Палач
Темная фигура брела по выжженной пустыне. Исполинский черный меч оставлял на песке глубокую борозду. Мужская фигура выглядела уставшей, но под истрепанными лохмотьями бугрились мускулы. Его походка была упругой, несмотря на то, что он не пил воды уже много дней, а пустыня была отнюдь не обычным засушливым краем. Впрочем, разношерстные ее обитатели не спешили показываться на глаза обладателю черного клинка.
«Мой меч... Даже я не помню, сколько ему веков. Больше даже, чем мне, видимо. Имя есть суть — истинная, глубинная. Сотни лет прошли с тех пор, как я сменил Имя, а меч — меч был уже тогда. Да, можно, пожалуй, сказать, что меч и правда несколько старше, чем я сам...»
Бурый, словно пропитанный кровью балахон скрывал обличие путника. Его следы тотчас заносились песком, тогда как след, оставляемый мечом, был виден до самого горизонта. Из-под капюшона были видны лишь глаза — серые, холодные, властные.
«Мой меч — это власть. Любой меч — это власть, если уж на то пошло. Власть над чужими жизнями — а порой и судьбами. Один лишь взмах — и ты обрываешь чью-то жизнь, возносишь его дух к небесам, в Ва...»
Путник закашлялся, прижимая левую руку к груди. Забудь, вырежи из памяти это слово. Нет Вальгаллы. Закон запрещает тебе кланяться Исчезнувшим Богам.
«В Бездну закон! Мой меч - закон! Закон сильного»
И все же путник на какое-то время умолк, не позволяя себе даже думать. Его стальной панцирь в той же степени, что и плащ, был весь покрыт бурыми пятнами, издалека напоминавшими ржавчину.
«Мой плащ, мой верный спутник. Сколько смертей ты повидал? Ты вражескую кровь впитал, как земля впитывает утреннюю росу, и дрожь времен узрел, когда пал мой отец, а с ним — и весь былой порядок...»
Путник замолк. Его мир пал. Пал, дабы возродиться... но не так. Не это было предсказано вёльвой. Он должен был стать новым Владыкой, а не марионеткой в Его руках. При воспоминании об этом путник заскрипел зубами от злости, и скорпион-многоножка, что уже был готов попробовать на прочность сталь единственного башмака, юркнул обратно в песок, обезумев от ужаса. Путник же предавался запретным воспоминаниям, забыв о непреложном Законе — старых владык не поминать ни словом, не делом, ни мыслию.
Новый Владыка не ломал устоев, не пытался переиначить мироздание. Он просто овладел всем. Он обладал безграничной властью, и даже с концом всего сущего Он ее не терял. По крайней мере, так предсказывалось. Впрочем, предсказаниям путник не верил. Больше нет.
«Я был Хранителем. Владыкой. Я предпочитал одиночество шумным пирам Вальгаллы, и проводил больше времени в родном Ландвиди, нежели с остальными. Я заботился о лесах, и глаза мои были как листва зелены. Я хранил поля, и волосы были черны, словно напитанная влагой земля. Теперь же...»
Путник зло провел закованной в шипастую сталь ладонью по длинным, белым, словно снег, волосам. Его серые, обесцвеченные глаза сузились от ярости.
«... теперь я — Палач.»
Путник не сразу заметил огромную черную змею, что скользила под песком. Время от времени она выглядывала единственным глазом, и сразу же пряталась. Лишь когда она вонзила свой единственный клык в босую ногу путника, впрыскивая смертоносный яд, от которого нет спасения, он соизволил обратить на нее внимание. Плоть практически сразу почернела, рана стала источать гной. Палач могучей рукой оторвал исполинскую рептилию от собственной ноги. Змея мгновенно свернулась кольцами вокруг могучей руки, сдавив ее, что есть силы. Раздался хруст, и на песок брызнула черная кровь.
Змея обмякла. Путник с презрением смотрел на качающийся хвост мертвой рептилии.
«Глупая тварь. Что ты можешь со мной сделать? Я рожден бессмертным, и даже новый Владыка не сумел лишить меня жизни...»
Или не захотел. Путник знал, что хоть и бессмертен, но не значит, что неуязвим. Его отец пал, погиб окончательной и бесповоротной смертью, после которой нет даже посмертия. На миг путник задумался о людях: что ждет тех, кто все еще возносит дары павшим Владыкам миров Иггдрасиля, не ведая о том, что свой бой они уже проиграли?
«Все так же, как встарь, некоторые по сей день приносят жертвы Всеотцу. Слуги и цари мне бьют поклон, когда наступает неурожай и засуха, и ждут помощи, которая не придет, ибо я более не Владыка и не защитник. Мой трон — эшафот, и в последние дни существования мира именно мне предстоит собирать кровавую жатву. Моя подруга — Смерть, но она несет избавление, а я — страдания и боль. Вся грязь, что связана со Смертью, все грехи павших и казненных людей лежат пудовым грузом не на ней. На мне...»
Палач склонил голову, и седые волосы упали на его лицо.
«Владыка...»
Новый Властелин Сущего был… странным. Его истинный облик был недоступен даже таким могущественным созданиям, как Всепомнящий, из чьего источника испил некогда отец. И пускай являлся он в основном в образе седого старца, Палач понимал, что истинный облик Его мог быть иным. Недаром величали его Святым Духом — он был бестелесен и непознаваем еще в большей мере, нежели любой из призраков. Он, казалось, обладал странным всеведением, отчего даже Мимиру было не по себе.
И Он был могуч — в достаточной мере, чтобы обратить прахом все пророчества о Рагнарёке и установить свой порядок в новом мире. Не лучший и не худший, но иной. Не стало битв, но осталась Война. Нет, не всеобщая, но беспрерывная. Персонифицированная. Последняя из Валькирий, как и встарь, уносила души павших воинов, но не ждала их более Вальгалла — их пристанищем было мрачное чистилище, преддверие посмертия, в котором ждали своего часа души павших. Кто-то попадал в Обетованное, кого-то ждала Хель, точнее, ее пустые мертвые покои. Сама Хель давно ушла вместе с остальными Владыками, но Валькирия не знала их дальнейшей судьбы. Бывшая воительница была лишена всего — облика, статуса, силы, даже имени, но была благодарна новым Владыкам за то, что ей, носящей теперь простое и грубое имя Война, было позволено остаться в мире Иггдрасиля.
Теперь же и сама память о Старых Богах поистрепалась, уступив место легендам и сказаниям. Люди же очерствели, и не стало более тех, кого стоило оплакивать. Кроме одного…
«Был один. Единственный из вас всех. Невинной жертвой пал он во имя своего Владыки, коего именовал не иначе, как Отцом. За столько веков — единственная невинная душа, которая принадлежала человеку, но была достойна Бога. Лишь один был чист на всей Земле».
Палач тяжело вздохнул. Именно он оборвал жизнь несчастного, распятого по древнему обычаю. И именно этот несчастный был причиной того, как никогда ничего не убоявшийся Палач просыпался ночью в холодном поту.
«Он вновь и вновь приходит ко мне и в мой входит сон. Он преследует меня, словно я был не палачом, но убийцей…»
Палач все глубже погружался в воспоминания, вновь путая сон с явью. Раздавленная было змея шевельнулась, моргнула и юркнула под слой песка, предпочитая не показываться на глаза, но все же оставаясь рядом, выжидая момент.
«Сквозь пыль веков я вижу, как копье пронзает грудь приговоренного, как беснуется в радости толпа, как украдкой смахивает слезу судья. Всё, что произошло тогда, стало моим проклятием. Он не был моей первой жертвой, но стал последним, чью жизнь я забрал без сожалений.
День шел помалу, словно нарочно продлевая страдания. Гвоздь под молотком вздрогнул, и окрест разнесся вопль боли, когда продолговатый кусок ржавого железа пробил руку приговоренного, намертво пригвоздив ее к дереву грубо оструганной перекладины. Злой смех раздался со стороны одного из его собратьев по несчастью, но смертный страх слышался в нем. Он заглушал безумца стон, который то ли в бреду, то ли во здравии призывал нового Владыку. Его губы шевелились едва слышно, но я отчетливо помню, что он говорил. Он спасал весь мир, и Галилею, и не оставалось на месте лобном человека, кто не сомневался в его безумстве. Бога он назвал своим Отцом, услышав в ответ проклятия и издевательства толпы.
Я смотрел на него, как Палач, но, бросив взгляд Владыки, я узрел истину — он верил в то, что говорил. Он был искренним в своем безумстве. Сердцем он хотел всех вас принять, и не страшна была для него жуткая смерть под палящим солнцем. Он был готов умереть за вас… и даже за меня — за его палача и убийцу. В дар, что свыше был ему дан, он свято и непреложно верил, и тогда я понял всю жестокость приговора: Вера — вот и вся его вина».
Палач украдкой смахнул слезу с морщинистой щеки, испещренный морщинами и оспинами.
«Будь проклят тот день и новые Владыки Сущего! Клянусь Всеотцом, я не желал смерти несчастному, но все равны в моих руках и нет в них воли, нет места состраданию. Последний миг — и страх в глазах сменяется облегчением, когда копье пронзает грудь, освобождая душу из темницы бренного тела».
Вокруг потемнело. Поднялся ураганный ветер, а молнии били так, будто их метал сам всемогущий Тор. Змея, что следовала за Палачом неотступно, зарылась еще глубже в песок, спасая собственную черную, лишенную чешуек шкуру.
«Я не знал, во что верить. Мне не суждено было получить ответ. Не было никого, кто согласился бы говорить со мной. Тогда кто даст мне покой, открыв истину? Кто подарит свет моей темной душе, позволив узнать правду об убитом мною юноше? Божий сын? Обычный безумец? Кто был казнен на холме меж двух разбойников? Ответа нет…»
Палач вспоминал, и чем больше он вспоминал, тем труднее становился его путь. Молнии били все чаще, то и дело норовя попасть в Палача. Ветер сбивал с ног, но тот, чьей судьбой было стать новым Богом, даже не сбился с шага.
«Мне были нужны ответы, и я знал только один путь, по которому я мог получить их. Я решил идти в обитель Бога…»
Вокруг бушевал настоящий ад. В последний раз Палач видел такое во время битвы, в которой погиб Один Всеотец и всемогущий Тор. Он, наконец, окончательно вспомнил, кем был на самом деле.
«Я шел против воли всех небесных рек. Я, Видар, сын Одина, брат Тора, убийца Фенрира. Я помнил, кто я такой, и я был готов к встрече с Владыкой Сущего. Свой меч бросить там я был готов, ибо нет больше сил быть для человечества вестником позорной смерти. Если новый Владыка так уж сильно желает, он может жечь людей огнем позорных костров на лобных местах больших и малых городов самолично».
Ветер вздымал стены из песка и приносил с собой кровавый дождь, словно читая мысли Видара.
«Ты заставляешь меня плыть в чужой крови, чтобы лишь достичь твоих чертогов, Владыка? Ты не сможешь больше заставить меня казнить твоих пророков! Я — Владыка Видар, и я более не преклоню колен перед тобой!»
Внезапно ветер стих, а кровавая пустыня сменилась равниной. Не было видно ни многоногого скорпиона, ни одноглазой черной змеи. Даже солнце спряталось за облаком, даря прохладу.
Видар поднес руку ко лбу, утирая пот. Он дошел.
Перед ним не восседал старец на золотом троне, не явился к Видару дивный зверь и не спустился с небес ангел о двенадцати крыльев. Видар взглянул в ручей и увидел Его.
Владыка Всего Сущего был копией Видара, но глаза его принадлежали старику. В них было столько пережитой боли и страданий, что Палачу стоило немалых усилий, чтобы не отвести взгляда.
«Его глаза были непостижимо чужими. Не знаю, кто смог бы вынести столько горя, что читалось в глазах Владыки. Я воззвал к нему, моля прекратить бездумные казни людские, но создатель ваш не слышал слов.
Солнце спряталось за луной, и на Ландвиди опустилась ночь. Царила тьма — такая же, как и в Его глазах. Он бросил тяжелый взгляд из-под кустистых бровей, и от него на меня нахлынул липкий страх».
Видар смотрел неотрывно в глаза своему отражению. За спиной дальними всполохами молний напоминала о себе пустыня, но не было в них больше опасности и величия Мьёльнира.
— Я прошел опасный путь к тебе, Владыка, — раздался голос Видара. — Не жалуешь ты гостей, как я погляжу, ежели даже мне пришлось сюда добираться через пустыню, бурю и тьму. Как тогда сможет найти дорогу к тебе простой человек?
Отражение не ответило, лишь злая ухмылка исказила его лицо. Видар тем временем продолжал:
— Я читал твои заповеди. Красиво написано. Вот только странным мне кажется заповедь «не убий» в устах убийцы Вотана Всеотца. Странной кажется мне фраза «не укради» в устах того, кто силой забрал у меня Ландвиди. Странно мне, что ты, Владыка, отгородился от тварного мира непроходимой завесой из тьмы и бурь. В мое время любой — будь то воин, скальд или разбойник — мог войти в мои покои, если был достаточно силен духом. Сильнейшие же задавали вопросы самому Всеотцу, и он отвечал им, как равный им. И потому спрашиваю я тебя — как равного — кто ты?
Отражение Видара подернулось рябью, словно от ветерка, хотя никакого ветра не было и в помине, а через миг пропало, словно и не было ничего.
Видар поднял взгляд и узрел холм, на котором стоял простой вырубленный из дерева грубый стул, на котором восседал старец непостижимых лет. Перехватив поудобнее меч, Видар перешагнул ручей, не замочив ног, но в том месте, где поверхности воды коснулся его клинок, вода потемнела и забурлила, словно котел с кипящим маслом.
«Я шел к новому Владыке со смятением и страхом в Сердце. Кем был Он? Чего хотел? У меня на языке вертелось столько вопросов, что я едва не забыл, зачем я здесь.
Я остановился у подножия холма и устремил взгляд к трону Владыки. Я жаждал ответов, и истина была сейчас гораздо важнее, чем мое существование — в жизни или посмертии. Мертвым или живым, но я должен был получить их. И любая цена за них не была бы для меня непомерной.»
Палач попытался сделать шаг, но трава оплела подошву его ботинка, не позволяя сделать ни шагу. Земля, некогда бывшая его оплотом и защитой, ополчилась против Видара, но сейчас его не остановили бы ни гибкие ивовые плети, ни мощные дубовые корни. Видар поднатужился, раздался треск разрываемых стеблей, и сын Всеотца, пошатнувшись, двинулся к трону.
«Трон казался простым грубо сколоченным стулом, но я знал, что это не так. С каждым новым шагом земля Ландвиди узнавала меня. С каждым новым шагом я узнавал то, что никогда не узнал бы из уст Владыки.
Новый Бог восседал на своем троне, выполненном из остатков выкорчеванного и сожженного Иггдрасиля, и понял я, почему на небесах не стало места для смертных. Древо Жизни, вечный Ясень был мертв. Я хотел почувствовать ярость, гнев, боль утраты, но меня охватило равнодушие. Я видел, как глаза старика смотрели на меня с интересом, будто я был первым живым существом за многие столетия, и я понял, что так оно и было. В старческих глазах читался страх.»
Видар поднимался все выше и выше. Его руки сжимали меч так, что побелели костяшки пальцев. Старец не шевелился. Видар — хотя, нет, все-таки Палач — перехватил меч на манер копья, и, не доходя шагов тридцать, метнул клинок прямиком в грудь новому Владыке.
Раздался гром, и Видар узрел, что нет на холме ни владыки, ни трона. На его месте стоял пень — ничем не примечательный, но Видар знал, что это все, что осталось от вечного Иггдрасиля, а из него торчал черный меч.
«Я жаждал отмщения и справедливости, и лишь у останков Древа Жизни откровения свет пронзил меня — я был неспособен на справедливость. Я не был способен дать людям — всем вам! — то, чего вы заслуживаете. Я не знал того, что чувствует мать, в жестоких мучениях рожая дитя. Не знал, что чувствует сын, теряя отца раньше срока. Не понимал, какой чистой и незамутненной любовью дочь любит свою мать.
Я ужаснулся, осознав, что старый порядок — тот, на страже которого пребывал и я сам — не был справедливым. Сколько людей сгинуло в бескрайних пещерах Хель? Сколько мерзавцев — отважных, но жесткосердных — пировали в залах Вальгаллы с прочими ейнхериями?
Я вспоминал праведника, распятого своим же народом. Каким мучениям бы подвергся он в темных залах Хель? И тут я понял — тот безумец, что звал великого Владыку своим Отцом — он был никем. Настоящий праведник, что в руках не держал оружия и призывал подставить левую щеку, если тебя бьют по правой — не он был спасителем рода людского. Ваш спаситель — я.»
Палач — уже не Видар — выдернул из расколотого надвое пня великого дерева свой меч и сел на останки Иггдрасиля, как сидел до него самозваный владыка. Палач понимал, что и его время не вечно, и день придет, когда и его самого ждет та же судьба — новая дерзкая и жадная сила придет оспаривать его право на трон Владыки. Но видел Палач и многое другое, недоступное прежде его взору.
Сгинет род людской, погрязнув в распрях и междоусобицах. Звезды погаснут, и на смену им не придут новые. В первый раз бывший владыка Ландвиди в полной мере осознавал свое предназначение. Он был Палачом — не убийцей без роду и племени, но вестником расплаты. Он не судил, но приводил приговор в исполнение. Смех Палача разошелся окрест осиротевшего края, чудом избежавшего дня Гибели Богов. Люди не услышат правды, да и не было им до нее никакого дела.
«Люди не услышат богов, даже, если они будут есть с ними из одного котла, не станут чтить законов, Богами установленных. Мой путь неразрывен с путем рода человеческого. В пустоту молиться будут люди, не получая ни помощи, ни ответа, если я свой меч швырну в Бездну и навек покину Мидгард. Если я, последний из Владык, уйду в ледяную тьму, забыв о долге перед теми, кто восхвалял Вальгаллу и Всеотца.
Я буду рядом! Пускай меч мой направлен против них, но разить он будет только тех, кто к смерти приговорен будет самими смертными.
Я буду здесь, в Мидгарде, в добровольном изгнании до тех пор, пока по нему бродит хотя бы одна смертная душа. Меч — это мой крест, добровольно взятый мной на мою персональную Голгофу. Но никому — ни вам, смертным, ни владыкам прошлым, настоящим или будущим — не распять меня на нем.
Плачь, Ландвиди, оплакивай своего владыку. Видар мертв. Владыка Ландвиди был главной жертвой Палача. Моей жертвой. Небом, землей и бездной клянусь — не напрасной.
Я был жалким отражением себя самого — без цели, силы и власти иной, кроме власти меча моего. Только сейчас я понял, кем на самом деле был создан этот ужасный черный клинок. Только сейчас я осознал, что за ужасное оружие оставило от великого Иггдрасиля лишь сухой расколотый надвое пень.
Видар сам создал его.»
В памяти Палача обрывками всплывали подробности величайшего из злодеяний Исчезнувших Богов.
Мьёльниром, великим молотом Тора было выковано орудие Палача из железных клыков Фенрира, и в крови Одина Всеотца, пролитой на поле Вигридр, последний владыка Асгарда закалил клинок страшного оружия. Видар вложил в клинок всю ненависть, скорбь и боль утраты, определив тем самым и свое собственное будущее. Будущее, неразрывное с самим клинком, ибо вложил в него сын Одина всю свою душу, о существовании которой он до того не задумывался.
Палач опустил голову, уронив на черную плодородную землю скупую слезу. Черный меч покоился у Палача на коленях, словно отдыхая перед тяжелым днем.
«Прощай, Ландвиди. Твой Владыка погиб, канул в лету в разгар битвы Ранарёка. Погиб, не оставив за собой ни тела, ни пепла, ни тени. Не осталось никого, кто смог бы позаботиться о славных твоих виноградниках, вину которых в Асгарде не было равных.
Нет больше цветов, из нектара которого твои пчелы создавали лучший в Девяти Мирах мед.
Не осталось даже самого Вечного Древа, дарующего Девяти Мирам жизнь. Остатки его живительного сока все еще текут по жилам Девяти Миров, и эти миры до сих пор не знают о том, что обречены на мучительное вымирание от голода, засух и болезней.
Не осталось ничего.
Лишь я.
Палач.