У нас нет имени. Вы никогда не узнаете нас среди тысяч нам подобных. Вы никогда не отличите наших лиц от тысяч лиц в кипящем чреве Бургхасана. Мы те, кто избрал путь служения, дабы обрести бессмертие в объятиях Отца. И сейчас я смотрю на тех, кто позабыл об этом.
Двое юношей стоят на коленях в нескольких сотнях метрах от меня. Так далеко мне не видно их лиц, но этого и не нужно, я и так знаю их до мельчайших подробностей, ведь это наши лица. Лица любого из толпы, что окружает помост, лица зрителей и палачей, судей и самих преступников, лица любого из нас, и при этом ничьё.
Площади не удается вместить всех жадных до зрелищ зевак и часть наблюдает за происходящим с фонарных столбов и каменных балконов, многовековых зданий. На все на это гудящее живое море, с высоты своего семиметрового роста наблюдает статуя минотавра с вечно горящими белоснежными глазами. Сейчас день, но толстые каменные своды, выдолбленные в скале, не пропускают солнца и площадь окутана тьмой, которую разгоняет лишь тусклый свет фонарей, разбросанных по всему городу.
По толпе уже несколько минут гуляют неодобрительные возгласы и свист, свидетельствующие о том, что ожидание затянулось, но все они замолкают, когда на помосте появляется один из жрецов. Его белая с алыми оторочками мантия скрывает изрядно одряхлевшее тело, старое морщинистое лицо украшено витиеватыми татуировками, ритуальный смысл которых мне не дано понять. Я смотрю как его грудь вздымается, набирая побольше воздуха, и тут же отшатываюсь, слыша громоподобный голос, вырывающийся из его горла.
- Узрите, - разносится по площади, пока старик указывает скрюченным пальцем на одного из юношей. – Узрите мерзкую хулу на наши законы. Узрите грех!
С юноши срывают рубаху, обнажая испещренное шрамами и татуировками тело. Синхронный возглас прокатывается по толпе. Даже у меня в горле встает ком, когда я смотрю на хитросплетение узоров из туши и шрамовых рубцов.
- Узрите, - продолжает старик, не понижая голос. – Эти неблагодарные дети, посмели перечить воли Отца. Они возжелали для себя места подле него, не доказав, что достойны такой милости. Но не только Отца они вздумали оскорбить.
Руки жреца вздымаются и вверх, и он продолжает:
-Всех вас вздумали оскорбить эти честолюбивцы, над вами они вздумали возвысится, нанеся на кожу свою священные письмена. Среди вас они хотели выделится, разукрасив себя шрамами. Но разве они заслужили это? Разве они заслужили?!
Я чувствую, как моя кровь начинает вскипать, чувствую, как как руки сами сжимаются в кулаки, а в груди зреют крики и проклятия. Толпа начинает гудеть и кричать, меня стискивают с обеих сторон, сзади начинают напирать вновь прибывшие и те, кто хочет прорваться ближе к помосту.
-Разве они лучше вас? – продолжает старик, тыча пальцем в толпу, - Разве вы не трудитесь в поте лица, разве не проливаете свою кровь, чтобы заслужить любовь Отца? Разве могут они отобрать это у вас?
Сотни глоток взрываются яростными криками
- НЕТ – вопит толпа, забирая себе и мой крик.
-СМЕРТЬ – доносится с фонарей и балконов.
Сзади напирают все сильнее, вдавливая меня в спины впередистоящих, я хватаюсь за их головы и плечи, словно утопающий, пытающийся выбраться из бурного потока. Мне уже не видно помост, но я хочу прорваться к нему, я хочу во чтобы то ни стало узреть кару, что обрушится на еретиков. Но с каждым мгновениям шевелится все сложнее и сложнее, становится трудно дышать, мне кажется, что вот-вот меня раздавят. Крик отчаяния и ярости вырывается из моей груди, чтобы потонуть в море проклятий, доносящихся отовсюду.
Помост всё ещё где-то там, далеко, но в узкую щель между одинаковыми головами я вижу столбы и венчающие их кольца, сквозь которые ползет стальная змея натягивающихся цепей. Они тащат за собой обессиленные тела юношей, а те лишь изредка дергаются, словно флаги, подхваченные легким порывом ветра. Сейчас они больше похожи на боевые знамена, возвышающиеся над войском.
- Никто, - прокатываемся голос жреца по площади. – Никто не смеет отбирать у вас любовь Отца, никто не смеет оскорблять вас. Никто не смеет нарушать священных законов. Эти богохульники забыли о том, кто они, но мы напомним им об этом.
Мне не видно самого жреца, но я замечаю взметнувшуюся вверх руку, и в тот же миг длинная рваная раны появляется на теле юноши. Мне не слышно его крика, я завороженно смотрю, как на его теле вновь и вновь появляются следы от ощетинившейся стальными зубьями плети.
- У нас нет имени, - рука жреца взмывает вверх для нового удара.
- Но у нас есть Отец, - ревет толпа, пока плеть вырывает куски плоти из тела осужденного
-У нас нет желаний, - гремит голос старика под аккомпанемент из свиста плети
- Но у нас есть цель, - кричу я вместе со всеми, жадно наблюдая как исчезают лабиринты татуировок в кровавом месиве
- У нас нет голоса, - слышится сквозь какофонию криков и ора.
- Но у нас есть его слово, - воплю я, воплю я обращаясь к небесам, скрытым от меня за каменным сводом.
Боль, стыд, ярость, отчаяние, жажда, голод, страсть переполняют меня. Ни одной мысли не остается в моей голове, лишь бесконечных хоровод слов из давно заученной мантры : «Имя, Отец, Желание, Цель, Голос, Слово». Они жалят мой истерзанный разум, впиваясь в него раскаленными осколками и исчезают в огне одно за другим. Отец, Цель, Слово. Я жажду крови, жажду возмездия над невидимым врагом. Отец, Цель. Я готов на все, я молю о смерти во его славу. Отец. Отец. Отец…
++++
Открыв глаза я увидел до боли знакомые старые доски корабельной койки. Старое дерево скрипнуло и с верхнего яруса спрыгнула полуголая фигура с уродливым шрамом через всю спину и вытатуированным «не пялься» под правой лопаткой. Повернувшееся ко мне обезображенное лицо с двойной черной спиралью на левой щеке принадлежало сержанту Гомлаку.
После второго перерождения обычно уходят со службы в мирную жизнь, становясь торговцами и ремесленниками, учеными и творцами, продолжают держать меч в руках только самые амбициозные или отчаянные. Я слышал, что свою последнюю смерть сержант встретил под пытками в орочьем плену в 1300. После такого только настоящий безумец продолжил бы испытывать судьбу, снова выбирая войну в ремесло.
- Подъём, мясо! - рявкнул Гомлак, нависая надо мной, - Рабы сами себя в кандалы не закуют!
Я сполз с койки и потянулся за нагромождением из стали и ремней, что не раз спасала меня от варварских стрел и копий.
- Сегодня идем налегке, - загорланил сержант на весь трюм, - Слышите мясо? Наше корыто к берегу не подойдет, так что придется вам намочить свои сахарные ножки.
Хуже и быть не могло. Я всегда ненавидел Дикий Архипелаг за его мелководья, приходилось вплавь добираться до берега, чтобы застать в врасплох тот скот, что называет себя его хозяевами.
Не я один посылал проклятия изменчивой фортуне, от койки к койке прокатился неодобрительный шепот. И пусть смерть в бою гарантировала перерождение для любого из нас, навеки запомнить холод стали в собственном брюхе желающих было мало. Я ни за что не вернусь в строй после перерождения. Я получу имя, найду участок земли подальше от зловонного Бургхасана и буду мирно жить, трудом зарабатывая на хлеб. А однажды тихой ночью отойду в иной мир, где мои старания и скромность будут вознаграждены, меня снова вернут к жизни и дадут клочок земли больше и плодороднее прежнего, и жизнь опят потечет чередой спокойных и счастливых дней. И так снова и снова, год за годом, век за веком.
- Быстрее, быстрее, - вопит Гомлак, носясь от койки к койки и пинками подгоняя своих подчиненных. – Думаете Отец похвалит вас за медлительность?
Я в загонщиках уже восемь лет и знаю, что на берег мы отправимся только через пару часов. И все эти бесконечные часы мы будет слушать байки сержанта, одни и те же в сотый раз. Он не различает наших лиц, да и я сам не смог бы сказать с кем из этих пары десятков бойцов уже бывал в бою. Для него мы все мясо, которое в первый раз видит меч. И он снова расскажет о своих подвигах и глядя на меня поведает историю о том, как ещё зеленый загонщик три дня тащил его на себе после бойни у Соленого берега, не подозревая, что я и есть тот самый ещё зеленый загонщик, и что на тот момент я уже три года служил под его началом. Говорят, что после первых перерождений ты помнишь только свою смерть, но чем больше раз ты вернешься, чем больше спиралей украсят твоё тело, тем лучше ты помнишь свои прошлые жизни. Если так, то эти восемь лет я не хочу помнить.
Я перекинул через грудь моток веревки, потуже затянул ремни, державшие ножны за моей спиной, и уселся обратно на койку. Море было спокойным и качки почти не чувствовалось, а вечерний морской воздух, пробиваясь в душный трюм, приятно освежал мой голый торс. Под подушкой меня, как всегда, дожидался незаконченный деревянный зверек. С минуту поразмыслив, я выудил из своего наивного тайника горсть деревянных обрубков с едва уловимыми чертами медведей, орлов или волков, и повертел их в руке. Последние удавались мне лучше всего, поэтому я как ни в чем не бывало склонился над ещё не тронутой деревяшкой и грубыми штрихами наметил очертания будущего хищника. Эта странная привычка была у меня сколько я себя помню. Поначалу я просто стругал ветки, пока не стачивал их до основания, позже перешел на простенькие фигурки, а после принялся за животных, они приносили мне спокойствие и странную гордость. Едва выдавалась свободная минутка, как я принимался за работу, иногда вырезая по две или три зверька за день.
Первые несколько срезов получаются кривыми, дерево не хочет слушаться, но вскоре мои движения становятся увереннее и точнее, а с губ срывается строчки старой песни.
-К заветным берегам
Несет меня волна
Где злато и туман
Туда бежит она
Там братья и друзья
Там льется эль рекой
Там ждет меня ладья
Там пир идет горой»
Убаюканное дерево становится мягким и податливым, превращаясь на моих глазах в остроухую морду лесного зверя. Я продолжаю тихо напевать где-то давно услышанную песню, пока её слова не сливаются в бессвязное бормотание. Так я и провожу следующие несколько часов.
+++
Сержант Гомлак расхаживает по палубе, залитой лунным светом. Два десятка моих братьев стоят рядом со мной, мы готовы отправится к берегу за добычей и даже поднявшийся холодный ветер и высокие волны не пугают нас.
На мостике, возвышаясь над палубой, стоит молодой жрец, полы его белой с алыми оторочками мантии развивается на ветру, он смотрит на нас, ожидая пока стихнут перешептывания и смешки.
- На тех берегах, - произносит он тыча пальцем в темноту за нашими спинами, - живут безбожники, заблудшие души, что жаждут найти спасения в объятиях Отца. Но они ещё не понимают этого, а потому будут сопротивляться, будут отбиваться и стенать. Они видят в вас поработителей и чудовищ, но они не правы!
Он качает головой глядя себе под ноги.
-Нет, нет, - продолжает он, словно разговаривая сам с собой, - они не правы. Вы не чудовища, вы герои! Вы не поработители, вы пришли освободить их! Привести на истинный путь! Вы…
Его голос дрожит на последних словах, а остатки фраз уносит порыв ветра. Некоторые из нас начинают переминаться с ноги на ногу и стыдливо озираться по сторонам. Я вспоминаю речь старика на площади, громоподобную, теребящую сердце, сжимающую твою душу в кулак. Этому юнцу далеко до такого и он сам это знает, он читает это на наших одинаковых лицах.
- Что ж, братья …, - он снова запинается и что-то промямлив переходит к концу своей речи. – У нас нет имени!
- Но есть отец, - неуверенно отзываемся мы
- У нас нет желаний, - повышает голос жрец
- Но у нас есть цель, - шепчу я, чувствуя стыд за свои слова.
- У нас нет голоса, - срывается юноша на визг
- Но у нас есть слово, - слышится нестройный хор десятка голосов.
В повисшем молчании слышны скрип старого дерева под моими ногами, да хруст канатов, на матче. Со всех сторон я ловлю растерянные взгляды, незнакомое чувство подступает к сердцу. Неужели мне страшно? Налетевший ветер пробирает меня до костей, и я беспокойно озираюсь, ища подсказки, что делать дальше, впервые за восемь лет.
- А ну чего расслабились, мясо? – слышу я яростный крик сержанта, - Там полные берега добычи и мы с вами знаем, что с ней делать! А если кто из вас кретинов подохнет, то за него мы поднимем этой ночью свой кубок и будем горланить песни до рассвета! За работу, мясо!
Первый, второй, один за другим загонщики сигают за борт, скрываясь в темных волнах. Наконец, в воде оказывается и Гомлак, а за ним, набрав в грудь побольше воздуха, ныряю и я.
Вода ледяная, в тело вонзаются тысячи иголок и мышцы сводит судорогой. Над моей головой смыкается водная гладь, скрывая звездное небо, я медленно иду ко дну. Но это длится всего несколько секунд, а потом по телу разливается жар, и мои руки и ноги снова слушаются меня. Сердце бьется сильнее и чаще, качая горячую кровь. Холод отступает, а вместе с ним и посторонние мысли. Вынырнув, я заглатываю воздуха и пускаюсь в погоню, за опередившими меня братьями. Я хочу прийти первым, я хочу ворваться в ближайшую ветхую хибару, что стоит на берегу. Я хочу, нет я жажду сразится с кем-нибудь, окропить кровью прибрежный песок. Я буду первым, я буду сильнейшим, я буду лучшим!
Впереди доносятся крики, я уже не плыву, поднимая фонтаны брызг я выбегаю на берег, хищно озираясь по сторонам. Десяток теней рвутся к жалким низким постройкам на берегу, там уже нечего ловить. Я бегу мимо, выискивая нетронутые дворы, но на глаза попадаются лишь выбитые двери, зарево поджогов и волокущие добычу братья. Нет, нет! Мне должно повезти, должен остаться хотя бы кто-то.
Уже на окраине деревни я замечаю крепкий бревенчатый дом. Дверь открыта и на пороге голый по пояс стоит один из варваров. Он сжимает в правой руке факел, а левой рукой достает из черепа моего брата окровавленный топор. Невольная улыбка скользит по моему лицу, и я обнажаю клинок.
Он выше и крупнее меня, так что я не собираюсь рисковать и брать его живым. В два прыжка я пересекаю небольшой двор и мчусь на варвара. Его топор уже описывает дугу слева и пользуясь своим невысоким ростом, я ныряю под него. Кровь стучит в висках, я перехватываю меч в левую руку и замахиваюсь для удара. Но вместо его головы я рассекаю воздух. Варвар отшатывается назад, увлекая меня в своё жилище. Я ступаю на дощатый пол, едва уворачиваясь от брошенного факела, и бросаюсь на варвара. Он пытается остановить мой клинок рукоятью топора, но черная сталь проходит сквозь дерево, словно масло. Длинная алая полоса появляется на волосатой груди моей добычи, но его это кажется не смущает. Он ловит мою руку своей левой лапищей, а правой наносит удар под дых. Дыхание перехватывает, я хочу отскочить, но он не отпускает моей руки. Я пропускаю ещё один удар, на этот раз в голову, из рассечённой брови брызжет кровь и застилает правый глаз. Кулак варвара опускается мне на голову снова и снова. На мгновение все проваливается во тьму, но тут же очередной удар приводит меня в чувство.
Я лежу на полу, гигант на до мной опирается на стену, заматывая в какой-то гобелен свою правую руку. Кожа на ней расползается и лопается, комнату наполняет запах горелой плоти. Я отползаю в угол, кровь капает с моего лица на дощатый пол. Там, где капли касаются дерева, с шипением образуется жженая отметина. Варвар поднимает здоровой рукой с пола мой клинок и направляется ко мне.
Вдруг за стеной раздается детский плач и гигант оборачивается на дверь, ведущую в другую комнату. Я пользуюсь его замешательством, рывком преодолеваю несколько метров разделяющие нас и врезаюсь плечом в его торс. Мы валимся на пол и клинок со звоном отлетает в дальний конец комнаты. Правой рукой я хватаю его за горло, а левой собираюсь нанести удар, но он ловит её своей лапищей и на секунду мы замираем. Я вижу в его выпученных голубых глазах ненависть и ярость, он ещё не понял, что ему не выбраться из этой передряги живым.
Из-за стены я слышу женский голос и до боли знакомые слова.
-К заветным берегам
Несет меня волна
Где злато и туман
Туда бежит она
Я наношу удар лбом ему в лицо. Слышно как хрустит его нос и челюсть, но он не кричит, даже когда моя кровь капает на его лицо, прожигая ему глаза и щеки, он не кричит.
-Там братья и друзья
Там льется эль рекой
Там ждет меня ладья
Там пир идет горой
Ещё мгновения он дергается на полу, пока наконец не застывает, вытянувшись во весь рост на полу.
- Там ждет меня жена
Прекраснее, чем в снах
Волне поет она
О наших берегах
Я подбираю клинок и останавливаюсь у двери, за которой слышно песню. На меня смотрит вырезанная на дереве волчья морда. Я провожу рукой по изгибам резьбы и ярость уходит, как будто её и не бывало.
- Давно повержен враг
И кончилась война
Скорей домой, сквозь мрак
Неси меня волна.
Я отшатываюсь от двери, сердце почти не бьётся, слезы против моей воли кататься по щекам. Мне страшно, мне стыдно, я хочу умереть. Я смотрю на тело, распластавшееся на полу, и начинаю задыхаться.
Я пячусь к выходу, пока не упираюсь во что-то горячее. Я знаю, что я обнаружу, обернувшись и моё предчувствие не обманывает меня. Обезображенное лицо, две спирали на левой щеке, ошибки быть не может – передо мной Гомлак. За его спиной стоит один из братьев. Их руки перемазаны кровью, в глазах горит азарт охоты, а изо рта валит густой пар.
- Нам платят за живых, мясо, - сквозь отдышку рычит сержант, указывая клинком на труп за моей спиной. – Он был один?
Я открываю рот, но слов не слышно, только хрипы. Наконец я собираюсь с силами.
- Да, - шепчу я, - Да, он был один.
Плач раздается за стеной. Гомлак меряет меня взглядом и отталкивает в сторону. Он делает несколько шагов в сторону двери. Сейчас он откроет её, он найдет их, я должен помешать, должен!
Сам не ведая, что творю, я сжимаю клинок в руке. Старый уродливый шрам пересекает спину Гомлака, я помню, как он получил его, я помню ту бойню на Соленом берегу. Помню, как три дня и ночи тащил его на себе до лагеря, я помню, как спас его шкуру. Мой клинок пронзает сержанта насквозь. Я не вижу его лица, я не хочу его видеть. Страшный рев разносится по комнате, когда я проворачиваю клинок.
Я разворачиваюсь и вижу изумленное лицо своего брата. Он ещё не понял, что случилось, но машинально выставил свой меч вперед. Я бросаюсь на него, но правый глаз подводит меня, неверно рассчитав удар, я проваливаюсь вперед и тут же чувствую жгучую боль в боку. Тело начинает подводить, с трудом я выпрямляюсь и пытаюсь поднять клинок. Рука не слушается. Она бессильно повисла вдоль тела, из плеча сочится кровь. Я перехватываю клинок ещё работающей рукой и снова бросаюсь вперед. На этот раз удар приходится в самую цель. Клинок застревает в черепе загонщика, дойдя до переносицы.
Вместе с телом моего брата я валюсь на пол, его меч до сих пор торчит в моей груди. Я уже не в силах его вынуть. Это мои последние минуты.
-Бьёрн? – слышится тихий голос из-за двери с волчьей мордой.
Проходит несколько томительных минут, наконец, дверь открывается, и я вижу женщину с ребенком на руках. Её белая сорочка и светлые волосы кажутся такими лишними в этом кровавом месиве. Она склоняется над своим мужем и шепчет: «Бьёрн».
На улице вдалеке слышаться крики, скоро здесь будут другие загонщики. Женщина выпрямляется, прижимает ребёнка к своей груди и через мгновение скрывается за порогом. Её следы затеряются во мраке ночи, она выживет.
Я пробую пошевелится, но не выходит. Сердце бьётся едва-едва. Впервые раз в жизни я чувствую облегчение, чувствую свободу.
- У меня есть имя, - шепчу я небу, скрытому за деревянным потолком. – Моё имя Бьёрн.
-У меня есть желание, - сквозь хрип доносится из моей груди, - я хочу умереть.
- У меня есть голос, - я набираю в раненую грудь воздуха и кричу.