апельсинов столичной фемы[4]… и, обязательно, своими успехами на поприще знатных дочек. Ведь в богатстве воображения южанин многих затыкал за пояс.

Однако брат перестал улыбаться, когда увидел мешки под глазами Калиски.

Отчим отправил ее в постель, а сам заперся в комнате с женщиной, которую однажды обнаружил в беспамятстве с новорожденной дочерью на руках:

― Иди и спи, ― слова были жесткими, но взгляд нет. ― Если ты упадешь от усталости, у меня будут две больные по цене одной. Виквис, не стой столбом, помоги ей!

В ту ночь Кали действительно уснула, но не на перине, как полагалось, а на «Алхимии сфер» Алкадора, на «Телесных механизмах» Борхаза Благословенного и на «О болезнях души и крови» за авторством Четырнадцатого Озарии. Лишь «Порошки и обычаи горцев» ― отрывки из языческих заключений хеттов, настолько богопротивные, что официально не выдаются без санкции Имперского Академического Совета, ― наутро оказались на дощатом полу. Кали отбросила их рукой во время кошмара, который по пробуждении не могла вспомнить.

― В любой другой ситуации я бы наивно спросил «что киснешь?», ― сказал Виквис, как и она устраиваясь в тени парротии[5]. ― Но даже я не настолько туп, чтобы не видеть, насколько тебе сейчас тошно. Ты как?

Виквис работал челюстями по кнедлику. Он всегда жевал что-то, когда нужно было сказать хоть что-нибудь, а он понятия не имел что.

― Я в порядке, ― Кали пожала плечами. ― Лучше, чем думала, буду еще вчера. Хочу выпить настой из алозии и молочая. Так что мне не понадобится твой нож.

Брат по-важнецки кивнул, потом перестал жевать:

― А зачем тебе нужен нож?

― Алозия и молочай смертельно ядовиты, Вик.

― А!

Вик был слишком сыном своего отца, чтобы наука мачехи хоть сколько-нибудь наследила в его в целом славных мозгах. Единственное, что связывало брата с естествознанием ― это прозвище «свинцеголовый недалекий кретин». Почетное звание в какой-то степени. Житель фронтира вряд ли мог рассчитывать на что-то большее.

Вик какое-то время постоял с застывшим лицом, потом хмыкнул, видимо убедив себя, что сказанное все-таки было шуткой. Он достал из кармана очередной кнедлик и надкусил. В ветвях над их головами послышалось заинтересованное копошение.

― Знаешь, как говорят, сестренка? ― напутствовал он, сопровождая урок бесноватым чавканьем. ― «Жизнь ― есть не что иное, как замороченное постоянство изменчивых дел. Как боги перетекают от добра ко злу, так и мы, смертные, постоянно делаем что-то новое. Мы рождаемся, мы женимся, мы умираем ― но поверх всего этого мы живем. Ведь когда к концу приходит часть целого, все остальное по-прежнему стоит и не собирается затухать. Когда умирает одна любовь, нужно научиться принимать другую».

― «Замороженное», а не «замороченное», ― поправила Кали и добавила: ― Ханат, глава шестнадцатая, дополнение четырнадцать-два. Из «Обращения к кающимся джаснаитам».

― А! Вот это откуда...

― А еще это твоя попытка под предлогом помощи в хождении по бабам заманить меня в таверну и там напоить до желания выговориться. Я слишком хорошо тебя знаю, Вик. Не старайся.

― Вечер, «Повешенный дранг», дайламитское пиво?

― Арад меня побери! ― Кали закатила глаза. Брат был неисправим. За это она его и любила. ― ...эль. По вангхередскому рецепту, выдержанный.

― Уй!

― Я могу взять с собой деньги...

― Да, не. Я просто дурачусь. Чего не сделаешь ради любимой сестренки.

Вик похлопал ее по плечу ― пока что простое действие, хотя в свои семнадцать Кали уже грозила перерасти брата. А ведь тироноев редко зовут коротышками. У Калиски были рыжие, как у северной нойки локоны, но раскосые глаза порождали вопросы, на которые девушка ответов не знала. А мать забыла. Да и отвечать теперь было некому.

Вик встретился с сестрой взглядом, улыбнулся...

Мартышка, притаившаяся в ветвях, только этого и ждала. Она укусом гремучей змеи соскочила с небес, вцепилась в кнедлик цепкими лапками и, презренно хихикая, понеслась по земле под защиту кустов.

― Ах, ты ж, мелкая... Так, короче, сестричка, я что сказать-то хотел: я, отец, все жители Трех Ручьев ― мы все пришли поддержать тебя. Так что, если тебе что нужно ― ты обращайся. Уверен, никто не обидит. А теперь, если позволишь...

И Вик помчался в кусты, бормоча что-то про рагу из обезьяньих мозгов. Популярное блюдо на востоке империи. Калиска прекратила натужно улыбаться и мрачно посмотрела на людей, на всю остальную Триа Ревмату.

«Нет, Вик», ― подумала она. ― «Нет. Ты хороший брат, но... нет. Они здесь из-за жены твоего отца. Не из-за моей матери»

Половина пристани, оккупированная избытком овдовевших матрон и целым курятником еще не обрюхаченных цыпочек, только подтверждала всю тяжесть калискиных умозаключений. Что в принципе и ожидаемо. В клерухии только что освободилось хлебное место, и любая незамужняя кроме Кали стремилась это место занять. Чепчики, шерстяные платья, «траурные» банты. Эклектика! Выряжены соискательницы были так, как только могут вырядиться провинциалки, мнящие себя последовательницами высокой моды, а качество взглядов друг на друга служило хорошим подтверждением тому, что женщине не следует давать оружие.

«Как команды колесниц на скачках», ― кисло подумала Кали. ― «Только погонщики ― тоже лошади».

Сама девушка одевалась блекло: в суровые мужские бриджи и темно-коричневую, почти черную, керонойскую курточку ― лучший вариант для гражданской в темных лесах. На плече камуфлировалась чисто-ночного цвета повязка. Символ Ягведы ― лунной повитухи и хранителя савана. Ведь не что иное, как рождение является лучшим предвестником похорон.

Кали отвернулась от негласного соревнования самок в сезон размножения и посмотрела на более важную ― мужскую половину пристани.

И у нее заскрипели зубы.

― ...я понимаю твою боль и твои пожелания, Мервис, ― говорил озит-патриарх Микамон, разглаживая рукой богатую бороду. ― Однако то, что ты просишь, совершить невозможно. Ни один собор не признает отпущения без покаяния.

― Она была моей женой, Мика. Уверен, ты можешь сделать хоть что-то.

Мервис ― с недавних пор дважды вдовец, но вопреки всему по-прежнему отчим Калиски, ― стоял почти на самом краю деревяной пристани и, скрестив руки, внимательно буравил взглядом озита. Стоило отдать Микамону должное: не каждый мог выдержать холод, пронесенный Мервисом с южных лугов. Все в отчиме: морщинистое лицо, слитое с фамилией имя, всклоченная борода и с хеттскими нитями каштан волос ― все говорило о принадлежности к царству царств и наследию Тиральки Великого. На фоне хеядцев и своих затененных солнцем северных родичей тироной казался пугающим ледяным призраком. Суровым, бледным. И по-звериному беспощадным.

― Прости, но ты просишь от меня невозможного, Мервис, ― озит неуверенно покачал лысиной. ― Даже каноник не имеет права отпускать грехи ведьме без покаяния. На такое способен только собравшийся капитул. Или, как минимум, иерократ в Витене. Но даже они не станут действовать без одобрения доктриной комиссии. Преступления Нисы весьма велики.

― Моя жена не ведьма! ― прорычал Мервис и уверенно шагнул вперед. Казалось, он хочет подрезать озиту бороду вместе с шеей. ― Не притворяйся, Мика. Ты прекрасно знаешь, что единственное преступление моей жены ― это желание послужить человечеству. Напомнить, кто спас руку твоей ненаглядной Иволи от загнивания? Кабы не вмешательство Нисы, твоя племянница сейчас бы щеголяла на одно обручальное кольцо меньше.

Кали даже стало жалко озита. Чуть-чуть. Иволя работала сборщицей винограда на одной из снабжавших клерухию латифундий, и едва не погибла, когда прошмыгнувший за кордон отряд дрангов проявил несвойственный этим выродкам интерес к виноделию. Она успела забежать в дом, но один белошкурник пробил головой окно и впился тухлой от падали челюстью в плечо девушки. Лишь подоспевшая на крик стража, уберегла Иволю от более противоестественной участи. А мать вымыла из позеленевшей руки трупный яд.

― Ты давишь на больное, Мервис. ― Мотнул головой озит. ― То неправильно.

― А лишать мою жену заступничества перед богами ― правильно?

― Такова воля церкви и лун, Мервис!

― Червячья задница! ― раздался сбоку от них другой голос. ― Ты, что, правда, веришь в эту галиматью?

Человек, вмешавшийся в разговор, был низок, крепок и коренаст, и в отличие от Иволи ― куда менее успешен на поприще количества рук. Один из рукавов мундира висел древнехеядской хламидой, а седые залихватски загнутые усы и свойственная всем димахам химерическая походка: странным образом, одновременно прямая и кавалерийская ― намекали на богатый словарный запас хозяина.

Маврикий Гобрия. Кастрофилакс, военный администратор колонии Триа Ревмата.

Маврикий наловчился и сунул под нос Микамона культю.

― Знаешь, что это? ― прорычал он. ― Это работа одной из нечестивых тварей в лесах. Гесская мерзость шныряла повсюду, и наша тагма[6] потеряла триста человек в тот день. Почти вся тагма целиком! Тагма! Ты когда-нибудь видел вблизи живого наклави, Микамон? Живого, а не в одной из наших священных книг? ― щеки кастрофилакса на мгновение побелели. Да и у всех, кто его слышал тоже. Из всех отродий Арада и гессов наклави вызывали наибольшее отвращение. ― Эта гадина отсекла мне руку и оставила умирать! ― Маврикий справился с собой и плюнул. ― Вы, клирики, любите рассуждать о том, что правильно, что неправильно. Но здесь на фронтире не бывает места таким размышлениям. Правильно ― это жизнь, Мика. Неправильно ― это смерть.

Он указал целой рукой на Мервиса.

― Этот человек спас мой отряд, патриарх. А его жена позволила многим дожить до рождения внуков. Я бы сказал, эта «ведьма» сделала больше для Спасения мира, чем ты.

Патриарх от возмущения проглотил язык. Мервис же не изменился в лице. Если он и был рад внезапной поддержке, то не выдал того ни взглядом, ни языком тела.

Калиска нахмурилась.

А что, если поддержка была не внезапной? Кастрофилакс Маврикий Гобрия был одним из важнейших людей клерухии, и именно в его ведении находились стража, военные экспедиции и поддержание физической части порядка на улицах. Мервис же...

Кали посмотрела на пистолеты, на хеттский вытянутый кинжал-каму, на оставляющий ужасные раны клинок-сайяр. На плечах находился сливающийся с деревьями шерстяной плащ, с которым Мервис, казалось, сросся. Однако значение имела другая деталь: крохотный серебряный щиток-фибула, как заколка приделанный к портупее.

Серебряные щиты, «аргираспиды», эмблема агемы[7]. Лишь немногие подразделения керонойской армии имели право носить имя гвардии Первого Космократора. Командовать же одним из таких отрядов и вовсе дозволялось лишь с разрешения руководящего стратилата округа.

Иными словами, Мервис, формально подчинявшийся кастрофилаксу, имел значительный политический вес в вопросах управления колонией Три Ручья.

Кали покачала головой. Мать не любила политику и всегда требовала от дочери держаться подальше от этой кучи навоза. Жаль, сама политика отвечала им взаимностью в первом, и абсолютно не обращала внимание на совет во втором.

То было размеренное постукивание стилуса по планшету, что вырвало девушку из давящих размышлений. Рядом со спорщиками прокашлялся кефал Ренорит Химса ― гражданский администратор колонии.

― Ваш спор крайне увлекателен, господа, ― он косо уставился на Маврикия. ― Особенно в той части, что касается открытого оскорбления церкви и упоминания массового членовредительства. Однако вынужден воззвать к максимально возможному интеллекту присутствующих: эта дискуссия не имеет смысла в своем ядре.

― Какого Арада ты несешь, Химса? ― кастрофилакс развернулся резко. Его явно задело упоминание «максимально возможного интеллекта».

Кефал, казалось, не обратил внимание на тон Маврикия. Он поправил очки, передал планшет и стилус одному из членов многочисленной свиты ― как и многие чиновники на местах, кефал даже на похоронах подчеркивал свой статус личным легионом агораномов[8], счетоводов и крючкотворцев. Судя по объемному животу и грудям на зависть Калиски, снабжение этого войска проходило через одно известное место.

― Того, мой уважаемый кастрофилакс, ― Химса улыбнулся и развел руками, эти двое друг друга на дух не переносили, ― что в соответствии с постановлением сената от 227-ого года Сошествия Вестника в отношении поправки статута 16-5...

― Переходи к делу, Химса.

― Если угодно. Я лишь пытаюсь сказать, что в случае предъявления обвинений не только церковных, но и светских судов, принятие решения первыми откладывается до вынесения вердикта вторыми. Не забывайте, господа: жена нашего уважаемого командира агемы была повинна не только в предположительно ведьмовской деятельности. Все-таки, принимая во внимание, кхм, особенности нашего августейшего космократора, ― кефал хитро улыбнулся озиту, ― вряд ли можно рассматривать ее научные изыскания как действия «неподобающего женщине поведения». Однако смежные поступки Нисы несли серьезные импликации не только в мире богов, но и людей.

― Вечный суд куда важнее суда мирского, ― нахмурился патриарх.

― Конечно-конечно, если вам так угодно, ― Ренорит подозвал одного из своих «легионеров», и тот передал кефалу огромный гроссбух. ― «478-ого года Сошествия Вестника от 54-ого дня зимы...»

― Озем, дай мне сил, ― похоже пробурчал кастрофилакс Гобрия.

― «...именем имперского правосудия в лице гражданского суда Пелланорской фемы ― одобрено назначенным дуксом Эвменом Карса...»

― Короче, кефал, ― не сдержался, в принципе, обычно сдержанный Мервис.

― «...Ниса Вис, жена Мера из рода Вис, обвиняется в злоумышленной подделке корреспонденции, подлоге и обмане Имперского Академического Совета. Обвинение в подделывании научных работ не рассматривается в силу отсутствия законодательной базы и передается на рассмотрение самого Совета», ― кефал победно захлопнул гроссбух и с улыбкой уставился на трех спорщиков. ― Как видите, уважаемый патриарх, и вы, не менее уважаемый кастрофилакс, попытка апелляции к церковной конгрегации в нашем случае не имеет юридической силы. Обвинение предъявлено и гражданским судом. Разумеется, я сделаю все, чтобы дело по случаю смерти замяли, а то всю нашу колонию постигнет несчастье, если на столе дукса окажется прошение об отставке одного известного индивида. Закон о замалчивании преступной деятельности, как известно, распространяется и на супругов подозреваемого.

Ренорит триумфально встретился взглядом с Мервисом... и видимо тут же вспомнил, что кузнец Лакодион Рангас вот уже неделю донимает счетоводов по поводу поставок железной руды из шахт колонии Магна Ситика. Как минимум, на агоре в случае близкого нахождения рядом с Лакодионом чиновник тоже начинал заметно потеть.

Кто знает, к чему бы привела эта бескомпромиссная игра в гляделки, как вдруг...

― МОЯ МАТЬ НИКАКАЯ НЕ ВЕДЬМА! И ОНА НЕ ПОДДЕЛЫВАЛА НАУЧНЫХ РАБОТ!

Слова. Слова сорвались с кончика тяжелеющего языка. Они громыхнули единым полковым залпом и разнеслись над рекой, над шумящими бурунами и водоворотами, над треском огня, прерываемого шипением от попадания брызг. Кали слишком поздно поняла, кто нарушил более-менее торжественное внимание смерти, а когда поняла ― стало поздно.

Судьба Калиски более не властвовала над ее поступками. Ее поступки властвовали над судьбой.

― П-простите... ― пролепетала девушка, чувствуя на себе взгляд пораженной толпы.

И когда первая слеза капнула с подбородка, Калиска со всех ног побежала к воротам Триа Ревматы.

***

Весенними днями, когда холод сдавался на милость солнцу, ближе к полудню в Цепи Завоевателя на высоких горах таяли ледники. Снег был редкостью на еще более редкой плоскости керонойских равнин, но на востоке, где нои высокого короля Кера шестьсот лет назад пересекли Мингрию, рождающиеся на горных грядах ручьи каждый полдень выходили из обозначенных течением берегов.

Грязь, ил, гниющая древесина и разложение рыбы ― агора клерухии была под защитой системы канав и высоких каналов, ― но здесь, на берегу воровки-Огирсы, шаги Калиски как нигде становились жертвами злоключений.

Она бежала, оскальзывалась, вдыхала туман. Слезы, помутнившие черные глаза, пленкой влаги застилали спасительные пути.

«Ненавижу их! Ненавижу их всех!»

Злость, поселившая глубоко в груди, скрестила клинки с материнской логикой, твердившей, что законы души не имеют ничего общего с законом социума. Но сейчас для Кали все было частью одного целого.

«Мервис, ты же можешь. Ты можешь заставить их поступить правильно!»

Она ненавидела отчима за то, что тот не мог ничего изменить. Ненавидела брата, ибо Вик не мог унять бурю, воцарившуюся в ее душе. И она ненавидела Триа Ревмату за неблагодарность, оказанную ее матери.

Пламя и Огирса забрали последнее, что было, и она ненавидела и их тоже.

Но прежде всего Калиска презирала саму себя. Не в последнюю очередь ― за сам факт презрения.

Большая желтогрудая куница выскочила из кустов и, запаниковав, метнулась под ноги, расстроив и без того хаотичный бег. Зверь и человек вскрикнули. Куница, изловчившись, отделалась легким испугом, а вот Кали повезло куда меньше. Она проехалась по земле, замахала руками, и, споткнувшись о без объявления войны подвернувшийся корень, кувыркнулась и со всей дури влетела в старый овраг.

― Не самая лучшая техника приземления, ― проворчал, глядя сверху вниз, Мервис. ― Мне помнится, я тренировал тебя с Виком лучше.

Мервис стоял на краю обрыва. Кали лежала на спине. Отчим протянул ей толстую ветку, но падчерица не нашла в себе сил подняться ― лишь отмахнулась:

― Заткнись, Мервис! Не хочу видеть тебя! Не хочу видеть никого из вас!

Ветка отлетела к пологому склону, и Калиска почувствовала себя лучше. И хуже одновременно.

Мервис флегматично пожал плечами.

― Как скажешь. Я обещал твоей матери заботиться о тебе до конца моих дней. Но я давно уяснил, что невозможно построить счастье тому, кто этого счастья для себя не хочет, ― он повернулся спиной, плащ взметнулся крылами ворона. ― Когда прекратится блажь, выбирайся. Только помни: ночью ворота не открываются никому.

Голос стих. Плечи и макушка начали исчезать за склоном. Кали знала, что это игра. Манипуляция. Но когда над головой остались только переплетенные когти деревьев, девушка выдохнула:

― Мервис, постой. Мне жаль.

С края свесилась ночелоза. Полупрозрачная, чтобы, как уверяла мать, лучше впитывать лунный свет. В Ханате говорилось, что это проявление спасительной сущности ― что все в мире ищет защиты от мрака и зла. Мать же, опираясь на труды Ксенифона и Рустама рал-Собры, доказывала, что это просто форма питания ― пусть и абсолютно непонятная, как она выражалась, «нестатично живым». На бумаге, спрятанной в «запылившемся» телескопе, и вовсе было написано, что свет луны ― это отражение ее поверхностью лучей солнца. А за такое мать и вовсе могли повесить как джаснаитку.

Кали ухватилась за прочный стебель, а когда забралась по склону ― и за грубую жесткую руку, скрытую не менее грубой перчаткой.

― Спасибо, ― от ушибов прошипела она. ― Правда.

Мервис, опять-таки, только пожал плечами. Он был камнем. Южным, холодным и непреклонным. А нельзя угадать, что в принципе на душе камня.

Отчим отвернулся от нее, сделал пару шагов, и уселся на корягу, пауком торчащую из земли. Потом сложил пальцы домиком и поставил на них подбородок. Серые глаза, как водится, не умели выражать ничего.

― Послушай, мне жаль. Правда, жаль, ― Калиска с трудом встала, воображая в его взгляде упрек. ― Мне не стоило так орать на тебя. Не стоило. Просто... просто...

― Ты злишься, верно? И сама не знаешь на что.

Кали едва снова не улетела в овраг. Правильно ли она опознала выговор отчима? Он всегда походил на удар кремня о кресало, но сейчас в голосе промелькнуло... сочувствие?

― Так бывает со всеми, ― продолжал Мервис. ― Когда мы теряем что-либо дорогое, мы тут же начинаем искать виноватых и ответы на вопросы, которые не должны иметь права задать. Я чувствовал то же самое, когда меня изгнали из Тироноя.

Он сделал паузу, достаточно длинную, чтобы брови Кали закончили подниматься.

― Ты никогда не рассказывал о своем побеге из Тироноя.

― И не расскажу впредь. Эта история все равно о другом. ― Он дождался, пока падчерица не кивнет, потом продолжил: ― Я подвел всех, кого когда-либо ценил в прежней жизни. Подвел семью, немногочисленных друзей и соратников. И не спас жену брата, которого жалел, но любил. ― Мервис вздохнул: ― И в то же время, я убеждал себя, что они тоже подвели меня. Что были слишком слабы, чтобы отвести от себя беду. Даже, если они не сделали ничего, за что я мог бы их ненавидеть.

― Мать Вика?

― Нет, ― он помрачнел. ― Она умерла. Задолго до нашего бегства. И того, что его вызвало.

Кали непонятно зачем кивнула. Вик был старше ее на... два года? Три?

― И как... как ты справился с этой злостью? Этой... ненавистью?

Отчим приподнял бровь:

― Разве я сказал, что справился с ней? ― тут, наверно, нужен был смех, но Мервис смеяться не научился. ― Глупая девочка. Ты не можешь победить ее, потому что не можешь победить свою душу. Нельзя потушить рукой пламя. Ты только сожжешь себя. Но дай костру догореть, а углям дотлеть. Прокашляйся от дыма, если угодно. Но не трогай этот огонь. То, как он горит... ― их взгляды соединились. Его был острым, как ледяные пики. ― Гордись этим. Это значит, что ты была лучшей дочерью, чем многие из матерей заслуживают.

Кали не имела понятия, что ответить. Ей хотелось наорать на Мервиса, ударить его, рухнуть на жесткую грудь, зарыдать, и сказать, что он лучший отец, о котором дочерям под силу мечтать.

Она смогла достичь только одного из этого. Потому что Мервис впервые в жизни подошел... и обнял ее.

― Я помню кое-что еще из моего прошлого, ― прошептал он, пока плечи Кали бесконтрольно тряслись. ― Я помню леса на границе Исстрии и Вангхереда. И женщину в оборванных странных одеждах, происхождение которых не мог опознать. Она не понимала моих слов. Не уверен, что она понимала хоть какой-то из известных нам языков. Но она знала один. Потому что все матери знают его, ― он отстранился и стер слезу, угрожавшую засохнуть солью на щеке Кали. ― Когда она привела меня в свою пещеру, и прижала к груди сверток, который прятала в глубине... я прочел все слова этого языка в ее взгляде. Помни об этом, девочка. Потому что это самый прекрасный язык, этот мир создавал когда-либо...

***

Каменный Циклоп, красная крепость, расположенная на склоне одинокой скалы, безмолвным кирпичным стражем следила за порядком в Триа Ревмате. Вопреки довлеющему над фортом проклятью ― или даже из-за него, ― за полтора года никто так и не удосужился забраться наверх, и собрать камни, способные пойти на укрепление земляного вала.

Возможно, так было лучше для всех.

За те пятнадцать лет, что Кали прожила на фронтире, Циклоп стал для нее чем-то вроде закадычного друга. Того самого мрачного чудака, что в похмелье твердит, будто в мире имеется постоянство.

Теперь, подходя с Мервисом к воротам Триа Ревматы, она уже не была в этом настолько уверена.

― Разве ты не собираешься вернуться на похороны? ― Девушка думала, что отчим хочет убедиться в ее безопасности, но тот уверенно продолжал путь.

Мервис пожал плечами.

― Моим делом было проститься с женой, приглядеть за тобой и попытаться убедить Мику поступить по совести. Первое я сделал еще вчера, второе сегодня, а третье…

Он не договорил. Мервису удалось убедить церковь сжечь тело, то есть направить душу к богам по путеводной лестнице дыма и искр. Но прощения и отпущения он добиться все-таки не сумел. А это значило, что все то зло, которым смертные отравляют богов, вернется матери на том свете сторицей.

Кали мотнула головой. По крайней мере ее не закопали в землю, как настоящую ведьму или женолюбку. Мысль о том, что части ее «я», разорванные, будут перевариваться в желудках червей и мышей, едва не спровоцировало у девушки тошноту.

― Если бы Химса не встал на сторону патриарха… ― попыталась утешить Кали.

― Химса? На сторону патриарха? ― Отчим удивленно приподнял бровь, в глазах должна была промелькнуть ирония. ― Он утвердил диктат имперских законов над оземитским, девочка. Тебе стоит почаще выныривать из реактивов. Эй, Конон!

― Лохаг[9]?

Конон Одноглазый, второй офицер агемы и первый из вереницы заместителей Мервиса, вынырнул из-за стенки наблюдательной башни и смерил пришедших той частью взгляда, на которую намекало довесок-прозвище. Конон был черноволос, заметно патлат, и несло от лейтенанта так, что дранги могли принять офицера за своего. Однако вопреки внешности, лицо следопыта выражало ум. Про Конона говорили, что он способен определить близость тварей Арада по завыванию ветра. А о его точности как стрелка в клерухии и вовсе упоминали с благоговением.

― Потери? ― обратился он в соответствии с установившейся традицией их отряда.

― Одна. И к несчастью, невосполнимая.

Конон мрачно кивнул, достал из кармана записную книжку, внес пометку обгрызенным карандашом. У Калиски округлились глаза.

― Ты включил маму в состав агемы?

― Она лечила моих людей, ― спокойно отозвался Мервис. ― Для них Ниса включила себя сама. Ну, скоро ль он там?

Ворота открылись, и вся двухтысячная Триа Ревмата раскинулась перед Кали в своем нойско-хеядском великолепии.

По меркам большинства имперских поселений клерухия была самой маленькой, самой неказистой, и, если верить заезжим торговцам-хеядцам, самой нойской из всех колоний. Впрочем, в данном случае «цивилизованность» потомков Дуокераты играла с последними злую шутку. Все-таки Три Ручья раньше служили лишь довеском к Каменному Циклопу, и никто не строил иллюзий по поводу реальной силы колонии. Деревянные нойские избы, как если бы память предков пережила культурную ассимиляцию, размытые немощёные улочки и мосты, лишенные привычной хеядцам стойкости и ажурности. Триа Ревмата действительно была примитивной по меркам полиса или колонии прежних засечных черт.

Однако под корой и сучьями билось куда менее варварское величие.

Цетром колонии была агора ― торговая площадь. В казармах и административных зданиях имелась канализация. А если письма кефала дойдут до правильных глаз, возможно в ближайшие пару лет в клерухии появится амфитеатр и какой-никакой гимназиум. Мать и Кали учили детей грамоте и счету по свободным дням, но теперь с этим придется повременить.

Девушка усилием воли прогнала из ниоткуда взявшуюся во рту кислятину, потом перевела взгляд на прочие успехи развитой жизни.

В клерухии были каменные строения: казармы, военное управление, резиденция кефала и особняк Мервиса ― последнее ― награда за храбрость и выслугу, ― могли похвастаться колоннадой, портиками и обитыми железом дверьми. Предполагалось, что в случае внезапного нападения и пересечения дрангами защитной линии, каждое из этих мест послужит надежной оборонной точкой и сможет продержаться до прибытия подкреплений. В конце концов, три четверти мужчин колонии в прошлом воевали с шакори, шамами, а то и в составе Святого Воинства штурмовали стены Белима в Восьмом Священном Походе.

Базилика Сотни порубленных дев служила хорошим напоминанием о последнем. Небольшая, но с тремя рядами нефов и самых прочных в колонии стен, она обернется надежным убежищем для тех, кто не успеет забраться на Каменного Циклопа. По крайней мере так планировалось до Ночи Синих Огней. Теперь уже никто не спустит веревочных лестниц со стены пустующих укреплений.

Кали посмотрела на шпиль, похожий на меч ― один из тех, которым первые святые воины Сотню порубленных дев и порубили, ― потом перевела взгляд на таверну «Повешенный дранг», слитую с последним каменным домом ― кузницей немезиды кефала, Лакодиона Рангаса.

У кузницы была склоченная борода, аркебуза и один глаз. Иными словами, обзор Кали загородил Конон.

― Лохаг, ― обратился он к Мервису по званию. Обычно лохаг управлял ротой в сто человек, но в случае агемы цифра была меньше в два с половиной раза. ― За время вашего отсутствия вторжений дрангов не произошло. Палисад цел. Мы потеряли одного человека.

Он поднял руку под краешек шлема, как всегда делал в соответствии с традицией местной агемы. У Кали скептически поднялась бровь:

― Потеряли одного?

― Верн-Арфист вчера проявил инициативу и совершил вылазку в дом вдовы Ириниды, мэм! За самовольную отлучку он подвергся дисциплинарному взысканию в пятьдесят ударов скалкой по голове, мэм!

Кали, несмотря на настроение, подняла краешки губ. Верн-Арфист был известным... «проявителем инициативы». Кали, наверно, являлась единственным «стратегическим объектом колонии», на который следопыт пока не совершал вылазок. Потому что пятьдесят скалок от жены ― это одно. А быть посланным в глубины гемигилеи за развращение падчерицы своего командира ― совсем другое.

У Мервиса однако калискиного всплеска оптимизма не обнаружилось.

― Идиот, ― отчим сжал переносицу. ― Выздоровеет, отправь его чистить нужник в казарме. А его жене сообщи, что пусть в следующий раз докладывает обо всем мне. Я сам назначу... «дисциплинарное взыскание». ― Он отпустил переносицу, тяжело вздохнул. ― Я отправлю тебе на замену Вика. Парень способный, сам знаешь.

― Знаю, лохаг. Распоряжусь, чтобы ему выдали ламелярку Верна, ― Конон хмыкнул. ― Я слышал, у этих двоих соревнование. Авось подбодрит выздоровление.

Мервис на хмыканье не ответил. Он давно пытался вбить сыну в голову немного порядка, но Вик наотрез отказывался остепениться.

― Для меня есть что-нибудь еще, Конон? Я намеревался проводить дочь до дома.

― Эм, да почти... одна деталь... ― к удивлению Кали, заместитель утратил любую настроенность на иронию. ― Утром пришло письмо. Строго для вас. Судя по отправителю... вам следует написать ответ до отбытия пелланорского каравана, лохаг.

И он передал Мервису конверт, о важности которого можно было судить по отсутствию какого-либо жира иль смятости.

А когда Калиска различила печать...

«Бог Богов всемогущий!»

Лицо Мервиса в кои-то веки выдало неуверенность:

― Куриози?

― Они самые, лохаг.

И Конон сплюнул, как если бы к ночи помянул гессов.

Куриози, они же секуритат, глаза и уши Порфирового трона. На печати красовался огромный чернеющий глаз, и кровавая слеза капала на распластавшегося под ним человечка. Там, где обоих пронзил огромный кинжал.

― Ты вскрывал? ― спросил Мервис.

― Я? Я что самоубийца, лохаг?

Мервис кивнул. Потом спрятал конверт за пазуху.

― Проводи Калиску до дома.

― Но...

― Я приду позже, ― ответил он падчерице. ― Конон, если кто-то решит задирать ее...

Заместитель постучал по дубинке на поясе. Все было ясно, как день.

Когда Мервис скрылся за дверью сторожевой башни, Конон повернулся одним глазом к Кали.

― Она была хорошей женщиной.

― Да, была…

Кали молча поблагодарила его за сочувствие.

***

Особняк Мервиса, белый в противоположность бурой скале, к которой примостилась Триа Ревмата, мистическим водолеем нежился на берегах Лосося и Пескаря, и служил домом для Кали, Вика, Мервиса, матери, и целой древнехеядской фаланги чаек, облюбовавших карнизы и скаты крыш. Чайки ругались, семейство стреляло птиц, журчание ручьев индифферентно сопровождало эту бессмысленную борьбу человека с судьбой.

«По крайней мере дерьмо чаек полезно в лаборатории», ― подумала Кали, когда очередная мерзавка, крикнув, пролетела над головами. Этот звук напомнил слова Микамона и Ренорита Химсы. А последнее ― что надо бы пополнить запас мочевины в подвале.

Они с Кононом миновали один из мостов агоры, и оказались в центре рыночной площади, поразительного уголка хаотичной нормальности, если помнить, что на севере за стеной лежит конец света.

Конон насвистывал молитву Озему, но, кажется, на самый богохульный лад. Кали же молчаливо оглядывала прилавки.

Удаленность клерухии сильно сказывалась на логистике и коммерческом разнообразии Триа Ревматы, так что припасы шли в основном с латифундий.

― Рыба! Рыба! С Форельных озер.

― Гвозди! Молотки! Острейшие вилы!

― Капуста! Редька! За медный керик!

― А у меня за треть!

― Дура дрангская! Это ж в убыток!

― Обезьяна! Дрессированная танцующая обезьяна!

Несмотря на гомон и крики чаек, последнее привлекло интерес Калиски.

― Вик!

Виквис в своем моложаво-южном великолепии стоял посреди агоры перед владельцем пелланорского каравана и тыкал тому в лицо бурой мартышкой, которую вниз головой держал за пушистый хвост. Мартышка в сделке была не заинтересована. Купец, судя по лицу, тоже. Еще меньше в этом был заинтересован рыбак Одавид, брюзга по характеру и второй по очереди.

― Да сдался ему этот сборщик блох, парень! ― Разглагольствовал и брызгал слюною Ода. ― Ты посмотри, какая рыбина этой зимой разродилась!

И ткнул пальцем в бочку, которую, Кали не могла поверить, можно дотащить на таких щуплых плечах. Купец с пониманием обернулся… и снова встретился с улыбкой Виквиса и отборной руганью за спиной последнего.

― Двадцать медяков, друг мой! Жонглировать умеет! Редкая порода из Шамерейна! Сам дрессировал!

Обезьянка, видать пораженная такой похвальбой своих достижений, проявила чудеса акробатики и попыталась благодарно поцеловать брату руку. Но получилось только тяпнуть за палец.

Виквис заголосил.

― Дрессировал, значит, да? ― купец фыркнул. ― Шел бы ты отсюда, парень.

― Вик! Вик!

Виквис к тому моменту, уже поминающий родословную сбегающей негодяйки, хмурясь, повернулся… и весь его гнев мгновенно пропал.

― Кали! Конон! ― взгляд, которым он одарил обоих, намекал, что девушке не отделаться в будущем от дурных шуточек. Он обнял сестру и нахально обернулся к изучающему бочку купцу. ― А это, знакомься, моя сестра. Она тоже по-своему ученая обезьянка, но в отличие от предыдущей не продается! Завидуй, что упустил выгоду!

― Да-да, что бы это ни было, парень.

― Ты, я гляжу, времени зря не теряешь, ― ухмыльнулась Калиска.

Возможно, стоило обидеться, что брат решил не возвращаться на похороны, но Виквис обладал непосредственностью марлина, и на него сложно было сердиться долго.

Виквис захохотал:

― Если бы я не терял времени, то какая-нибудь дамочка уже бы смотрела, как я тренируюсь с копьем. А так я пытаюсь разжиться цветами.

― Цветами?

― Девушки чаще интересуются твоим копьем, если ты прежде одариваешь их цветами.

Конон издал небольшой хохоток.

― Кем бы ни была твоя мать, ты явно пошел в нее, а не в отца, парень. Но это поправимо. Что б через час был у меня в казарме. Подберем тебе что-то получше копья.

― Не понял? ― побледнел Вик.

― Мервис хочет, чтобы ты позаменял Арфиста, ― пояснила Калиска. ― Ему сегодня… несколько нездоровится.

― Знаю я, как этому кобелю нездоровится, ― Вик закатил глаза…

…и тут же выпучил их, потому что за спиной раздался пробирающий до глубины души вопль:

― Мерзавец! Что?.. Что ты пытаешься мне всучить?!

― Я… я не знаю… я… она была в порядке, когда…

Рыбак Одавид, еще недавно главный конкурент в бизнес-предприятии Виквиса, теперь задом пятился от торговца, чье лицо все больше напоминало оттенками жгучий перец. Последний сжимал кулаки. Вик хмыкнул, его явно позабавил тот факт, что две его немезиды сцепились из-за товара.

Однако…

― Конон, ты не поможешь?...

― Конечно, мэм. Эй, вы двое! Из-за чего весь сыр-бор?

Оба возмутителя спокойствия в одно мгновение развернулись. Купец явно намеревался протестовать, однако встретившись взглядом с Кононом…

― Опять ты портишь мне всю малину… ― Вик с укоризной взглянул на Кали. И тут же стал гораздо серьезней. Калиска была сильно напряжена.

― Сестра? ― прошептал Вик.

Кали несколько секунд молчала. Потом ответила:

― Возможно, ничего, но… посмотри на старого Оду. Не думаю, что его испугал купец.

Вик скептически поднял бровь. Потом нахмурился. Старик Одавид был из той породы людей, что при виде стены все время норовят узнать, что именно находится по ту сторону. Формально Триа Ревмата была самой удаленной колонией на фронтире. Однако всегда находились те, кто на время покидал родные места ради охоты на ценного зверя, артефактов покинутых городов, или, банально, золотоносных рек, благо последних не так уж много. Зачастую такие не возвращались.

А Одавид всегда возвращался. И это делало Оду самым везучим брюзгой во всем Кероное. То, что этот человек был бледен даже по нойским меркам… У Калиски зазудели запястья. Так всегда бывало, когда мать подкидывала дочери «нерешаемую» задачку.

Пока Конон выписывал штраф купцу, Кали решила поближе изучить причину конфликта.

Она наклонилась над бочкой и...

― Твою мать!

Вонь, ударившая по ноздрям, могла бы использоваться для выкуривания противника из неприступной крепости. Запах гнили, разложения... и чего-то еще. Запястья зазудели еще сильнее.

― Эй, что ты...

― Я куплю тебе новый, клянусь, ― Кали сорвала с шеи Вика платок, обмотала вокруг ладони и вытянула на свет...

Звук, изданный Виквисом, был одновременно пораженным свистом и рвотой.

― Ты вроде говорил, что рыба хорошо разродилась в этом году, Ода? Боюсь спросить, что в твоем понимании лютый ужас.

То, что Калиска держала в руках, только при развитом воображении можно было бы отнести к родственникам лосося, леща или привычного человеку зеркального карпа. Многочисленные похожие на сушеные корни отростки вырастали из-под лопнувших по всему тельцу чешуек, а на брюхе полупрозрачный, как ночелоза, пузырь, переливался внутри чем-то... синим? Зеленым? Черным?

Кали неосторожно сжала чудовище и рыбный пузырь тут же лопнул, оросив землю переливчатой жидкостью. А воздух ― ни с чем несравнимой тухлятиной.

― Где... где ты это выловил? ― позеленела Кали. Она выронила из рук и чудовище, и платок.

― На... на севере. В Форельном озере, ― Одавид выглядел так будто случилось Второе Сошествие. ― Я... я понятия не имею, что это! Это была обычная форель. Просто крупная! ― Рыбак уставился на нечто, как если бы Гозара, Чистейшая Лань и Великий Паразит, должна была тотчас же вернуть форели привычный облик. А потом он в ужасе застонал.

― Эй, тихо! Что?.. ― Конон, только сейчас увидевший, что Кали держала в руке, схватился за увесистую дубинку. И остановился. Учитывая, что этот человек имел дело с мигху и наклави, это многое говорило об эффекте увиденного.

― Я говорил вам, офицер! ― Купец со злостью уставился на рыбака. ― Этот мерзавец пытался подсунуть мне проклятую отраву! Я требую, чтобы этого человека арестовали!

Вокруг сцены собирались люди. Конон был хмур, но он явно также был в замешательстве. Другие торговцы, покупатели и дети перешептывались и показывали пальцами то на Одавида, то на чудовище. Сам рыбак бегал глазами по собравшимся, искал поддержки. Его взгляд падал то на одноногого кузнеца Лакодиона, то на Вика, то...

― Это она! Это все из-за нее! Все было в порядке, пока она не пришла на рынок!

И тут ситуация повернулась не в пользу Кали.

«Зубы Арада!»

Безумный взгляд, костлявый, полный обвинения палец и слово...

― Ведьма! ― в ужасе проклинал рыбак. ― Ведьмино отродье и ведьмина кровь! Арестуйте ее! Повесьте ее вверх ногами!

Внезапно вокруг Калиски образовалось очень много свободного места. Если не брать в расчет Виквиса:

― Моя сестра не ведьма! И мачеха ей не была!

― Была-была, это все знают! ― не унимался рыбак. ― Если ведьму не отдать червям, она станет гессом и начнет портить жизнь всей колонии!

― Ты назвал жену моего отца гессом!? ― взорвался Вик.

― Я... нет! Я назвал ведьмой мать этой суки.

― Все знают, что ведьмовство передается с молоком от матери к дочери... ― усмехнулся кузнец Лакодион Рангас.

Вик повернулся к нему, и нога кузнеца, чья грудь выглядела как две бочки, скрипнула. Протез, сгибавшийся при помощи сложной системы противовесов, был сделан по чертежам матери Кали.

И потому Виквис считал Лакодиона предателем:

― Тебе есть еще что добавить, Рангас?

― Нет, ― брякнул в усы чернявый Лакодион. ― Только то, что ты слепой идиот, пацан...

― Ты!

― ТИХО!

Гром, ударивший в воздух, и облако пороха. Кали, онемев, пыталась убедить себя, что это он, а не слезы так в этот момент жгут глаза. Конон опустил поднятую вверх аркебузу и зло уставился на всю агору. Ярость, бушевавшая в одном глазу, стоила таковой внутри тысячи.

― ТИХО! ― повторил он. ― Что шепчетесь, как базарные бабы? Ты! Да, ты! Если увижу твою морду тут через минуту, будешь приделывать кочан к шее! Зачем?! Потому что место освободится и пользы будет побольше! А вы! Да, вы двое! ― Конон повернулся к купцу и Одавиду. ― Тебе штраф в двадцать денариев! А тебе три! Ночи в камере под казармой!

― Что?! Но...

― Хватит демонстрировать зубы или в тюрьме будешь подыскивать себе новые! Девочка, ты в порядке?

Последнее он произнес тихо. Едва слышно. А Кали ответила еще тише. Едва заметным нервным кивком. Она бы ответила куда громче, если бы Вик не обнял ее за плечи.

― Твой отец просил доставить тебя до дома...

― Я провожу, ― отозвался брат. ― Делай свою работу.

Офицер развернулся, но...

― Конон?..

― Девочка?

― Та... рыба. Ее все равно по закону изымут. Пусть доставят в нашу лабораторию. Я... мне бы хотелось разобраться во всем.

Конон удивленно приподнял бровь. Но кивнул. Все равно нужно было что-то делать с проблемой.

А дочери «ведьмы» ― со своей жизнью.

***

― Ты уверена, что все хорошо? ― сказал Вик, когда брат и сестра пересекли мост и оказались рядом с особняком, где гогот чаек хоть сколько-то напомнил более привычное течение жизни. Ручьи Пескарь, Лосось и Форель. Настоящие названия были другими, но какое устному фольклору дело до реальных географических наименований?

― Лучше. Или мне хочется в это верить, ― Кали тяжело вздохнула. ― Они идиоты, верно? Пожалуйста, скажи, что они идиоты. Мне не хочется сходить с ума.

Вик пожал плечами:

― Долго придется сходить ― ум поболее моего, ― брат хмыкнул, но поймав взгляд Кали, поник: ― Да, они идиоты. Но не все. Конон и агема ― люди достойные. Помнишь, что говорила об этом Ниса? «Знание огораживает». А они знали твою мать достаточно хорошо.

― «Облагораживает», а не «огораживает», ― она была уверена, что брат оговорился намеренно. ― «Когда каждый день сражаешься за свою жизнь, учишься видеть истину под самой грязной поверхностью».

Вик устало улыбнулся:

― Ханат?

― Озем! Твой отец, Вик! Хоть раз послушай, что он тебе говорит! ― Оба захохотали. Потом успокоились.

«Хотелось бы мне жить в мире чистом и благородном...» ― Кали повернулась на восток. Небо утратило краски рассвета, и теперь чистейшая голубизна стирала память об иллюзорном пламени, трепыхавшемся на вершинах гемигилеи.

Пламя... огонь... костер...

― Кали?

― А? Да? Прости. Просто задумалась. Ты вроде бы собирался бежать в казарму?

Брат воздел очи горе. И тут же его кольнуло верное подозрение:

― А ты собираешься сбежать в лес, не так ли?

Хмурость, с которой Вик при этом посмотрел на Калиску, напомнила той, что с Мервисом они все-таки родственники.

― Я не буду отходить далеко. Мне... мне просто надо побыть одной, хорошо? ― Кали чувствовала себя очень усталой.

― Когда отец узнает...

― От меня не узнает.

― От меня тоже. Но разве его это когда-нибудь останавливало? ― Брат долго смотрел на нее. Потом закрыл глаза. ― Я тебя не видел. Ты меня не видела. Если увидят дранги...

― Будут смотреть на мир одним глазом меньше.

― Я серьезно.

― Я быстро бегаю, ты меня знаешь. ― Но озорства ради, девушка все равно постучала по даге на поясе. Мервис, вопреки нойской традиции, выживанию учил обоих.

― Когда-нибудь ты меня поведешь на плаху... ― и таким образом пожелав удачи, брат отправился заменять Арфиста.

Кали, недолго думая, забежала домой, взяла короткий лук и охапку стрел и отправилась вверх по течению Пескаря. Она миновала несколько грязных улочек, отдельных изб, потом добралась до склада у палисада, где какой-то пяти-шестилетка тащил за хвост самое дорогое сокровище жизни ― облезлую обезглавленную ворону.

Он по-детски разинул рот, когда Кали, ничтоже сумняшеся, пропрыгала по приставленным к стене ящикам, ухватилась за край складской крыши, а уже в следующее мгновение ее ноги оказались по другую сторону частокола.

― Кажется, я учу детей нехорошему... ― подумала девушка, и, приземлившись, тут же схватилась за одну из стрел. Банальная предосторожность, пусть и излишняя. На этой стороне клерухии гемигилея была основательно подрублена, и виной тому была не только необходимость в дереве. Во-первых, куда лучше замечать противника за несколько стадий, а не когда он будет ломиться в твои ворота. А во-вторых...

Сифоны[10]. Опасные огнедыщащие сифоны.

Мать как-то показывала дочери схемы и объясняла принципы работы этого по-настоящему страшного воплощения инженерной мысли. Со стороны устройство выглядело как бессмысленное нагромождение мехов, цилиндров и труб, но когда сжатый воздух на десятки ярдов выталкивал хеядский огонь…

Сера, сырая нефть и масла. Смесь горела даже на поверхности текучей воды, чего уж говорить о деревьях и шкурах нечисти.

В основании каждой башни Триа Ревматы были закопаны резервуары с хеядским огнем. А в распоряжении агемы было и несколько ручных вариантов.

Конечно, им было далеко до своего языческого оригинала ― огненных труб, которыми хетты отражали вторжение пардов в еще донойские времена. Но это не значило, что конструкторское мастерство Витены хоть сколько-то являлось неэффективным.

Кали некоторое время смотрела в лесную чащу, потом ослабила тетиву. Было тихо. Невозможно тихо. Высокие деревья дышали угрозой и древней тайной, но страх — это лишь эмоциональное проявление непонимания, а тайна ― путеводный маяк человеческого прогресса. Церковь могла сколько угодно твердить, что только единый порыв сердец ― величайшее Святое Воинство под эгидой истинной веры и Сайшиа, ― способны сокрушить Преданного бога и его нечестивые орды. Но история показывала, что именно прогресс ― воля и вера в превосходство разума, ― становились бичом для богопротивных бесконтрольных сил.

Конечно, Кали не отрицала могущество самой церкви: распространить волю Озема на человеческую часть Итхеона ― великое достижение. Да и святые чудеса клира, и рыцари в небесных доспехах ― девушка читала об их экспедициях на равнинные части фронтира и понимала, что это сила, с которой необходимо считаться.

Но все-таки именно массовое применение пушек и аркебуз привело к тому, что керонойская армия загнала наследие Рока в сердце темных лесов. А развитие инженерии и медицины позволило теперь жить там, где даже могучие империи древности страдали от голода, засух и злобы чумы.

«Когда-нибудь они все поймут твою правоту, мама. Когда-нибудь...»

Девушка двинулась вдоль палисада, чтобы стража на воротах ее не заметила. Затем короткими перебежками сквозь туман двинулась по широкой дуге меж прорытых ручьями оврагов и круч.

Когда-то мать посылала ее по этому маршруту, чтобы разжиться живностью для исследований и редкими ингредиентами для экспериментов. Потом Кали стала убегать сама. Когда осуждение ортодоксальных поколений становилось окончательно невыносимым.

Она достигла кромки леса и на мгновение обернулась.

Стражи не из агемы, как следствие, менее опытные, патрулировали верхние платформы стены, а дозорные на двух-трехэтажных башнях через подзорные трубы смотрели поверх голов. Угол и туман были врагами подобного наблюдателя, и, если бы башни были намного выше, кто-нибудь, возможно, заметил бы рыжее темечко убегающей девушки. Однако более высокого места в клерухии не было, кроме...

Калиска подняла голову. И у нее снова зачесались запястья. Каменный Циклоп. Ночь Синих Огней.

Единственная загадка, кроме своего прошлого, которую мать не смогла разгадать.

Полтора года назад на седьмую ночь после празднования Казни-последней-дастур, вся колония была разбужена криками, светом и раздирающим суть понимания свистом, которого в мире не могло быть. Казалось, приходит Второе Сошествие. Люди вываливались на улицы. Ужас заставлял их задирать головы, новые волны страха начинали корежить и изрыгать истоки рассудков.

Небо захватили пылающие синим огни. Как завороженные, смертные пялились на быстролетящие сферы и ленты света, голодными призраками кричащие над головами.

Озиты молились. Люди в панике просили простить им чудовищные грехи. А самые храбрые верили, что могут спастись от гнева небес, но в бегстве только ломали себе руки и ноги.

Лишь агема и семья Кали сохраняли какое-то подобие осмысленных действий. Мервис и Вик ― где словом, а где рукоприкладством ― убеждали людей не совершать глупостей. А Калиска и мать...

― Помнишь, что я говорила о связи логики и первопричинности? ― сказала тогда мама абсолютно спокойным голосом. Она была подобна изваянию древних хеядский богов-героев ― таких же стойких в самую жестокую бурю.

Эти слова спасли Калиску от завороженности.

― «Логика позволяет определить первопричину вещей. Эмоции управляются клубком последствий. Но только разум позволяет определить суть».

― Верно, ― гордость в улыбке матери сменилась напряженным подначиванием: ― Тогда позволь разуму определить суть.

И Кали определила. Насколько могла.

Свет и вопли вырывались из бойниц прямоугольных кирпичных башен. Ужас и непонятность облюбовали коридоры Каменного Циклопа.

...Это был Конон и его взвод, кто наутро вскарабкались на источник страха. И вернулись они более мрачными, чем были всю ночь до того.

― Камень оплавлен, оплыл, ― докладывал офицер тогда Мервису. ― На кирпиче мы заметили разрезы как небесным мечом, но... ― он остановился и побледнел.

― Но? ― сурово подтолкнул Мервис.

― Тела, лохаг. Я... я никогда такого не видел.

И когда он рассказал о пережитом, мать немедленно потребовала доставить мертвых для вскрытия.

Кали помнила тот день, как вчера. Мама заставила ее помыть руки, выдала дезинфицированные в уксусе перчатки из шелка и поставила ассистировать перед операционным столом. Когда она сделала первый надрез ― рядом с крохотной с булавочную головку дырочкой на груди...

Кали тут же вытошнило в ведро для крови.

«Тела выжжены изнутри», ― после написала мать в журнале исследований. ― «Внешние покровы лишены ожогов».

Многочисленные зачеркивания и накарябанное на полях углем «Молния?» пугали тем, что даже матери оказалось не под силу знать все.

«Если бы у тебя было больше времени, мама. Если бы его было больше, чем страхов»

Когда весть о случившемся достигла стратига[11] ― а по слухам и сената Витены, ― в клерухию была отправлена правительственная комиссия и замена для гарнизона, набранная из частей пелланорской фемы.

...Они все погибли, когда поврежденная стена обрушилась лавиной пыли и извести. С тех пор никто даже шепотом в клерухии не поминал Каменного Циклопа.

Кали последний раз взглянула на проклятый форт, и, развернувшись, отправилась в лес, полный настоявшейся ночи и памяти бесчисленных поколений.

Гемигилея была полна тайны.

Ночецветы, еще не до конца осознавшие пришествие солнца, испускали белый плутоватый свет, надеясь приманить к себе насекомых, пчел или крошечных белых зверьков, ближайших родственников летучих мышей и безвредных пугающих лунокрылов. У Кали в детстве был один такой. Смешное, похожее на большеглазого человечка создание с мягкой шерстью и перепонками между тонкими, как прутики, лапками. Лунокрылы же были им полной противоположностью. Сжав свои крылья в подобие кокона, эти звери достигали Калиске до пояса, а выправившись и распрямив гибкую, подобную змее шею...

«Скажем так», ― подумала Кали, ― «единственное, что мешает использовать их для полетов ― это предельно тонкие кости. И жуть»

Последнее было крайне несправедливо, учитывая, что самый крупный лунокрыл мог в лучшем случае сожрать филина. Хотя Кали могла понять древних ноев. Лунокрыл, закрывающий своими перепонками половину всех светил во вселуние, должен был накатывать на «народ десяти тысяч ладей» пенящимися волнами суеверий.

Это подбросило дурную идею.

Кали огляделась вокруг.

Тис, клен, кедр, чава, великаностволы. Трудолюбивые муравьи стаскивали к муравейникам мышей, зайцев, тупай и полуторо-двухвутовых многоножек. Однако часть деревьев была свободна от похожих на холмики укреплений.

Кали закрепила на спине колчан, забросила на плечо лук, пожалев, что хеядцы и нои не додумались до пардского сагайдака, и, ухватившись за первый сучок, стала взбираться вверх по унылому пути из коры и веток. Она продвигалась медленно. Пальцы липли к желтеющим смолам, тетива норовила зацепиться за сук ― если бы у Калиски в собственности был пистолет с колесцовым замком, она бы в жизни не взялась за такое оружие.

Лук требовал навыка и физической силы. Пуля ― понимания, что ствол нужно направлять дырявым концом на врага. Армии всех государств мира, кроме, пожалуй, Вангхереда и Исстрии, давно перешли на мушкеты и аркебузы. Тиронойские стрельцы, керонойские арматолои[12], шамерейнские и лезерденские стрелки-тюфенгчи[13]. Лишь конные лучники поместного воинства, иррегулярные парды и благородные Равнинные савараны (последние «размягчали» врага перед ударом копьем), по-прежнему полагались на скорость лука, а не бронебойность свинцового шарика.

Они и керонои на фронтире.

Порох в засаде демаскировал стрелка. А отсутствие у тварей Арада брони не требовало от попадания особой силы. Хотя, если подумать, у мигху довольно плотная кожа. Так что в агеме все несли как минимум две пистоли, а взвод имел в своем составе вплоть до шести мушкетеров. Хотя основным оружием по-прежнему оставались копье для каре, гранаты и ручные хейросифоны.

Кали добралась до древесно-небесного горизонта, убедилась, что ствол скрывает ее от колонии, и забравшись на первую толстую ветку, уселась лицом на север.

Здесь она могла по-настоящему быть одна. Здесь, где балом правили призраки давно ушедших цивилизаций.

«Ты мечтала, что мы когда-нибудь это восстановим, мама. Что звезда разума вновь воссияет над этой землей»

Кали глядела на ютящиеся на платформах мес стены и акведуки, и думала о тех временах, когда они не были рассыпавшимся осколком прошлого. Бакитран, рожденная в Витене империя Дуокераты, ее раскол вместе с гибелью последнего в битве с Семицарствием на полях Караи. Пардская царица Томира, увидев гибель сына на кончике копья Изароса, в безумии материнского горя пустила стрелу в око коня космократора. А когда его двурогий шлем покатился по пыльной земле, та же стрела вошла в горло самопровозглашённого завоевателя Итхеона.

«Каждое поколение», ― вспомнила Кали, ― «мнит себя ничтожным на руинах сколлапсировавшего величия…»

Так мать диктовала свой труд по истории северного Итхеона. Гибель Изароса положила конец его новорожденной империи, но не смогла победить то наследие, что волной культуры и цивилизации прокатилось от Витены до дельты Мингрии. Когда нои высокого короля Кера спустя столетия придут с востока, эта цивилизация переварит их.

«Как часто вы слышите речь, аналогичную южному тиронойскому диалекту? Как часто вы называете своих правителей высокими королями, а не космократорами? Керополь, а не Керолик! Боги-герои заместо безымянных духов рек и ветров!»

Ах, если бы чернила и бумага могли передать хоть толику той страсти, в такие моменты охватывавшие ее мать! То, как загорались искры в васильковых глазах. То, как каскад медных локонов оборачивался огнем, когда она находилась в своей среде…

Кали вспомнила песню зяблика и решила, что наконец-то снисходит обещанный дождь. Но нет. Это была слеза. И Калиске она показалась самой доброй из всех, что девушка испытала за это утро.

…Мать так и не закончила «Историю северного Итхеона». Как не закончилась и сама история.

«…они пришли из наших грехов. Сотканные злодеянием из нужды и порока. Его Порождения. Безликие. Гессы. Наша нечистота, как гончарный круг, закрутила душевное, духовное и материальное, и искромсала те части сострадания и добра, что оставались на кончиках нашей сущности. Они пировали костьми на руинах Великого Хедоноя и отсекали женщинам руки и ноги, смеясь над тем, как в их проклятых чревах жизнь поддерживают семена зла…»

Мать ударила кулаком по столу, за которым работала Кали, а потом, поймав на себе взгляд дочери… захохотала.

― Добавь: «По крайней мере, в этом нас убеждают Ханат и озиты. А я по-своему мужу знаю, что нужно повторить десять раз, прежде чем на столе окажется десяток яиц». ― Мать покачала головой. ― «А ведь мы делаем вид, что пророки правильно поняли слова Вестника…»

Кали не сомневалась, что после этого книгу можно будет издать, только спрятавшись за несколькими псевдонимами. Но мать была права и тут. Со времен Рока никто не видел живого гесса. Лишь наследие их отраженного небом вторжения: дранги, мигху и наклави ― спустя почти пятьсот лет все еще бесчинствовали в краю восточного Кероноя.

Калиска сжала кулаки.

«Я увижу, как твоя мечта осуществляется, мама!»

Пусть эта клятва и была для человека несбыточной.

Кали спустилась вниз. Хрустнула ветка.

Девушка развернулась, схватила стрелу. Вымуштрованные отчимом команды сработали как рефлекс.

Он приближался, обрывая одежду костями веток. Его ноги оскальзывались, явно неприученные к корням и подлеску. Моложавый, темный, больного вида. Кровавые пузыри лопались на линии губ.

«Бог Богов всемогущий…»

Человек увидел ее. Лук. Закричал.

А потом рухнул без сил на землю, жизнь с кровью быстро утекала из его рта:

― Сон-Хай… Ремадан… Малоут… Сон-Хай…

Когда Калиска приблизилась на расстояние вытянутой руки, сердце несчастного перестало биться. Она вытащила из-под его лопатки одну из стрел.

Грубо сработанный стержень, белая шерсть, тяжелый наконечник из человеческой кости…

Кали бросилась к воротам клерухии, как если бы дранги пускали стрелы в нее.

Вторая часть

[1] Клерухия ― военная колония в античной Греции.

[2] Три Ручья (греч.)

[3] Агора ― торговая площадь древнегреческого полиса, место общественных собраний.

[4] Фема ― округ в византийской системе военно-административного деления.

[5] Парротия ― вид лиственных деревьев. Произрастает в Иране и Азербайджане.

[6] Тагма ― византийская военная единица, эквивалент полка, численностью 200-400 человек.

[7] Агема ― элитные части в войсках Александра Македонского. Делились на конные и пехотные подразделения, среди которых выделялись аргираспиды («серебряные щиты») ― лучшие части македонской фаланги.

[8] Агораном ― чиновник в древнегреческих Афинах, наблюдавший за торговлей на агоре.

[9] Лохаг ― командир лохоса, древнегреческого и византийского аналога войсковой роты. Численность варьировалась в зависимости от эпохи.

[10] Сифоны ― трубные огнеметы византийцев. Хейросифон ― ручной огнемет. Да, были и такие.

[11] Стратиг ― древнегреческий и византийский военачальник, в последнем случае управляющий фемой.

[12] Арматолой или арматол (буквально «вооруженный человек») ― греческие стрелки-христиане, набранные турками-османами в качестве полицейских сил для борьбы с греческими инсургентами. В итоге сами приняли участие в восстании против власти Стамбула в XIX веке, положив тем самым начало современной Греции.

[13] Вообще слово тюркского происхождения, но поскольку стрелковые корпуса в Иране появились лишь при тюрках-Сефевидах…

#проза