Фридрих Ницше: между идеологией и философией // Derrunda

Возникло желание составить краткий комментарий к именованию Ницше идеологом каких-либо политических систем и, тем более, к приписыванию ему ответственности за возникновение нацистской идеологии. Предложение перспективы, с которой открывается проблема этих манифестаций, в сущности, содержит ответы на три вопроса. Во-первых, как можно охарактеризовать мировоззрение Ницше и как оно соотносится с известными политическими течениями? Во-вторых, какие у нацистской идеологии основания?

Пойдем по порядку. Воззрения Ницше не раз претерпевали крутые повороты, постепенно выражаясь во все более уплотненных взаимосвязях между концептами и идеями, которые он разрабатывал в своих сочинениях. Пожалуй, ключевые из них являются и наиболее известными: сверхчеловек, пафос дистанции, мораль рабов и господ, метод генеалогии идей, нигилизм, переоценка ценностей, вечное возвращение, воля к власти, перспективистская модель истины, смерть Бога, amor fati, дионисийское и аполлонийское.

Каждая конструкция несет за собой шлейф коннотаций, приобретенных за годы упоминаний. Потому кратко зафиксируем их значение в авторском ключе.

Сверхчеловек — образ высшего состояния людской личности, результат раскрытого и сосредоточенного в себе ценностного горизонта преодоления человека самим человеком. За выразительным словом стоит процесс: префикс «сверх» отвечает не столько за фактическое превосходство, сколько за подъем над устойчивым состоянием посредственной удовлетворенности. Эта процедура длиною в жизнь делает образ сверхчеловека работой перспективы и самоформирования, стоя особняком от эшелонов утопических идеалов. Замечу, что в контексте данного концепта речи о биологическом виде и в помине нет.

Пафос дистанции — аффективно-нормативная установка, приобретаемая человеком в процессе вынесения суждений о мире, включая других людей, и конституируемая собственными поступками. Она отвечает за ранжирование и поддержание «дальнего взгляда», являясь необходимым условием для творения иерархии ценностей вне утилитарных стандартов, а также противоядием от уравнительной морали.

Мораль рабов и господ — две матрицы вынесения ценностных суждений. Господская мораль исходит из принципа самоутверждения сильной жизни, в то время как рабская возникает из ресентимента, переименовывающего силу во зло ради приоритизации своей слабости под видом добра. Ход хорошо иллюстрируемый инверсиями вроде ситуации, когда человек объясняет свои мотивы и действия, ставя себя в уязвимое положение, а его открытый жест именуется оправданием, моментально переводясь в регистр виновного монолога, борющегося за выживание.

Метод генеалогии идей — метод прослеживания происхождения идей, их распространения, связанный с демонтажом происхождения ценностей и обнажением глубинных семантических связей с внешними областями смыслов.

Нигилизм — умонастроение и историческое состояние интеллектуальных ландшафтов Европы, где высшие ценности утратили свою ценность, симптом и перелом.

Переоценка всех ценностей — активный ответ на нигилизм, построенный на ниспровержении трансцендентных мерил, что перевели жизнь в регистр иллюзорно идеального существования, ради возвращения в сферу земных ценностей. Принимая во внимание метод генеалогии, мы можем заметить связь между переоценкой всех ценностей и суверенностью индивида, его решимостью нести долговременную ответственность за обещание.

Вечное возвращение тождественного — в сущности, способ открытия природы бытия, предельная проба жизненного «да», поданая через мыслительный опыт и поэтическую доктрину у Заратустры.

Воля к власти — совершенно точно не воля к господству, а фундаментальная структура становящегося сущего, экспансия существа, конституирующего свои ценности на основе логики раскрытия собственной витальности.

Перспективистская концепция истины — подход к решению загадки о природе истины с учетом становления, изменчивости мира. Истина обретается в многообразии углов зрения жизни, что делает данную модель оппозицией для монологической внеличной истины.

Смерть Бога — диагноз культурно-исторического перелома, маркер для кульминации нигилизма, когда высший санкционирующий смысл распался, предъявив требование новой оценки.

Amor fati — согласие с необходимостью собственного становления. Выражусь языком Сартра: принятие собственной несвободы быть свободным.

Дионисийское и аполлонийское — два коренных принципа искусства и культуры. Дионисийское представлено в экстазе, распредмечивании, жизненной стихии, аполлонийское — в форме, мере, видимости. Формула противостояния двух течений человеческого: принадлежащей миру и изобретающей мир. Подлинная трагедия примиряет их.

Все перечисленное возникло не на пустом месте, выковываясь в кузне афористичного мышления. Оно выражалось во фрагментарности, художественности и предпочтении эмоциональной, эссеистической манеры изложения мыслей. Потому сведение элементов на страницах одних книг требовало чего-то большего, чем просто имя одного автора.

Вдобавок, существенная часть ходовых цитат, прославивших философские штудии Ницше, веками бралась из посмертного Nachlass (наследство, личное собрание рукописей). Это совокупность материалов, не нашедших места на страницах прижизненных публикаций, то есть письма, заметки, рукописи и прочие черновики, собирающиеся в архив автора. Среди них много противоречивых, пробных мыслей, так как они составляют не готовую доктрину или скрытую систему, существовавшую за кулисами публичной деятельности. Ярчайший пример эксплуатации черновых записей Ницше — случай с «Волей к власти», собранной до состояния самостоятельного трактата как раз из Nachlass после смерти философа руками Элизабет Фёрстер-Ницше и Петера Гаста. Элизабет и Петер свели избранные ими очерки под антаблементом имени Ницше, но за организующую силу взяли собственные симпатии и мотивы.

Территорию, где органично сходились интуиции Ницше и созревало его интеллектуальное наследие, обеспечивали лейтмотивы, пронесенные сквозь годы творчества. Я отношу к ним пиетет к идее становления человека, представление об изменчивости мира и всего человеческого, установку на риск и встречу с трагическим, влечение к мировой загадке (die Welträtsel), великое почтение к культуре, неприязнь к конформизму и к авторитарной эксплуатации творчества ради наживы.

Два первых сюжета уверенно сопровождали рассуждения Ницше с самых ранних филологических штудий, когда он открывал наследие досократиков, особенно увлекшись идеями Гераклита. В дальнейшем сформированный корпус представлений об античном мире срезонировал с незавершенным намерением написать сочинение «Греческое государство». Из его набросков в нашем распоряжении оказалось предисловие, где изложены представления о труде и роли культуры в жизни общества. Ницше парадоксально утверждал, что высокий расцвет культуры покоится на ужасном основании — принудительном труде и неравенстве, а война дает противоядие от буржуазной меркантилизации полиса. Интерпретация античного мироощущения, собранного вокруг роли труда и культуры, творчества, явно переплеталась с личным отношением к данным вопросам; кроме того, разумно предположить, что высказанные мысли получили развитие в «Рождении трагедии из духа музыки», изданном в 1872 и вводящем концепты дионисийского и аполлонийского. Примерно тогда же, на рубеже 1860-х–1870-х, начала оформляться полемическая натура автора, бросавшая вызов «сегодняшнему» человеку и обществу. Вышедшие из кузни противостояния мысли порой перекликались с мифологемой мировой загадки, которая не имеет единственно верного решения, но сводит воедино мотивы вечного возвращения, воли к власти, сверхчеловека и, в целом, полного трагизма преодоления себя. Апофеоза эти тенденции, на мой взгляд, достигли в 1880-х в произведении «Так говорил Заратустра», где появился знаковый антипод для высшей формы человеческого существования — последний человек.

Вокруг фигуры последнего человека можно сплотить многую из написанной Ницше критики, мишенью которой были бюргерство и прочие проявления зачатков массового общества. Финальная роль приведенного типажа состояла во введении мотива конца истории. Прежние упреки Ницше не раз шли от ложного или предвзятого взгляда на историю, от проблемы в целом ее искаженного понимания, игнорирующего изменчивость и предпочитающего консервацию состояний вместо обновления, ориентированного на актуализацию новых множественных пластов смыслов. Таким образом, в ядро черт у последнего человека заложены конформизм, покорность перед ликом вышестоящих инстанций и приземленное существование, созвучное ницшеанскому прочтению декаданса — невозможности мечтать, рисковать и стремиться к большему. Это буквально антитеза сверхчеловеку и эмблема уравнительного комфорта с отвращением к риску. С высоты современности описанная апатичность близка содержанию понятия массовый человек, который инертно следует тем течениям, что предлагает общественная жизнь, обменивая свободу на комфорт и безопасность. Иными словами, проживающего долгую жизнь конформиста.

Длительное ассоциирование Ницше с Максом Штирнером, философом-анархистом, сопоставление с другими назревавшими в конце XIX века политическими идеологиями и системами, а также приведенные аспекты критического языка, оставленного Ницше, давали повод вписывать его интеллектуальное наследие в рамки анархистской идеологии. Существовала и иная канва рецепции, что вела к французским экзистенциалистам. В частности, к Альберу Камю с его абсурдностью существованию и бунтом против бессмысленности бытия прямо обсуждает ницшеанский опыт бунта без санкции насилия как цели своего размышления. Экзистенциализм в данном случае является ретроспективной меткой, так как Ницше предвосхищает его, но не принадлежит этой школе.

Споры об идеологической подоплеке, реконфигурации ницшеанских идей до системы политического мировоззрения, не утихают до сих пор. Однако удобнее всего рассматривать концептуальные ландшафты Ницше с более высокой перспективы, с мета-ракурса между политикой и анти-политикой, так как Ницше занимали в первую очередь политика культуры и условия редких типов личностей, а не партийные программы. Бесспорным можно назвать фундаментальный импульс, давший толчок едва ли не всем разработкам немецкого философа, — это приоритет становления перед сущностью, или, выражаясь современным языком, предпочтение экзистенциализма эссенциализму. То есть сознательный уход от любых моделей, построенных на нормативизме и предписаниях, заранее предопределяющих статус личности и экзистенциального проекта.

Неискоренимая данность человека, если воздержаться от символической нагрузки, вписывающей эту форму существования в культуру, состоит лишь в необходимости быть человеком. Уже из нее вырастает вызов, исходящий от бытия и судьбы, от мира в целом. Согласно Ницше, его стоит принять, откликнувшись на игру рока, воспитав в себе азарт рисковать, принимать опасности, быть с угрозой потерять себя, ибо только так удастся себя и обрести. В этом противостоянии, ведущем через стремление закрепиться и утвердиться в мире, вызревает благородство. Ницше не приравнивает его к свойствам власти или высших положений в социальной иерархии. Скорее в этом вопросе он космополитичен, что позволяет обратиться к образу аристократии духа. Сам Ницше не раз употребляет это словосочетание, наполняя варьирующимся содержанием (от позитивного до отрицательного), однако в медианном значении его можно раскрыть через довольно классическую интерпретацию: как форму интеллектуальной, культурной аристократии, несущей ответ на протяжении жизни за свою принадлежность аристократии. Также он прибегает в письме к Георгу Брандесу в 1888 году к похожему словосочетанию, характеризуя личную позицию: “eine Art aristokratischer Radikalismus” (своего рода аристократический радикализм).

Стоит принять во внимание и недавние достижения «ницшеаны»: частичную реконструкцию сочинения «Magnum in parvo» на основе черновиков, вышедшую в качестве книги в 2024 году. Эта работа демонстрирует захваченность проблемой нигилизма, с ней — переоценки ценностей, почти на протяжении десятилетия, о чем свидетельствует хронология заметок, а также включение части из них в два сочинения, написанных в 1888, — в «Сумерки идолов» и «Антихриста». Центральный сюжет в ней посвящен трансформации ценностей, скитанию человека среди мириад возможностей и измерений смыслов, от религии и этики до эстетики и гносеологии.

Примечательно, что в первой главе, названной «Мы — гиперборейцы» мы встречаем почти оккультную мифологему «гиперборейцев», обросшую политическими коннотациями в XX веке. Не буду останавливаться на генеалогии понятия, лишь подчеркну, что из числа опубликованных на сегодняшний день работ за авторством Фридриха Ницше с него открывается «Антихрист». Это вовсе не политический этноним или отзвук оккультного проекта. Его функция метафорическая, так как оно определяет топос вне общества с присущими ему ограничительными факторами и мерами. Таким образом, мы вновь получаем мотив становления, встречу с концептом сверхчеловека и с идеей благородства через призму актуальной на момент написания книги аллегории независимости и свободы, принимающей холод мира вместо теплого уюта дома для всех людей.

Хочется завершить очерк о Ницше цитатой из его писем:

«…Я возвращаюсь из сотен пропастей, в которые не отваживался проникнуть ни один взгляд, я знаю высоты, на которые не залетала ни одна птица, я жил на льду – я сожжен сотнями снегов, мне кажется, что тепло и холод в моих устах становятся другими понятиями…».

Возможно, так и есть. Ведь все это сюжеты за гранью политики, о человеке и мире, где нужно быть.

Второй сюжет, что я намерен осветить, — об истоках нацистской идеологии. Ее колыбель — человеческий разум и воображение, способные придумать абстракцию, которая претендует на абсолютное значение и нерукотворное происхождение. Соответственно, очерк пойдет, во-первых, о реальном идеологическом фундаменте нацистской идеологии: его ядро сложилось из эклектичного варева фелькиш религий, эзотерико-политических идеологий, сплавленных с индустрией культуры и запросом на простые объяснения. Во-вторых, о природе нацистской идеологии — ее концептуальном наполнении, позволявшем генерировать новые смыслы и ассимилировать окружающие.

Искусственный генезис ранее немыслимого требует зацепок, рассеянных зачастую по обширным полям, которые возделываются не один год, прежде чем над ними встанет сила, способная собрать их на свой лад. Истоки нацистской идеологии не всегда являются ее прямыми предшественниками или декларацией идентичных ценностей. Хотя кое-что уже несло нерв нового мировоззрения. В основном же речь о культурно-интеллектуальном наследии, пригодном к фрагментации и реконфигурации — к тому, чтобы прежние элементы становились инструментами в новой картине мира.

Краеугольным камнем можно назвать романтизм с ореолом почтенной старины, особенно в период развития национального немецкого самосознания в период европейских конфликтов в начале XIX века. Понятие романтизм в данном случае охватывает широкий пласт сочинений, от философских до художественных, которые проявляли недвусмысленный интерес к германской древности, создавая язык символов и образ национального характера, пригодный для политической риторики. Кроме того, это вообще импульс к поиску аналогий, прошедший в том числе сквозь философию жизни и обеспечивший сплетение высокого с низким, фундаментальных философских вопросов с горизонтом личного опыта и повседневностью.

Круг остальных идей уже больше соответствует финальному виду политической системы. Антисемитский полемический фон (например, эссе Рихарда Вагнера от 1850 года «Еврейство в музыке») закрепил мысль о чужеродности как эстетической и моральной категории. Расовые доктрины, сфабрикованные на периферии художественного вымысла и квазинаучных построений про иерархию рас, подтачивали универсализм и радикализовывали национальное самосознание. Один из первых кирпичей в фундамент расового эссенциализма заложило сочинение Жозефа Артюра де Гобино «Опыт о неравенстве человеческих рас». Различная неонациональная религиозность с культурным эссенциализмом и радикальными антисемитизмом усиливали публичные агрессивные интонации. Вроде пангерманизма, на поприще которого себя проявил, к примеру, Пауль де Лагард, издавший сборник публицистических работ «Немецкие сочинения» в 1878. Стоит упомянуть и Хьюстона Чемберлена, прославившегося в Германии благодаря книге «Основы XIX века», что увидела света в 1899 и закрепила за ним статус зодчего нордической теории, наполненной ярым антисемитизмом и расовыми предрассудками.

Другие значимые звенья, исторически приведшие к национал-социализму, приобретали облик в период с 1890ого до начала Первой мировой, то есть до 1914 года. К этим процессам можно отнести становление и распространение фелькиш религий, разных гибридных научных доктрин, что продолжали тенденции по интеграции расовых предрассудков, а также политизацию образовавшихся социальных сетей.

В 1890 Юлиус Лангбен опубликовал довольно популярную книгу «Рембрант как учитель», наполненную мистико-национальными наставлениями и проложившую мост к неоромантической концепции о народе — «кровь и почва», впервые упомянутой в «Закате Европы» (1922) Освальда Шпенглера и активно использованной в последующие годы Августом Виннингом, националистически настроенным интеллектуалом тех лет, а также Рихардом Вальтером Дарре, руководителем Главного расово-поселенческого управления СС. Параллельно лепту в завоевание масс, причисляющих себя к прогрессивно мыслящим, вносили Адольф Бартельс, ярый популяризатор расовой интерпретации культуры и один из главных антисемитских критиков рубежа веков, еще — Альфред Шулер со своим Мюнхенским Космическим кругом, которые занимались разработкой неоязыческого символизма и ранней сакрализацией свастики.

Как можно понять, постепенно на ниве экономических и социальных коллизий зрел поиск ответственных за неудачи, прираставший к символическим образам врагов и монстров, облик которых становился все реальнее. С ним назревал разговор об актуальном положении немецкоязычного населения в Европе. С одной стороны, импульс для осмысления этих проблем дал Фридрих Ратцель с сочинениями «Политическая география» (1897) и «Жизненное пространство» (1901), где изложил модель жизненного пространства как биогеографической нормы экспансии. Он говорил о крестьянской жизни, сельском хозяйстве и народный традициях, которые сами по себе могут сыграть роль экспансионистского механизма для расширения жизненного пространства. Несколько позже этот проект нашел отклик в интеллектуальной карьере Карла Хаусхофера, перенесшего концепцию «жизненного пространства» в политический контекст посредством описания государства в виде жизненной формы, что нуждается в постоянном движении вперед ради сохранения расовой и культурной идентичности. Это закрепило за ним статус основоположника геополитики, что способствовало формированию тесных отношений с Рудольфом Гессом.

Еще один смысловой узел, проведший идеи, что задавали новые идентичности в рамках нацизма, дали теософия, антропософия и ариософия. Вильгельм Хюббе-Шлейден основал Немецкое теософское общество в 1884 году, в своих выступлениях обращаясь к идее спасения мира от разложения, в особенности из-за материалистического уклона и погони за удовольствиями. Параллельно с ним идеи теософии распространял Франц Хартман, основавший Первое австрийское теософское общество в 1887 году. У него был младший сподвижник — Рудольф Штейнер, занявший пост генерального секретаря этого общества в 1902 году и проводившего синтез естествознания со своим пониманием подлинного духовного пробуждения. После он приложил руку к созданию Немецкого антропософского общества, публиковался в журнале «Люцифер-Гнозис» и в целом активно проповедовал воззрения о благом люциферианской элементе в азиатской цивилизации, о первенстве германской расы на поприще духовного развития, о биодинамике и космической евгенике. Его идеи о «культурно-духовных» иерархиях эпох перекликались с расистскими схемами времени, хотя сами нацисты Штейнера нередко атаковали.

На подступах к XX веку, в 1888 году, о себе ярко заявила Елена Блаватская. Она выпустила книгу «Тайная доктрина», быстро снискавшую славу. Это сочинение встретило обвинения в плагиате из романа Эдварда Бувер-Литтона «Грядущая раса» (1871) и в вольных заимствованиях из обсуждавшихся тогда дарвинизма, индуизма, тибетского буддизма. Блаватская с серьезными интонациями предлагала описание мифологии семи коренных рас Земли, наделенных определенными духовными и биологическими способностями. Употребление наметившейся градации рас с опорой на искусственное мифотворчество подхватилось Гвидо фон Листом и Йоргом Ланцем фон Либенфельсом, известных в том числе в статусе поздних интерпретаторов Блаватской, в особенности образа утраченной Атлантиде, сопоставляемой ими с Туле.

Первый предавался любительским исследованиям в области германской доистории, убедив себя в существовании древнего культу почитателей Одина, владевшего руническим языком, в данности арманов и их исключительной культурной развитости. Он позиционировал себя как видного и серьезного ученого, однако в наследии оставил книги вроде «Мефистофеля» (1895) и «Тайны рун» (1908), где соединил в одном идейном вареве Бальдура, Иисуса, Будду, Озириса и Моисея. Тем не менее, его упорство в рассуждениях вокруг арманизма сыскало слушателя в лице не менее плодовитого писателя фон Либенфельса. Уже он переработал доктрину арманизма в ариософию, сформулировал евгеническую политику в книге «Теозоология, или Наука о содомских обезьянках и электронах Бога» (1905). В основе этой политики лежала мысль о вступлении ветхозаветной Евы в связь с демоном, откуда произошли низшие расы зверолюдей, привлекающие арийских женщин. Это, согласно фон Либенфельсу, требует следить за ними, заботясь о чистоте крови и возвращении божественных электрических способностей. Примечательно, что он также продемонстрировал принцип перевода Ветхого завета личного изобретения, при котором уйма существительных безотносительного того, подразумевают они нечто одушевленное или нет, заменяется на «получеловека», а уйма глаголов на глагол «совокупляться». С перспективы его интерпретации Иисус оказывался спасителем, призванным к возрождению сексуально-расистского гнозиса для спасения избранного народа. Эти работы сегодня можно найти на Озоне благодаря издательству «Тотенбург», хранителю наследия консервативной литературы.

В дальнейшем названные фигуры приложили руку к активному публицистическому ремеслу, в частности к созданию журнала «Остара», выходившего с 1905 года, а также к появлению орденов, подготовивших почву для немецкой рабочей партии. Либенфельс организовал Новый орден тамплиеров в 1900, а фон Лист — Орден арманов в 1911. Все эти оккультные кружки долгое время существовали именно в статусе поклонников тайных знаний. Политический заряд в них удалось принести Теодору Фричу, издателю другого журнала, известного своим антисемитизмом, — «Молот» и соинициатора Германского ордена (1912). По сути, ему удалось создать будущую кадровую воронку для фелькиш-активистов и политизированных кадров благодаря захватившей умы вере в космическую необходимость войны, что лишь манифестировала в действительности процессы, протекавшие среди мира демонов и духов, которые сражались друг с другом. Названные кружки и издания не были локальными явлениями. Они действительно охватывали широкий круг людей, покоряя внимание интеллектуального и политического истеблишмента, который однажды оказался в горизонте политической карьеры Адольфа Гитлера. Карл Люгер, бывший бургомистром Вены и образцом для подражания Гитлера, являлся членом общества Гвидо фон Листа. Карл Мария Вилигут, наставник другой фигуры, знаковой для нацистской партии, — Генриха Гиммлера — был приверженцем ариософии и автором работ по арманистской религии.

Все это события за гранью привычной нашему пониманию науки. Однако они то и дело заступали на пограничную линию между ними и корпусом естественных наук, укреплявших свой авторитет благодаря усложнению, то есть порогу вхождению, и техническим инновациям. Расколдованный мир не закрепился в виде незыблемой константы. Вместо этого начали заколдовываться инструменты для его познания, в частности, науки. Постепенно спиритизм, астрология, парапсихология, ясновидение, альтернативная медицина, восточные эзотерики благодаря популярности востоковедения, опытам с концептуализацией гибридных дисциплин осваивали язык естествознания, снимая оппозицию между мифом и техникой, между фикцией и фактом. Они прививали навык думать мифом как наукой, а также реагировали на страх перед жизнью в мертвой вселенной, пронизанной сложными математическими законами и лишенной духовного смысла. Возникали теории вроде псевдонаучной доктрины вечного льда Ганса Хёрбигера, впервые представленной в 1913 и к 1925 осевшей в университетах ценой предания анафеме многих несогласных. Адольф Гитлер открыто защищал эту теорию в качестве объяснения библейских событий и настаивал, что людям нужны и научные, и религиозно-сверхъестественные объяснения.

Стоит отметить и иную форму запроса на новый миф. Близкая к лозунгам героизация прошлого просачивалась в умы со школьной скамьи, она пробиралась через юношеские кружки. Чары легко усваиваемых нарративов коснулись Адольфа Гитлера, в детстве слушавшего своего учителя Леопольда Пётша, а в зрелом возрасте познакомившегося с Дитрихом Эккартом, верившим в миф как политический инструмент. Коснулась магия мифотворчества и широких масс через страницы романов, например, через произведение Германа Лёнса «Верфольф» (1910), где крестьянский партизан в обличье оборотня изображался в виде героя-защитника родной земли от чужеземных монстров-завоевателей. Были и многие другие художественные работы, снабжавшие журналы вроде «Остары» нарративами, что связывали евреев, коммунистов, масонов и их слишком либеральными воззрениями с фантастической темной и монструозной силой. Другой их стороной было переосмысление ряда архетипических фигур вроде тех же оборотней и ведьма в более позитивном ключе: как очаровательных, роковых персонажей, защитников земли или даже мучеников, вынужденных пользоваться проклятиями во благо своего народа. Эти интерпретации сливались с манихейским идейным руслом, известным обелением фигуры Люцифера.

Второй эшелон вех возник на фоне катастрофы 1918 года. Ветер перемен, предчувствие кризиса и поворотных событий давали повод вопрошать о грядущем. В 1918 году Германия капитулировала в Первой мировой, обернувшейся разорением не только для обширных прилегающих к ней земель, но и катастрофой для нее самой. Положение немцев несло в себе чувство ущемленности, что легко поддавалось реконфигурации для ощущения колонизированности внешними силами. Пошли в ход осевшие в прессе и умах читателей образы врагов, поданные под личиной фантастических тварей, и клеймо обидчика доставалось всем неугодным для обладателей самого громкого голоса в публичном пространстве. Как известно, на заряде ресентимента от козней вездесущих врагов можно уехать весьма далеко.

Новое имя для будущего предложил Артур Мюллер ван ден Брук в своей книге «Третий рейх» (1923). Там он представил ответ на грядущие катаклизмы — формулу третьего рейха, вошедшую в политлексикон в качестве символа возрождения национальной цивилизации. Спустя несколько лет обширные наработки пангерманизма систематизировал Альфред Розенберг, опубликовав «Миф двадцатого века» в 1930. Его нередко именуют идеологом нацистской партии. Строго говоря, он свел воедино идею германизации мировой истории, добавил туда восточные мотивы и выстроил универсальный символизм свастики. Одной из вершин рождавшегося супер-мифа на пьедестале идеологии стала полноценная институционализация псевдо-наук в лице Аненербе, основанной в 1935 году и активно прорабатывавшей многие из распространенных тогда конспирологических и иных квази научных теорий: вроде экспедиций для поиска арийских истоков, археологии и этнологии под расовой перспективой.

Однако всем витавшим в воздухе той эпохи идеям едва ли хватало собственных сил для рывка до состояния политического мировоззрения, каким его увидели в 30ые годы прошлого столетия. Толчок дал переезд Гитлера из Вены в Мюнхен в 1913 году, где на тот момент была максимальная концентрация фелькиш-эзотерики в сравнении со всей остальной Европой. К тому времени в Мюнхене обосновалась ветвь Германского ордена в 1918 переоформленная в Общество Туле с подачи Вальтера Наухауса, лидера Германского ордена Святого Грааля, и Рудольфа фон Зеботтендорфа. Также там активно действовала газета «Мюнхенский обозреватель», выкупленная тем же Зеботтендорфом. В 1919 году на основе общества Туле Карл Харрер и Антон Дрексел создали Немецкую рабочую партию, реформированную в 1920 в НСДАП, а переименованная в «Народного обозревателя» прежняя газета «Мюнхенский обозреватель» начала работать в качестве их рупора. А в 1926 появился гитлерюгенд, через который последовательная и курируемая индоктринация будущего Германии началась с раннего возраста.

Как можно понять, ядро нацизма составляли эссенциалистские расовые доктрины о предопределенной породе, судьбе и скрытом потенциале, соединенные с фелькиш-воззрениями и пограничной наукой, поставленные на постамент ресентимента, манихейских образов внутренних и внешних монстров и модерновой индустрии культуры. Переизобретенный фольклор служил фабрикой мифов, поставляя национальные нарративы и идентичности и удобные стереотипы для быстрых суждений. Холистические космологии — как ответ на страх перед холодной материалистической наукой — вместе с романтизацией почвы поощряли уход вглубь нового техно-мифа.

Вряд ли выйдет заявить, что Ницше мог быть органичной частью этого фундамента. Язык нацистской идеологии — язык эссенциализма. Язык Ницше — экзистенциального толка. Более того, по духу его мысль антинационалистична, по содержанию — плохо совместима с биологизирующим расизмом. Его аристократический радикализм почти буквально является антитезой массовой мобилизации умов и стадной морали. Фактически, Ницше был фрагментарно ассимилированным автором. Его имя использовалось как символический ресурс, а наследие — как банк образов, которые в процессе транспонирования в новую систему впитывали эссенциалистские истолкования и коннотации. Наибольший вклад в его нацификацию был внесен его правопреемниками, решившими предать рукописное наследие пропагандистской переработке.

Напрашивается комментарий к еще одной фигуре, к Мартину Хайдеггеру. Его также нередко упрекают за приверженность нацистской партии, приобретение символического капитала ценой вступления в нее и поддержку ее идеологии. Я бы сказал, что он был ребенком своего времени. Доля актуализированных в его сочинениях нарративов прослеживается в популярных тогда рассуждениях о крестьянстве, духе нации, о почве и жизненном пространстве. В особенности в материалах 1933-1934 годов, где слышны романтизация народа, судьбы, вера в историческую миссию университета. В работах послевоенного периода центр тяжести был перенесен с мобилизации общества на критику господства и тотальности. Пожалуй, это те следы индоктринации и пропагандистской романтизации, которые сложно обойти стороной, находясь посреди мира, говорящего таким языком. Для нашей темы важно именно это расхождение: нацистский дискурс говорит на языке эссенциализма, тогда как ядро хайдеггеровского проекта — диагностика историчности бытия и модусов обитания. Сходство словаря создает риск метонимии, но не означает тождества смыслов. Разумная позиция, на мой взгляд, в признании политических ошибок и компромиссов и одновременном отделении философской проблематики от биологизирующих доктрин рейха без подмены одной другой

В завершение материала предлагаю вспомнить цитату из «Диалектики Просвещения» Хоркхаймера и Адорно:

«Уклонение мышления от своего дела, отделки фактически уже наличного…. Считается безумием и самоуничтожение точно так же, как примитивным колдуном – выход за пределы магического круга, очерченного им для сотворения заклинаний, и в обоих случаях нарушение табу должно действительно оборачиваться несчастьем для злоумышленника. Порабощением природы очерчивается тот круг, в котором замыкается мышление критикой чистого разума.» – «Диалектика Просвещения. Философские фрагменты», 1997, с. 41-42.

Бесспорно, велика сила страха перед миром неизвестного, еще сильнее она вкупе с уязвляющим импульсом перед миром, что описан на номинально недоступном языке. Эта боязнь, смешанная с раздражением, легко конвертируется в веру, что материалистическая, абстрактная наука ведет к упадку культуры, а после — к простым для освоения универсальным космологиям и холистическим мировоззрениям. Процесс расколдовывания мира сменяется перезачаровыванием науки и техники, с ними приходит и новая форма закрепощения, зиждящаяся на идентичности, дарящей гордость и чувство превосходства, в которых нет реальных личных заслуг даже перед самим собой.