Завокзальный миг
Однажды в российской действительности мне в очередной раз, один из немногих, разбавлявших мою небогатую на события жизнь обыкновенного человека, довелось путешествовать на поезде. Предстоявший путь был относительно маленьким, девять с небольшим часов вечерне-ночного перегона от Москвы до Санкт-Петербурга. Я планировал провести это время за чтением какой-нибудь книжки, случайно выбранной с полок домашнего стеллажа, прослушиванием музыки и распитием чая — говоря обще, всем тем, ради чего существуют поезда и чем упиваются безнадежные романтики нашего века. Несмотря на то, что ехать приходилось в ночь, я вполне уверенно ожидал, что снова не смогу заснуть, как бывало все предыдущие разы. Все убаюкивание стуком колес, тихим шепотом, похрапыванием попутчиков и непонятно по какому расписанию меняющимся освещением в вагонах не действовало на меня никоим образом. Сколько бы я ни расстилал постель, сколько бы ни ворочался, безуспешно пытаясь не просто закрыть глаза и лечь на бок, а отключиться этими нехитрыми манипуляциями от реальности, ничего не работало и не помогало. Сложно сказать, чем это можно было бы объяснить: бессонницей ли, неизменно сопровождавшей меня с того момента, как я научился тосковать по не коснувшимся меня в моей жизни вещам; отсутствием ли спутника-путешественника; подсознательным ли нежеланием тратить такое мечтательное время на такое тривиальное и слишком много поглощающее занятие, как сон, — однако я не засыпал и, пусть и приезжал в конечный пункт с ещё более обвисшими синяками под глазами и ещё более потрепанным видом, ничего не мог с этим поделать. Зато хорошо экономил на постельном белье — я его вовсе перестал покупать.
Я, признаться, подобные поездки на поездах всегда очень любил и, если так можно сказать, стремился к ним сквозь будни. Они не просто сменяли рутину и наполняли меня ожиданием, предвосхищением нового места и новых пейзажей — они преподносили сложновыразимое чувство единения со всем движущимся, с жизнью, говоря человечески. Несомненно, это может и даже должно показаться странным: мол, разве сам факт существования не единит тебя с жизнью более всего остального? Смею заверить — нет, и не стоит всепонимающе и снисходительно ухмыляться на типичную, всеми проходимую меланхолию от собственного развития, это не она. Это чувство, зарождающееся не внутри, а где-то извне, и настигающее весьма и весьма постепенно, порою даже настолько незаметно, что когда внезапно ощущаются какие-то его отголоски, то ошибочно и судорожно принимаешься думать о переходном возрасте или, чего хуже, каком-нибудь этого возраста кризисе.
Впрочем, все это довольно второстепенно, и размышления одного человека, даже если и соприкоснутся в какой-то точке с размышлениями другого, ничего не дадут и лишь отяготят разум. Поэтому — лучше продолжим историю.
В тот день, как я обычно любил это делать, я пришёл на перрон к нужному составу за двадцать минут до отправления. Торопиться, как полоумный, я никогда не желал, как, собственно, и являться тогда, когда поезд ещё не приехал. Платформу обдувало холодным ветром поздней осени, так что на улице стояли только бедные проводники (мне всегда было искренне их жаль, особенно их вероятную пресыщенность дорогами), курившие да провожавшие, большей частью парочки, которым я (тоже всегда) исподтишка завидовал. Подумать только, одно живое существо готово приехать к другому лишь ради того, чтобы повидаться с ним, услышать его голос и прикоснуться к нему чем-нибудь романтичным! Обобщенный предел мечтаний всех дилетантов и работяг...
Благополучно дав почтенного возраста проводнице — премиленькие студентки в это время года, к сожалению, уже давно закончили практику и посещали занятия в университетах — проверить мои документы, я вошёл в вагон, спустя пару шагов резко пахнувший на меня внутренним жаром, несмотря на наружную промозглость. Это тоже часто меня поражало и ставило в ступор: подобное тепло даже зимним отоплением не подавали в наши квартиры. Я стал мерно продвигаться к своему законному месту на нижней полке где-то посредине вагона. Тут и там, расположившись, уже шумели люди разных возрастов и социальных положений. Поскольку направление "столица-некогда столица" популярно, то и люди здесь встречаются самые разнообразные, в этом несложно убедиться. Например, не успел я пройти и трети вагона, стараясь никого не потревожить своим рюкзаком, как слева от меня, на одном из двух нижних мест, словно из-под земли, возник увесистый мужичок лет под пятьдесят, лысый и, по всей видимости, вообще своим видом отталкивающий молодежь — людям повзрослее не привыкать. Вернее, он не возник, он просто развязно, раскинув ноги, сидел у столика и привлёк по какой-то едва объяснимой причине к себе мое внимание. Правда, через пару секунд он уже в самом деле привлёк к себе внимание, став нараспев, громко, сипло, с надрывом декларировать: «Поэт в России — больше, чем поэт...» Где ещё, скажите, встретить таких вот экземпляров? Нет, я ничего не имею против, просто для таких действий нужно сочетать в себе как серьёзное мужество, так и лирическую натуру. Они, такие, никогда не раскроются в офисах, домах и метро, а тут — пожалуйста!
Как бы то ни было, про себя я незлобно подумал: «А ты прекрасен без извилин» — и отправился к своей плацкартной четырехкомнатке. Именно тогда, как и всегда, особенно остро меня начала бить тревога за своих соседей. Мне, как все ещё подрастающему и вследствие молодости либеральному организму, каждый раз становилось страшно от мысли, что напротив и сверху меня могут оказаться какие-нибудь глубокоуважаемые, почетные, почтенные и т. д. От них не спасают даже наушники, в особенности когда попадаются представители противоположного пола, ведь они обязательно стараются завлечь тебя в свой бесконечный разговор, а в случае вежливого отказа всем видом выказывают свою оскорбленность и пренебрежение. Может, конечно, я все преувеличиваю, но их тип тем не менее никуда не исчез до сих пор. К счастью, в моем соседстве на этот раз их не оказалось. Там не оказалось никого.
Верить, естественно, этому счастью я не спешил, здравый смысл подсказывал, что люди ещё подтянутся. Свободные места — это исключительная редкость. Так и вышло: пока я доставал свой скромный дорожный набор из японской классики (случайность — великая вещь), бутылки воды и пары наспех сделанных бутербродов, в проходе остановилось небольшое семейство. Выглядело оно, как вместе, так и по отдельности, прилично. Отец, немолодой, но и не старый мужчина, в рубашке, серых брюках и жилетке, выглядел доброжелательно и даже слегка улыбнулся, по всей видимости, радуясь тому, что он наконец дошёл до своей временной кровати и сможет отдохнуть от суеты. Мать мне, как я ни стараюсь, отчего-то ни в какой конкретике не вспоминается, однако весьма смело можно утверждать, что она тоже была чему-то рада — смею предположить, тому, как устроилась её жизнь и как это устройство проявлялось в деталях и мелочах — и представляла собой, видно, не всегда честного, но сдержанного и, главное, приличного в обществе человека. А вот тот взгляд, который кинула на меня их дочь, девочка лет шестнадцати, приличным назвать никак нельзя. Этим взглядом она явно улыбалась, губами сохраняя невозмутимость. Она не только заметила меня уже пристроившимся в углу у окошка, что в силу моей обыкновенности происходило далеко не сразу — как, к примеру, до сих пор не видели меня её родители, — но и видимо обрадовалась этому обстоятельству, хоть и не подала вида.
Девочка была маленького для её возраста роста, с русыми, по плечи, волосами и белой-белой кожей, какую обычно невольно представляешь, смотря на статую по типу Венеры Милосской. Впрочем, стоявшая передо мной юная особа последней ни в красоте, ни в умении очаровывать с первого взгляда не уступала и теперь, вдоволь наглядевшись на меня и наулыбавшись, стала снимать свой дорожный ранец и джинсовую куртку. В поле зрения её родителей наконец-то попал я, и они друг за другом проговорили: «Здравствуйте», на что я специально приветливо ответил тем же. Порой сложно свыкнуться с мыслью, что время настолько взяло свое, что вместо того, чтобы тебя приветствовать, с тобой здороваются.
Семейство стало располагаться. Отец задвинул два больших чемодана под нижнюю койку, его жена, что-то попутно шепча ему на ухо, взяла пакет белья и начала расстилать последнее. «Поезд ещё даже не тронулся, отметил я про себя, а она, по всей видимости, как и её супруг, валится с ног. Что ж, мне от этого только лучше». Девочка же в это время, отдав свой рюкзак в руки папаше, резво забралась, как зачастую, желая «железнодорожно» выделиться, говорят любители, «на второй этаж» и принялась незаметно — для неё, но не для меня — изучать моё худощавое лицо по его отражению в окне. Солгать не имею права, мне это было чертовски приятно, ибо подобным вниманием я был обделен давно, насколько вообще понятие давности применимо к молодым людям. Я сделал вид, что вгляделся в другой локомотив за стеклом, а затем притворно нахмурился, словно мне в голову пришла какая-то неприятная мысль; девчонка захихикала, при этом у неё выразительно засверкали глазки и поднялась одна бровь, однако через секунду попыталась подавить свой смешок, что вышло у неё дай бог наполовину. Я это, впрочем, оставил незамеченным.
Спустя пять минут наш состав в конце концов тронулся. Рельсы заскрипели, обижаясь на очередную пытку, а колеса постепенно стали учащать свой барабанный бой. Вечер был поздний, поэтому внутри вагонов уже горел свет. Провода и дома очень и очень постепенно стали сменяться природными пейзажами пожелтевшей листвы, тоскующих сосен, мутных болотцев и темно-синих полей. Всем этим я, подперев свою голову рукой, наслаждался, представляя себе общую картину своей по каким-то причинам бедной и одновременно богатой родины. Звуковые возможности и эффекты песен восьмидесятых единились с наружной картиной и застилали мой разум не то легкой дымкой, не то просто обнадеживающей пустотой, как внезапно моего плеча коснулось что-то человеческое. Рука, как оказалось. Милая дама, вдобавок мама, мило говорила мне, что они с мужем не успели взять два нижних места и рассчитывали уговорить будущего соседа отдать им — не поверите, друзья — «первый этаж». Дескать, они оба с детства боятся высоты и с ужасом воображают себе картину своего падения во сне, как быть, как быть...
Конечно, я отдал свое ложе. Доброта — это хорошо, меня этому учили, да и преминуть возможностью незаметно полюбоваться девочкой, которая стояла на зыбкой границе становления девушкой, не хотелось. Такие никогда не бывают некрасивыми, такие всегда ужасно очаровательны.
Я забрался на полку, свое новоиспеченное место, а внизу уже вовсю шуршала мадам, заправляя последнюю постель — на противоположную лег её муж, уже успевший снять с себя одежду и вытянувший ноги в черных носках прямиком к проходу. Он закрыл глаза и, казалось, от блаженства, словно под морфием, готов был провалиться в царство Морфея сию минуту. Каждому свое: девочка напротив принялась читать какую-то книгу, и я, решив не отставать, раскрыл, по уверениям, известнейший роман Юкио Мисимы, заблаговременно взятый с собой наверх. Никогда до этого мне не доводилось прикасаться к японской литературной культуре, поэтому я находился в большом предвкушении.
Некоторые, как мои попутчики, вернее, их взрослая часть, укладывались спать, некоторые, как я и девчонка, читали, некоторые разговаривали тихонько, некоторые же... Ну, сейчас поймёте. Спустя четверть часа, как меня начал окутывать размеренный, философский и искренний, будто отточенно-вымученный, слог автора, справа раздался не то чтобы громкий, но слышимый мужской возглас, предвещавший неимоверно анекдотический случай из жизни. Почему-то я сразу подумал на встреченного мною лысого мужчину, бывшего на расстоянии двух плацкартных пролетов. Почему-то мне хотелось верить, что он продолжает раскрываться.
— В общем, как-то раз рано утром выбрался я прогуляться по лесу, — начал он (вероятно, он) свой рассказ. — Знаете, подышать там свежим воздухом, грибочки, ягоды пособирать, пока супруга ещё спит. Иду час, другой, значится, все чудесно, белых — море! Как раз дождь недавно прошел, да и места я какие-никакие знаю, вот. Ну, и остановился по делам, раз нет никого...
— Мужчина, пожалуйста, потише! — шикнул на него чей-то женский и, наверное, материнский голос.
— Простите, пожалуйста! Вот, — продолжил он слышно для меня и, как я краем взгляда подметил, для девчонки, поскольку та отложила книгу, — стою, никого не трогаю, как вдруг там — ну, понимаете — как будто иголочками укололи. Решил сначала, что это действительно иголки, но ближайшая сосновая ветка была далековато. Тогда стал, так сказать, на ощупь проверять. Скольжу, прощупываю — бац! — что-то выпуклое. Вы не подумайте, что я извращенец какой, нет. Как присмотрюсь, а там — клещ! Ох, я тогда напугался, вы бы знали!..
— Мужчина!..
— Простите, простите... Ну, я бегом домой, грибы даже не забыл, а по дороге звоню в скорую, мало ли что, первый раз с таким сталкиваюсь... Дозвонился, говорю, мол, так и так, клещ в одном месте, что делать, кто виноват, как говорится. Чуть ли не о двух машинах прошу, ну испугался сильно, первый раз такое... Дежурный, значит, меня успокоил, спросил, где я, а потом сказал, чтобы я сам приезжал в ближайшую больницу через полчаса, они им все сообщат, и мне помогут. Я тогда вернулся домой, жена все спит. Не стал её будить, грибы закинул, ключи от машины взял да и поехал поскорее. Приезжаю минут через двадцать, захожу так, чтобы никто ничего не заподозрил, ещё бы кто о подобном узнал, под землю провалиться можно!
— Так что болтаешь тогда? — спросил тот же женский голос, но уже более заинтересованно.
— Да ты слушай! Захожу вот, иду, куда надо, а там целый коридор больных. Ну, я вроде как без очереди следующим должен пойти, все нормально, думаю, жизнь — такая штука, всякое может случиться. В самом деле, вскоре появляется доктор, выпустив предыдущего пациента, окидывает всех взглядом и громко, во всю ивановскую: «Кто там у нас с клещем в мошонке?» И, главное, прихахатывает, село, блин...
На этом моменте смехом разразился, кажется, весь вагон. Уже спавшие недовольно заерзали и повернулись на другой бок, заинтересовавшаяся женщина загоготала сильнее остальных, я улыбнулся, мысленно поразившись отчего-то сохранившемуся умению смеяться над абсолютно идиотскими рассказами, а девчонка, когда я обернулся к ней, пыталась скрыть свой смех, прыская в кулак.
— Ну а клеща-то вытащили? — задал кто-то вопрос, едва переводя дыхание.
— Ага, тут хоть меня не подвели, мазь ещё какую-то выписали. И врачуга этот вынимает и ржёт, скотина, говорит, мол, как вас так угораздило...
Второй приступ смеха прошел умереннее, а когда какая-то другая девушка прикрикнула: «Вы мешаете спать, уже без пятнадцати двенадцать!» — то и вовсе все успокоились. И действительно, свет, пока мужичок хвастался подробностями своей лесной жизни, незаметно притушили, так что читать было уже невозможно. Я был рад творческому успеху лысого, даже если это был не он, и всё смотрел на девчонку напротив меня. Она лежала спиной ко мне, её волосы русо растеклись по белой подушке, а на ней самой была розовая, с бордовым узором, пижама. И когда только они все успевают?..
Внезапно она стала поворачиваться на другую сторону, и я сначала заметался в поисках того, на что можно перевести свой взор, однако безуспешно. Я увидел, как на её лице, в яркой, гораздо ярче бездушных вагонных ламп, улыбке застыл неиспарившийся смех. Она глядела прямо на меня, в мои глаза, и мне некуда было бежать. Впрочем, буквально через секунду мне расхотелось куда-либо бежать, она в прямом смысле этого слова завораживала своим взглядом, умноженным на сочетание её приоткрытого ротика и улыбки. Я был не в состоянии рассмотреть цвет её глаз, да и это было неважно, ибо я и так любовался. «Какая смелая», — пронеслось у меня в голове, и свет отключили окончательно.
Мне показалось, что девочка слегка охнула от удивления, но я был уверен, что она продолжает в темноте изучать мои зрачки. Я чувствовал этот улыбающийся, хитроватый, но страшащийся невзаимности взгляд и не смел противоречить ему. Сердце начало банально стучать быстрее, а в воздухе повисла оградившаяся от остального мира банально игривая тишина. Я вырисовывал себе её изображение: две оголенные ступни, одна рядом с другой, едва пересекают последнюю четверть кровати, хлопковые, с белой резинкой, штанишки, необлегающе опоясывающие её ноги, такая же кофточка, из-под которой чуть выпирает молодая грудь, тонкая, плавная шея, шёлковые губы, проникновенные глаза и струящиеся, уставшие от дневных развеваний на ветру волосы.
Колеса стучали и стучали — наверное, единственный звук, доносившийся до теперь уже нашего мира. Я лёг на бок поудобнее, чтобы полностью отдаться хрупкой связи, неожиданно и едва ли предсказуемо обвязавшей нас. Каждый из нас старался не выдавать своего дыхания, но я все-таки улавливал ее маленькие, напряжённые и наэлектризованные вдохи и выдохи. Меня смятенно охватывала жажда ощутить их рядом с собой, на своей коже, поиграть ими, словно полуэнергичной-полуумиротворяющей мелодией на фортепиано. Робко, стыдливо, оставив рассудок где-то на страницах книжки, я, миллиметр за миллиметром, стал протягивать свою правую руку к ней, на одном с ней уровне, в пространстве над боковым столом. Когда моя рука настигла центра нашей своеобразной каюты, я почувствовал некую дрожь в воздухе, волны которой передавались даже моему телу, а затем столь же скромно, будто покраснев от происходящего, моих пальцев, тыльной их стороны, коснулась её, обернутая в нежную, эфемерную плоть ладонь. О, как я страдал этим все свои недолгие годы! Как вынашивал, никому не давая даже мигом увидеть, это желание дотронуться до такой же юности, воплощенной в человека! Как рьяно воображал исключительно ночами это действо, становясь духовно, пусть и отдалённо, его миниатюрной частичкой!
«Какой дешевый, бульварный китч! — скажете вы. — Неужели подобную пошлость можно показывать образованным людям?» Пожалуйста, это ваше право — так говорить, — но непременно знайте, что все, о чем говорю я, чистейшая, неприкрытая правда. Правда, от которой нельзя скрыться и которая рано или поздно настигнет и вас.
Я ощутил, словно спокойный, неспешно играемый саксофоном блюз вдруг приобрел материальную форму и шелком обволок меня. Несколько минут мы ничего не меняли, не двигались вперед и не одергивали рук, а просто старались понять, зачем люди так делают и в чем причина такой нежности. Понять, конечно, на тактильном уровне, ибо мысли были весьма отстраненными и носились в голове совершенно невпопад. Затем я решил попробовать сделать следующий шаг: я развернул свою ладонь и каждым пальцем медленно и очень аккуратно, будто боясь разрушить хрупкость момента, заскользил по внутренней стороне ее ладони. Именно отсутствием быстроты определяется грань между нежностью и щекоткой. Девочка не сопротивлялась, но чувствовалась вся та же внутренняя дрожь. Чуть-чуть вспотевшая от продолжительного соприкосновения ее кожа отдавала лаской черемухи, зацветшей ранней весной. Если быть точнее, тогда смешались все времена года, все явления природы, все вокруг, отдав крупинку собственного смысла, наполнило им неожиданную обоюдную смелость. Впрочем, в любой смелости тоже всегда есть робость, поэтому первая и умеет завораживать.
Я продолжал перебирать линии ее мягкой ладони, и она делала то же в ответ. Пальчик за пальчиком мы изучали часть того, что зачем-то воспевают молодые поэты. В конце концов наши пальцы ушли с полей ладоней и, застыв сначала в небольшой натянутости, переплелись друг с другом. Создался замочек, крепкий по меркам той минуты и столь хрупкий по прошествии лет. Я смотрел на ее глаза сквозь темноту и, казалось, точно различал их выражение. Они хотели большего. Конечно, большего, а я… Меня незаметно стало одолевать какое-то странное щемящее чувство. Грудь сковывалась невидимыми цепями, кровь безжалостно била по вискам. Я не разрывал нашей связи и тщательно старался запечатлеть органами чувств творившуюся жизнь, но это совершалось уже как-то отстраненно. Почему? Вот же оно — то, о чем я смел только мечтать, без обязанностей и с возможным продолжением, то, тоска по чему выела все, что намеренно прикрывалось работой, учебой и важными делами — безмерно чистое и нужное.
Что же не так? Почему я не мог принять свой Золотой Храм, почему его обязательно нужно было сжигать? Почему мне не дозволено освободить заточенную истинную красоту и прикоснуться к ней? Вопросы, которых я толком не осознавал, мелькали и мелькали. Нельзя назвать это чувством неправильности происходящего, ведь какому молодому поколению писаны стандарты? Нельзя назвать это чувством опасения за последствия, ведь о них в такое время задумываешься реже всего. Нельзя назвать это вдруг превалировавшей робостью, ведь, как бы та ни переполняла нас, мы стремились за ее границы. И все же я разжал и высвободил свою руку, взглянув на свою несчастную попутчицу глазами, на которые пробивались все еще сдерживаемые мною глупые скупые слезы. Она сперва попыталась инстинктивно схватить мою ладонь и притянуть ее к себе обратно, а затем недоуменно, случайно прибавив громкости неподконтрольному голосу, набрала неполную грудь воздуха и так замерла. Вопросительные знаки, казалось, пронизывали абсолютно каждую вещь, каждое живое существо в этом проеме, вагоне, поезде.
«Не то, не то, не то!..» — метал мой внутренний голос о стенки моего тела эти два слога, и они отскакивали, соударялись и вновь, с увеличенным шрифтом, разносились дальше. Я падал с высоты небрежно выдуманных метафор прямо на землю. Я люблю ее — о, не сомневайтесь! — я участвую в собственном романтическом сне, я раскрашиваю цветом то, что было почти черно-белым, — и не могу! Жестоко же ее так оставлять, обо всем же можно поговорить, любые же проблемы не так сложны, когда решаются сообща, — да, безусловно, пожалуйста. Но я все-таки повернусь на другой бок, прикушу кулак и подумаю: «Как же, наверное, хорошо тем, кто умеет засыпать в поездах!..»