Царевна Лебедь — #будеткровь

Тогда была зима, и мы обыкновенно разъезжали в санях. Полозья у них были шириной в три моих пальца. И такие острые, что однажды перерубили одному из наших охотничьих псов лапу – я сам видал. В кабине возка было окно, и Соня, младшая моя сестра, прилипала к нему носом и всю дорогу, куда бы мы не ехали, разглядывала морозную роспись на стекле:

- Вот это, должно быть, лебедь. А вон ещё один.

- И вовсе не похоже.

- Лебедь-лебедь-лебедь!

Она видела лебедей во всем. Была одержима ими. Как сейчас я уже понимаю, то было из-за Агриппы – нашей няньки. Болтливой, глупой сказительницы. Поселившей в наших сердцах веру, будто наша маменька – рано покинувшая нас – на самом деле была улетевшей от мирских забот Царевной-лебедью. Отцу тяжко давались разговоры о ней, да и платьев её в нашем доме совсем не осталось. В память был лишь платок из лебяжьего пуха, да пустая болтовня Агриппы. Она-то и была всему виной.

Ещё всему виною, разумеется, были ярмарки…

Тот день я с трудом могу воскресить в памяти. Он был совсем обыкновенным, если не считать предрождественской суеты – но ведь стоял декабрь. С утра нас с сестрицей разбудили рано – кажется, я противился подниматься, за что получил от Агриппы по шее. Затем нас вырядили во что-то парадное и усадили в сани – подле отца, всегда хмурого и молчаливого.

- Маменькин платок! – завизжала Соня, стоило вознице тронуть поводья.

В санях было достаточно холодно – по крайней мере Соня использовала этот предлог, чтобы всегда ей сверху на шубку повязывали матушкину лебяжью косынку.

Сестра заливалась рёвом до тех пор, пока не прибежала нянька и не укутала её до самого носа в белый пушистый платок. И только тогда мы смогли тронуться.

На ярмарочной площади было шумно и пёстро. Я сразу заприметил в глубине высокий шест ленточной карусели, и с трудом мог дождаться, когда отец даст стражнику денег на наши с Соней развлечения, а сам уйдёт по делам. Стоило толпе сомкнуться за его спиной, как мы с Соней рванули с места и наперегонки побежали к свистящему и гогочущему хороводу.

Мне было восемь. Мороз колол щёки, а ленты обжигали ладони. Карусель кружила меня, и мир вокруг превратился в размазню, вроде той, что получалась у Сони, когда она брала уроки рисования. Я будто летел – и то ощущение вызывало у меня приступы громкого хохота. И желание не замечать никого и ничего. Лишь парить.

- Павел Андреевич! — рука стражника выдернула меня из людской вереницы, и я рухнул в снег, окончательно перестав различать, где земля, а где небо, – Куда подевалась ваша сестра?

- Сестра? – переспросил я. Мир больше не напоминал размазню, но всё ещё плыл перед глазами.

На месте Сони, что взялась за ленту рядом с моей, гоготала теперь высокая девица, бежавшая так быстро, что казалось, будто бурлак, тянула за собой всю карусель.

Помнится, тогда шум и пестрота толпы вмиг перестали быть так радушны, какими ярмарка встретила нас. Я знал, как знал и стражник, — здесь ошивалось полно цыган и бродячих колдунов, заморских работорговцев и разбойников. А Соня была пятилетней боярской дочкой – с миленьким личиком и предорогим лебяжьим платком.

Поиски были долгими. Успело стемнеть. В какой-то миг показалось, будто её ищет вся ярмарка – люди в толпе озирались, притихли свирели и балалайки.

Площадь пустела. Отец привёл городового. К вечеру отряды полиции рыскали уже по всему городу. Стражника, что сопровождал нас, заковали в кандалы и утащили в тюрьму. Отец вцепился в моё предплечье – я едва поспевал за его шагом. Часто падал и проскальзывал коленями по снегу. Я не помню, что родитель говорил мне. Но помню его хлёсткие удары по щекам, когда рыдания, наконец, одержали надо мной верх.

Соня вернулась за полночь. Живая и невредимая она подошла к воротам нашей усадьбы. Когда её привели в дом, я уже спал, и проснулся от пьяных криков отца. Её отлупили – здорово так отлупили. До синюшних отметин, что долго ещё красовались на спине и руках.

С того дня сестра уже не была прежней. Она воротилась престранной, глаза были будто стекляшки, а голос сиплым и тихим. Она больше не рисовала, не желала брать уроки пения или грамоты. Не плакала и не капризничала. Ни с кем почти не говорила. И не желала расставаться с матушкиной пуховой косынкой ни в постели, ни в бане.

А однажды ночью я услыхал, как она пела. Наши спальни были рядом – а я тогда заболел, и дерущая горло простуда не давала уснуть.

Её голос был высоким и холодным. А за окном разгулялась метель, и сначала я было подумал, что то – моя горячка заставляет вой ветра складываться в причудливые слова.

Я смотрел в потолок до чёрных мушек перед глазами, пытаясь разобрать, о чём эта песня. В конце концов, получилось уловить несколько слов. «Прилетайте»… «приползайте»… «лебядушки».

По спине и рукам пробежали мурашки. Мне стало душно и холодно одновременно.

Лебядушки. Лебеди. Тогда я отчётливо понял, что ни ветер, ни лихорадка здесь не причем. То была Соня, её по-детски тоненький голос.

- Прилетайте, приползайте, лебядушки

Заберите, утащите, что надобно

Подарите, отдайте мне пёрышки

Пусть земля отпустит, проклятая…

Она всё повторяла и повторяла эти слова, а голос её нарастал, становился всё выше и выше, пока не стал воем, перекликавшимся с визгом метели.

Я зажал уши ладонями. Стал шептать молитву, зажмурился. А сестра будто уже и не пела. Говорила, твердила, словно скороговорку: «прилетайтеприползайтелебядушки-заберитеутащитечтонадобно-подаритеотдайтемнепёрышкипустьземляотпуститпроклятая».

Меня вытошнило.

Я нашарил рукой светильник на подоконнике. Повернул рычаг, и выпачкался в керосине – лампа порой протекала. Мягкий свет окрасил комнату жёлтым. И на миг мне полегчало.

А затем Соня вдруг замолчала. Осеклась будто. Остановилась на полуслове.

И сменился её голос скребущим звуком, будто ножом царапают дерево.

Я не выдержал. Вылез из постели и на ватных ногах двинулся к двери. Светильник оставил – теперь уже сам не знаю зачем.

Её комната не была заперта – нам того не позволяли. Я как мог тихо ступал по коридору. Из спальни сестрицы доносились неприятные звуки. Я толкнул дверь, молясь чтобы та не заскрипела.

В темноте Сонину фигурку я различил сразу. Белый платок, казалось, сиял в рассеянном свете окна. Она сидела на корточках подле кровати – ко мне боком, и распущенные тёмные волосы падали ей на лицо.

Она и вправду царапала что-то на полу. Но не ножиком, нет. Ногтями. Меня прошиб пот. Скрежет стоял такой, что мне подумалось, она вот-вот их обломит.

Я бросился наутёк в коморку Агриппы.

Когда я привёл няньку к двери Сониной спальни, в коридоре была тишина. Сестрица спала как ни в чём не бывало, завернувшись в косынку, край которой выглядывал из-под одеяла.

Я был весь взмокший, от меня пахло потом. И Агриппа решила, что у меня жар. Быть может он и вправду у меня был – чувствовал я себя ужасно.

- Посиди со мной! – попросил я няньку, когда она обернула меня вторым одеялом. Меня всего колотило. – Нет! Прошу, только не гаси света.

- Павел Андреевич, – покачала она головой – Вы ведь уже совсем взрослый…

Но мне удалось уговорить её остаться, пока я не усну. Уж не знаю, сколько она со мной просидела. Но забылся я сном лишь под утро, когда метель за окном совсем стихла.

Я проснулся к обеду. Сияло солнце, делая пламя светильника почти незаметным. Прежде, чем спустится на кухню, я потянулся его погасить. И так и застыл на пару мгновений, уставившись на подоконник.

Где мелким корявым подчерком было нацарапано:

не падглядивай

Затем стали пропадать вещи. Не знаю, куда Соня их прятала, да и вообще была ли она в том виновата. Но вначале пропадало что-то по мелочи – вилки из золотого сервиза, медовые свечи. Потом, что покрупнее – то с каминной полки исчезнет шкатулка, то отцовский охотничий нож. Поначалу грешили на крепостных – их всех затем высекли у конюшен. Одного почти до смерти – так отец бы рассержен. Но в настоящего зверя он превратился, когда начали пропадать фамильные украшения.

Тогда в наш дом стала часто наведываться городская полиция. Частные сыщики – теперь понимаю – скорее частные шарлатаны. Даже врач. Он выявил у отца тяжёлую степень пристрастия к алкоголю. И заявил, что то было главной причиной Сониного странного поведения. Доктор был выгнан взашей со двора.

Агриппу тоже погнали. Отец распродал почти всех крепостных. Учителя в наш дом больше не приходили. И мы с Соней – помнится, ранее долго о том мечтавшие – остались, наконец, предоставлены сами себе.

Я её избегал. Запирал на ночь дверь спальни – теперь некому было того запрещать. Отец, по большей части, пробывал у себя в кабинете. Не ходил с нами ужинать. Я стал видеть его ещё реже, чем Соню.

А с Соней творилось что-то дурное. Она то ходила, еле волоча ноги – шаркала по коридору, и я сразу бросался запереть дверь. То вдруг оживлялась – особенно ночью – могла начать бегать, хихикать, стонать. То пропадала куда-то – будто совсем уходила из дома. Бывало, я не видел её целый день. А бывало, ей становилось до того плохо, что она падала на пол и билась, кричала, рыдала. Просила чего-то – чего, я толком и сам не понимал.

И каждую ночь запевала свою странную песню. Про лебядушек. Кажется, лебедей я уже ненавидел.

Пасха. Всё случилось на Пасху.

Накануне Соня вдруг оживилась. Стала почти что как прежде. Улыбчивой, весёлой и даже капризничала. Быть может то её состояние и ободрило отца. Потому что он, наконец, вышел из кабинета, отужинал с нами, даже не кричал на ту горстку оставшихся крепостных. Весь вечер сестрица его пыталась умаслить – просила собрать пир на Пасху. И непременно на ужин сготовить жареных лебедей.

То было странно – ей всегда их было жалко. Она плакала каждый раз, стоило кухарке подать к столу лебедей. И никогда и не думала есть их. Честно сказать, я тоже, помятуя о матушке, ни разу не притронулся к этому кушанью.

Пир был собран. Гостей пришло немного – наша семья теперь была не в почёте. Горстка отверженной аристократии веселилась вином и самогоном. Нам с сестрой на том празднестве, конечно, нечего было делать. И в былые времена к такому нас бы не допустили.

И конечно – Соня была отцовской любимицей – вынесли жареных лебедей.

Когда гости с трудом уже держались на ногах, сестрица тихонько выскользнула из залы. Я то приметил, ведь весь вечер не сводил с неё глаз. Она была такой живенькой – всем кивала и улыбалась. Не могла усидеть на месте – всё бродила между столами. И хитро так улыбалась. Не по возрасту ей это было, вот что я сразу отметил.

Пересилив себя, я последовал за ней. На цыпочках, держась чуть поодаль, прячась за каждым шкафом и поворотом.

Она спустилась на кухню. Юркнула между кухаркиных юбок. Подползла на четвереньках к отходной корзине. Я притаился за печью, наблюдая как она, роясь в обрезках, набивала карманы платья выпачканными кровью лебедиными перьями. Сестра то и дело оглядывалась – да такими безумными глазами смотрела – что я, затаившись, зажмурился.

Затем он резко встала, и вышла в коридор – как ни в чём не бывало. Я двинулся следом, чуть не выдав себя, столкнувшись с кухаркой.

Затем сестрица пробралась в отцовский кабинет. Нашарила под ковром ключ от сундука. Взяла охотничью сумку. И набила её до верху бумажными рублями. Я был так ошарашен, что едва успел спрятаться, когда она пулей вылетела в коридор.

Соня выбежала во двор – в одном платье и, конечно, лебяжьей косынке.

Апрель в тот год выдался холодным, под ногами домашних туфлей у меня скрипел снег. Я обнял себя руками, следуя за сестрицей. А та, будто мороза и не замечала вовсе.

Она ушла в лес – он граничил с нашей усадьбой. Тёмный, дремучий – нам не велено было ходить туда в одиночку. Я держался от Сони на расстоянии, но уже не таком дальнем, уж больно страшился заплутать. А она шла уверенно, будто не раз тут ходила – да и тропинка была протоптана хорошо.

Впереди – а мы уже зашли в самую чащу – сквозь лысые ветки проглядывал свет. Сестра рванула к нему. Я за ней.

Горели узкие окна фургончика – того, в которых на ярмарки приезжают цыгане или бродячие циркачи. Соня остановилась у двери, постучала требовательно – сначала ладонью, потом кулаком. Дверь открыла пышнотелая старая женщина. С белыми, спутанными волосами, в чёрном тулупе.

- А это ты? – проскрипела она. – Долго. Заходи, детонька. Всё принесла?

За Соней захлопнулась дверь. И даже с моего расстояния был слышен гулкий удар задвинувшегося засова. Я замер на месте.

А затем, подавив в себе страх, я приблизился к злополучной кибитке. Встал на цыпочки и глянул в окно.

- Вы обещали! – скулила Соня. – Мне нужна ваша водица, чтобы завершить обращение! Я не могу без водицы! Мне нужна она! – её голос сорвался на крик.

- Кончай с ней, — в углу курил трубку цыган. Он не сводил с Сони глаз, скалясь в улыбке.

- А ты крепко подсела, — усмехнулась старуха, засунув руку в отцовскую охотничью сумку. – Ничего, сейчас обратишься.

- Я и перья взяла! – оживилась сестрица. – Ну, каково? Я готова улететь к матушке?

- Готова. Ну-ка, Янко, поди разожги костерок.

Я отпрянул от окна, да было поздно. До деревьев мне уже было не добежать.

Цыган настиг меня у заснеженной ели. Что-то крикнул старухе и вывернул мою руку так, что я завопил. В следующий миг лезвие топора рубануло мне ногу. В глазах помутилось. В ушах зазвенел собственный визг.

То мгновение, что помню следующим, мне никогда не забыть.

Я лежал у костра, истекающий кровью. Ноги не чувствовал, то ли от удара, то ли от холода. Я не знаю, сколько уже так лежал. Зато чувствовал, остро чувствовал запах горелого мяса. Чем-то схожий на тот, чем пахли свиные копчёные рёбра, что на прошлое Рождество подавали к столу.

У костра суетилась старуха. Мешала варево, что бурлило в котле на огне.

А на плечах её покоилась белая лебяжья косынка. Матушкина. Сестрицына.

Царевны-лебедя.

Я принялся отползать от костра. Щеки холодили вмиг застывшие слёзы.

Цыгана поблизости не было. Старуха напевала под нос, пританцовывая у котла.

- При-ле-тайте-ее, приполза-а-айте, лебядушки-и-и

Получалось у неё слишком весело. Не так, как выходило по ночам у сестры.

Я отполз дальше. Еловые ветки укололи спину. Я вскочил на ноги и зашипел от боли.

- Янко! Остолоп, почему не связал ег?!

Я бросился в чащу. Упал, но смог заставить себя подняться. Перед глазами двоилось, троилось. Чернело.

Я бежал. Будто подгоняемый неведомой силой. Боль отчего-то совсем отступила. Но ноги слушались плохо.

Я знал, он бежал за мной. Но не мог всё настигнуть. Я думаю, это она – матушка, её подчинённые – лебеди, сестрица, а может быть и сам Бог – не давали цыгану догнать.

Я убегал в чащу. Не разбирая дороги. По корням, прогалинам, валежнику и кустам.

Светало.

Шагов за спиной не было слышно. Да может от того, что я так громко и сипло дышал.

Я бежал, пока силы не оставили. Не чувствовал боли, холода. Ничего.

Я рухнул в сугроб.

И прежде, чем мир угас перед глазами, я увидел, как в небе с юга летит клин лебедей.

Летит и прямо там – в вышине – обращается хороводом прекрасных царевишн.

Маша Понизовская

#будеткровь