Дебаты Александра Дугина и Ника Ланда – комментарий // Derrunda

Конец прошлой недели принес редкое для публичной философии событие. Это дебаты Ника Ланда, редко выходящего из тени шанхайских небоскребов, и Александра Дугина, куда более заметного в публичном пространстве. Вне зависимости от моего отношения к каждому из них, я убежден, что их разговор стал встречей двух монументальных, живых фигур в сегодняшней философии. Материал удался плотным, насыщенным деталями, формально, даже мой комментарий – свидетельство высокой планки события, ведь символические нюансы возникают не случайно. И именно из сопротивления, а не наслаждения, интенсифицированного поверхностным согласием и консолидацией со всем, что звучало по ходу дискуссии, я взгляну на произошедшее. Потому что сегодня философия точно не должна быть полем равновесия и удобоваримого консенсуса, возникающих как рефлекс на бездумно воспринятые стимулы. Иначе ее переполнит безразличное молчание, обещающее комфорт прямо сейчас, но за которым на долгой дистанции теряются «Я», несогласие и, собственно, сама философия.

В широком смысле предметом дебатов была современность с ее истоками. В деталях канва распадается на множество тем: корни и формы либерализма, проект индивидуализма, вопросы свободы и аутентичного существования, роль модерна и прогресса в судьбе предыдущих понятий. Взятый диапазон сюжетов давал скелет диалога, плоть же он обретал в системе воззрений каждого из мыслителей. Отсюда вытекает исключительное значение стиля рассуждений – не только того, что было произнесено, но и как, точек смысловой опоры. К ним я и обращусь в начале, зафиксировав ряд, на мой взгляд, ключевых концептов, приемов и идей, которые способствовали сближению перспектив, также привнося персональные мировоззренческие оттенки.

Разночтения природы и эффектов либерализма потребовали уточнения нюансов в подходах. В сущности, Ланд говорил о провиденциальной инженерии без верховенства одного инженера. Дугин – о сакральной теологии истории. Ланд ввел понятие палеолиберализма, чтобы подчеркнуть локальный протестантский исток либерализма. Его повествование характеризует тот факт, что он описывал конкретную страну, где процветали мелкие собственники, общины, гильдии и зарождались посылки для создания концепта «невидимой руки» рынка. Еще к знаковым чертам палеолиберализма, выводимым из перечисленных форм сообществ и экономических структур, философ относит минимальное оформление центра и высокую степень саморегуляции. Соответственно, под палеолиберализмом подразумевалась культурная технология англичан, отсюда один из тезисов Ланда: это явление хорошо работало в условиях своего происхождения, став проблемой в рамках мирового морального проекта.

Ландшафт для введения идей задавался историческими справками. Оба оппонента апеллировали к истории: Ланд – к фактам английской культуры, Дугин – к метафизическому нарративу упадка. Таким образом, их размежевание происходило за счет историзации разницы. Прием позволял расширить потенциал исключительно метафизических построений, обратившись к тому, когда и почему разные варианты либерализма и сопутствующей ему рациональности возникали и как они преображались. Ланд, как видно из пояснения к палеолиберализму, говорил об английском историческом продукте, затрагивая вопросы семьи, протестантской этики и влияния торговой империи. Дугин возводил свою позицию на длинной исторической линии, сплетенной с лейтмотивом духовного упадка, ведя нас от средневекового номинализма к модерну. Соответственно, разница в двух ракурсах объяснялась как логикой развития идей, так и историческими контекстами, к которым обращались рассказчики.

Важно и различие моделей порядка. Освещая течение идей, Дугин и Ланд останавливались на некоторых точках экстремума. В частности, ради иллюстрирования логики формирования порядка в символической плоскости. Один из пиковых этапов, рассмотренных ими, заключался в значении картезианского наследия для становления капитализма и либерализма. Ланд интерпретировал эффект как движение сверху: когда единый Разум центрирует мир, задавая план сверху. Секулярный эквивалент этой модели представляется в централизованном политическом проекте, включающем единую государственную власть, бюрократию и инженерию общества. Для Ланда важно и техническое выражение этой иерархии, когда символический ИИ заранее предоставляет правила взаимодействия с собой и со средой. Антитезой такой организации смысла является наращивание структуры снизу вверх: от конкурентного рынка к сложной сети общественных взаимоотношений, от обучения нейросетей на имеющихся данных к интеграции в сферу публичного. В таком случае порядок будет побочным продуктом множества частных действий вместо прописанной истины и спущенной директивы.

Тема символической власти и ее организующей силы делала актуальным обсуждение ее места в виде вышестоящей инстанции. Смысловую ось предложила метафора пустой вершины. Ланд оперировал ей для описания невидимых механизмов координации вроде невидимой руки рынка, что служили ядром в его интерпретации либеральной англо-традиции без человека-законодателя. Дугин же смог ввести понятия из регистра сакрального, интерпретировав пустую вершину как пустой престол без Бога и как соблазн для водружения на пьедестал идола. Следствием поклонения рукотворному изваянию он называет закрытие и последующую деградацию системы. Другими словами, Дугин описал божественную вертикаль, отсутствие которой он считает пороком модерна.

Обсуждение метафоры пустой вершины помогло поднять еще два связанных между собой сюжета: об имманентности и трансценденции, а также о единственной и множественной рациональностях. Подлинно занятая вершина, по мнению Дугина, является трансценденцией. Разграничивая французско-континентальную линию с господствующим единством разума и английскую со множеством маленьких разумов внизу, он согласует их в констатации имманентности условной вершины человеку в каждом из сценариев. Имманентность, по Дугину, подразумевает закрытость от трансцендентного. Две формы рациональности при этом держатся стержневой мысли о кризисе сакрального и его замещении проектом индивидуализма. Ланд более оптимистичен при прочтении множественности и децентрализации. Он видит в них полицентричность, обеспечившую колыбелью множество центров силы или смыслов, что балансировали друг друга, производя сложную сеть. Ее результат – это мощный научно-технический рывок, невозможный, по Ланду, при назидательном положении единственно правильной логики, транслируемой сверху и умерщвляющей сеть.

Последний важный компонент, который я хочу подсветить, – это символический контекст или образная матрица дискуссии. Именно через нее осуществлялась интерпретация либерализма и модерна. Обе персоналии конструировали свое повествование в мифологической рамке. Она дает способ собрать сложное абстрактное описание реальности при помощи нескольких больших образов, например, инспирированных источниками от классических религиозных доктрин и оккультизма до художественной литературы, переосмыслявшей фольклор и мистицизм. Подход позволяет выделять источники зла и порядка, задавать устройство времени и постоянно окрашивать приводимые факты, подсказывая, как их следует понимать.

У Ланда эта рамка была техно-промышленной, воздвигнутой на интерпретации фигуры инженера и природе рыночных отношений. У Дугина – религиозно-эсхатологической, с сильными обертонами Рене Генона. Последнее поясню.

К французскому традиционалисту ведет антитеза сакрального и профанного, традиционного священного царства с верхом, открытым трансцендентному, и упаднической современности с закрытой вершиной. Для Дугина это форм-фактор для политико-онтологической оппозиции из империи и республики. Пункт назначения еще одного риторического маршрута – «Царство количества и знамения времени» Генона, откуда заимствовалась метафора яйца мира, открытого снизу, и образ великой пародии. Как об этом говорит сам Дугин в седьмой лекции по постфилософии:

«Он (Рене Генон) написал эти книги именно потому, что видел в этом парадигмальное наступление постмодерна и то, что называется открытием Мирового Яйца снизу, когда во вселенную уже начинает проникать внешнее, то, что Генон называел инфракорпоральным, подтелесным явлением, описанное в Традиции как орды Гогов и Магогов. Именно для того, чтобы не допустить этих сущностей, строили символические стены. В частности, у Каспийских ворот была построена медная стена Александром Великим как раз для того, чтобы эти Гоги и Магоги не ворвались в человеческий мир.»

Собственно, поэтому мы живем пять веков внутри мозга Антихриста, претерпевая восходящую деградацию и инверсию качеств до полного выхолащивания сакрального с замещением карикатурным священным.

Контуры, намеченные краткой справкой и глоссарием выше, почти исчерпывают поле, в котором развернулась дискуссия. Назвать дебатами произошедшее сложно, и, принимая во внимание оговорку модератора площадки в самом начале про предоставление свободы речи для выражения собственных позиций на статус либерализма, как будто не нужно. Однако заглавие видеоролика на ютьюбе использует это понятие, притягивания коннотации прений и диспута. Потому остановлюсь на том, что мы имеем и чего не случилось.

Точку отсчета задал модератор: обсуждение либерализма и его родства с английской или англо-саксонской культурой в контексте глобальной идеологии. Далее в установленных рамках Ланд и Дугин приступили к экспликации своих позиций вне каких-либо формальных ограничений. Это, по моему мнению, определило интонацию обсуждения. Дугин показал явный контраст с Ландом.

Дугин эрудирован, что естественно для человека, прожившего почти 70 лет в кругу идей, с которыми ему приходилось регулярно работать. Долгий опыт позволил ему впитать множество концепций и фактов, так что для публики он неоспоримо выглядит интеллектуалом. Иными словами, он хорошо соответствует среде, где активно творит по сей день. Кроме того, у него колоссальный опыт выступлений, причем не тривиальных докладов, а именно деклараций в оппозиции, вопреки мнению, с ориентиром на завоевание и убеждение масс. Его интеллектуализм, пронизанный эсхатологической, метафизической патетикой, всегда преподносится как сакральная истина, подчиненная прагматичному замыслу: обозначаться в качестве контркультурного явления, цепляться за универсальные и почти неприступные нарративы, покорять и давить собеседника. В этом, пожалуй, его ораторское и интеллектуальное преимущество. Дугин, как я считаю, обладает развитой полемичной натурой, для которой имперский мотив превратился в личный поведенческий шаблон, в экспансионистскую константу. Это полностью проявилось на дебатах: получив слово, Дугин стремительно навязал свой язык и темп разговора, быстро захватив дискурс.

Ник Ланд, напротив, явно человек текста, часто пребывающий в тени, где-то в отблесках мерцающих мониторов. Несколько его попыток обострить дискуссию, о которых я скажу позже, не увенчались успехами. Несмотря на ясность его видения, его образы и символы, апеллирующие к схожей с дугинской символической матрице, моментально ассимилировались, затягиваясь в любые обнаруживаемые оппонентом точки притяжения между их оптиками. В результате Ланд постепенно превращался в ассистента, насыщающего деталями разговор, но вращающегося на оси, заданной Дугиным. К середине встречи Ланд сам констатировал, что характер их диалога далек от дебатов.

Сложившуюся картину можно понять. Устное соприкосновение различных оптик даже при наличии сближающих их рамок кардинально отличается от текста ритмом. Темп производства речи еще и под запись почти вынуждает реагировать оперативно, что способствует удержанию в поле зрения аспектов, вызывающих моментальный отклик. Оттого мы наблюдали скольжение по поверхности. Безусловно, доля внутренних параметров в содержании каждого эпизода с высказыванием участников попадала под рассмотрение в следующей сцене диалога, однако углубления в разногласия не происходило. Полагаю, Ланду не хватало времени на обдумывание и разворачивание уточнений, а его оппонент предпочитал ассимилировать смыслы.

В начале говорил Ланд, подняв тему общемировой эпидемии либерализма и палеолиберализма. Первое слово Дугина – и он крепко ухватился за сравнение универсалистского либерализма с морализаторским монстром, а все слушатели оказались под метафизической лавиной, поданной за завесой историко-философского обзора. Он задал определение либерализма, приравняв его к абсолютному индивидуализму, быстро ввел в оборот масштабную онтологическую систему в противовес частному конфликту, разобранному Ландом, выстроил параллели с религиозной трансформацией, сакральными концептами и своей политической теорией в целом.

Его система координат столь всеобъемлюща, что это легко позволяет ему заключать в нее установки подогнанные частные явления вместо того, чтобы двигаться в обратном направлении. Таким образом, разговор молниеносно перевелся в его язык, а в своем языке со свойственной мифосхемой он – суверен. Любая эмпирика при таком раскладе смотрится неуместно, приземленно, мелко и невольно подстраивается под установленный контекст.

Риторическая пластичность этой громадной мифосхемы легко поглощала аспекты высказываний Ланда, что звучали наиболее соответствующе ей, постепенно перенося смысловой вес на них уже в момент собственного проговаривания. Например, Ланд предложил палеолиберализм, Дугин же отверг прямой спор, начав историзировать, как бы направляя к консенсусу, уточняющему не его точку зрения, а точку зрения собеседника: локально палеолиберализм и индивидуализм не просто хороши, они могут быть интерпретированы как стильные (масштаб уменьшается, выход за пределы этических категорий), но в глобальном смысле они вредны и остаются пародией на себя исконно (масштаб увеличивается).

В результате, тезис Ланда мягко втягивался в идею многополярности Дугина, где англичанам их либерализм подходит, а вот миру – нет. Хотя либерализм анализируется ими в виде парадигмы с упором на совокупность установок, которые вполне могут наполняться содержанием, почерпнутым из уникальной специфики культуры и общества. И мы, в сущности, имеем два сюжета: о формировании глобальной современности и о приложении логики либерализма к отдельно взятым сообществам. Почему же либерализм остается адекватным даже не конкретному периоду, а целой цивилизации? Потому что так.

Похожие перипетии затронули и другие тезисы Ланда. Ник Ланд ввел в оборот метафору для невидимой руки Смита – образ Мефистофеля у Гёте, желающий зла, но творящий блага. Дугин усилил поворот в русло религиозной этики и метафизики. Ланд заявил, что испытывает пиетет к защите распределенных технологий, отметив их децентрализующую, соответственно, либеральную природу. Дугин частично санкционировал, выведя к теме свободы в разрезе собственной системы.

Постепенно разговор дрейфовал в направлении метафизики времени, дегенеративной природы модерна, катехона и антихриста, пока не достиг тезиса Дугина о радикальном субъекте: подлинная свобода проявляется при условии, что обычный субъект выжжен до нуля, сохранив лишь ядро – реальную свободу и предрациональный центр внутри себя. В окрестностях этой точки притяжения смысла витал большой сегмент богословской интерпретации истории: о свободе, роке, провидении и агентности человека. Ланд отвечал решимостью принять течение истории во всей полноте, даже с ее темными проявлениями. Дугин же превратил и эту позицию в частный, одобренный им сюжет, который упаковал в модель Рене Генона с глоссарием из великой пародии о возвращении религиозного языка снизу и яйца мира, открытого снизу. Иными словами, нарастил глубину своей мифологизированной и неверифицируемой точки зрения благодаря символическому словарю.

По приведенному мной обзору можно заметить, что иногда их диалог поляризовался. Пусть конфронтация и не вытекала в прямое столкновение.

Во-первых, сюжет о картезианской модели субъекта, противопоставленной английской с пустой вершиной. Фундамент дало истолкование палеолиберализма, помещенного против универсалистского либерализма. Ланд подчеркивал, что его англо-протестантский субъект с пустой вершиной или пустым троном – антипод картезианского cogito, инженерного верховенства разума. В частности, это выражается в технологиях – в нейросетях без назидательной фигуры инженера сверху. Также он почти открыто защищал англосаксонский индивидуализм. Фактически, намечался конфликт с принципиальной антилиберальной позицией Дугина.

Дугин, однако, не вступил в прямое противоборство. Он допустил палеолиберализм как локальный феномен, оставив за скобками его этическую оценку, а на сюжет про субъекта Дугин парировал заявлением, что французская единственная рациональность и шотландская множественность рассудков одинаково закрывают вершину. То есть разум в равной степени замкнут в человеческом горизонте, из-за чего проблема должна пониматься глубже. Ее недра – потребность в прорыве к трансцендентному. Без Бога любой имманентный субъект обречен и будет удерживаться в республиканской имманентности. Постепенно тема снялась, собеседники ушли в диалог о времени и эсхатоне.

Простейшим возражением Дугину, на мой взгляд, было бы указание на вакуумность и изолированность его оптики от истории. При намерении оформить свои рассуждения он смело обращался к истории, однако при выводах фундаментального значения он регулярно актуализировал максимальные обобщения, меняя масштаб. Его слова о потребности в прорыве к трансцендентному – безапелляционный вердикт о необходимости, игнорирующий факт собственного происхождения на основе оценки событий XVII века. Подспудно он принуждал интерпретировать в угоду ему почти три века истории, одновременно оставляя за скобками детали реального осмысления: если эта потребность была так необходима, почему человечество существовало и развивалось при таком ультиматуме?

Кроме того, выведение с необходимостью имманентизма из множественности рациональностей намечает широкий горизонт вопросов. От того, как тогда появилась его теория и сформировался он сам, до того, как его позиция способна выдержать встречу с коммуникативной рациональностью у Юргена Хабермаса (когда сфера публичных взаимоотношений сама выявляет истины) или полицентрическим порядком у Элинор Остром (где сообщества без единого центра эффективно управляют ресурсами), которые в одинаковой мере показывают, что интерсубъективные процедуры способны открывать пространство для высших норм без абсолютной фигуры на вершине.

Также, назревает вопрос: если вершина должна быть открыта трансцендентному, кто и как отличает подлинное наполнение от идолопоклонства? Любая институционализация верхнего регистра, будь то церковь, империя или катехон, действует в человеческом времени и средствами человеческих организаций, то есть имманентизирует трансцендентное. Это порождает то же зло, с которым борется теория Дугина.

Во-вторых, потенциально конфликтную линию дали модерн и ускорение в рубрике о неизбежности современного технократического пути. Ранний Ланд обеими руками поддерживал идею ускорения на пути к пост-человеку. В своих поздних работах он делает акцент на идее децентрализации и выступает критиком «вокистского» государства. Дугин зафиксировал этот излом и призвал сказать «нет» модерну, ведущему в царство Антихриста. То есть сопротивляться до последнего тому, что расценивается как зло. Наметились две траектории для оппозиции: через обсуждение консистентности идей Ланда и через столкновение подходов к восприятию хода истории.

Один вектор быстро устранился; Дугин комплиментарно назвал изменения эволюцией, а каждый из этапов уместным в своем контексте. Хотя была возможность разобраться, нет ли конфликта между техно-оптимизмом и антигосударственным консерватизмом. Другой вектор приобрел очертания благодаря вопросу Ланда про противоречие между тезисом о наличии провидения и намерением идти против него. Дугин избежал лобового ответа и сменил рамку, переведя диссонанс в плоскость войны между ангелами и демонами, где человек в качестве обладателя души может занять сторону. Иными словами, провидение – про высшие силы, а человек может и должен выбирать. По сути, теодицея со злом, допущенным Богом, чтобы испытать свободу человека. Модерн в таком случае является испытанием, а его личная позиция – принятием стороны добра в космической войне.

Но либо провидение всесильно, и тогда человеческое сопротивление модерну избыточно, так как драма решена заранее. Либо оно ограничено, что рушит теодицею, ведь зло и ошибки истории перестают быть инструментом испытания, воплощаясь как проявления независимой агентности.

В любом случае, дальнейшей эскалации не произошло, Ланд сохранил дистанцию и ограничился декларацией своих фаталистских установок. Его симпатии остались за сторонним наблюдением и следованием ходу вещей вне зависимости от его мрачности. Потому как демонический капитализм он охарактеризовывал с оглядкой на фаустианскую двусмысленность: процесс искушает, подталкивая ко злу, но несет пользу. Также он выказал одобрение ускорению распределенных систем, так как ускорение сети в противовес центру вынесет наружу скрытые противоречия и приведет к самоисчерпанию ложных центров. И проговорил, что видит в глобальной форме либерализма анти-либерализм в шкуре либерализма.

По моему мнению, основная роль в модерации диалога принадлежала Дугину. Он сглаживал повороты, он курировал и поддерживал интерпретационные смещения, устанавливая рамки. Зафиксирую основной арсенал его приемов и параметры дискурса, в который он раз за разом заводил разговор. Также отмечу те слабости и лакуны, что несла риторика Ланда, становясь легкой мишенью для нейтрализации и поглощения.

Ланд сразу ввел в игру ревизию исторических событий. Взяв за точку отсчета приведенный локальный сюжет, Дугин задействовал исторические обобщения. Та же линия с генеалогией либерализма, бесспорно, имеет право на существование, кроме того восходя к Максу Вебера. Это не избавляет ее от схематичности, играющей адаптивную роль. Сложная история из множества коллизий, в действительности идущих куда дальше номинализма, свелась к единому сюжету об освобождении индивида. Единство здесь – не индикатор научной цельности, а показатель ловкой работы историографа, упростившего картину и обошедшего стороной как альтернативные подходы, так и внутренние парадоксы.

Еще одно очень уязвимое историческое обобщение относится к преувеличению роли тоталитарных режимов. Дугин отстаивал позицию, что тоталитарные режимы добивались большего технологического прорыва, нежели либеральные, приводя в качестве примера нацистскую Германию. Общий вклад либерально-демократического блока в прогресс XX века проигнорировался, вылившись в озвучивание гиперболы, имеющую в корне еще одну неосвещенную проблему: зло мобилизует лучше добра или нацизм – не зло?

Похожие проблемы мелькали и в словах Ника Ланда. Вроде утверждения о дипломатических контактах между англичанами и китайцами, которые он обрисовал почти как идиллию, наметив сходство в наличии пассивного центра у обеих культурных матриц и в активной периферии. Что, откровенно говоря, неверно. Как минимум в контексте далеко не мирных отношений между Британской империей и Китаем, породивших неоднократные Опиумные войны, насильственного открытия Китая и частичной колонизации. Тот факт, что торговые сообщества вроде кантонских купцов и британских торговцев находили общий язык не отменяет масштаб реальных противостояний, а просто обобщает.

Это поворачивает нас к теме логических и фактических подмен. Их устройство предполагает обнаружение общего места. Частный случай затем получает дополнительные уточнения, которые выводят конкретно его и – иллюзорно – ранее прозвучавший тезис в полном объеме в новое смысловое измерение, где затем добавляются подробности. От этого создается ощущение уточнения, скрывающее факт транспонирования фрагмента. Подмена отдельных звеньев в чужой цепочке рассуждений соседствует со сменой окружающих смысловых полей. Можно просто извлечь что-то, а можно пересказать, перефразируя.

Наглядную иллюстрацию дало упоминание выпуска Такера Карлсона, посвященного искусственному интеллекту. Там фигурировали Ланд, упоминался и Дугин. Ланду досталось обвинение в пособничестве Люциферу (Такер Карлсон назвал Ланда союзником дьявола за его взгляды на ИИ), что он прокомментировал связкой из Гёте и Мильтона. Существенно, что, когда слово досталось Дугину, тот буквально сделался заступником Ланда. Ценой был поворот к эсхатологии. Дугин апеллировал к романтикам и Байрону, переведя разговор из морализма с этическими проблемами в плоскость глубины опыта. То есть вместо повестки о допустимости потворства темному и злому он начал говорить о легковесной морали и обладателях исключительного опыта, противопоставленных обывателю с типичным поверхностным рефлексом против людей, имеющих дело с пограничным и сложным. Удержание новой оптики сопровождалось фактологическими вольностями для усиления эффекта. Дальше произошел уход в метафизику с антихристовой эпохой, где уже никакая проверка тезисов невозможна. Выход на удобную, имеющую иммунитет от критики позицию при помощи принижения одного (Карлсона) и возвышения другого (Ланда) позволил и самому занять авторитетное положение арбитра.

Другой пример тактики по реконфигурации содержания показывает применение всеобъясняющей формулы об отождествлении человека с индивидом как главной сути либерализма. Продолжением данного тезиса стало утверждение о полном торжестве названной логики во всей интеллектуальной и политической традиции Англии. Абсолютного торжества не было. Существовали коллективистские, общинные мотивы. Кроме того, Дугин настаивал на вредоносности этой перемены, описывая ее почти как необратимую. В то же время он признавал за ней статус исторического поворота, что делает неясным, почему поворот необратим и всегда ведет к одинаковому финалу. Да и как эволюция инфернального либерализма вообще несет в себе здравое зерно божественного плана и согласуется с идеей провидения?

Провидение приводит к другому приема – к оперированию метафизикой и поэтичными интуициями в обход доказательств и каузальных цепочек. Дугин вводил аксиоматику, лишенную рациональных оснований, рассуждая об ангельском времени, о свободе как божественном элементе в нас. Духовные риторические фигуры он пускал в ход для разграничения двух реальностей, которые при необходимости согласовывал: одна реальность – божественная, противостоящая демоническому, другая – человеческая, где принимаются решения, влияющие на ход истории. Примечательно, что их взаимообусловленность в словах Дугина все время обращалась к трехчастной схеме высшего времени: начало – раскол, середина – борьба, конец – триумф божественного. С этой громадной периодизацией было удобно любые события в человеческой истории представить как следствия или предвестия одного из этапов высшей реальности, при необходимости прикрывая пробелы указанием на тайну.

Таким образом, я считаю допустимым утверждение, что ясное видение собственных мировоззренческих доктрин – эффект поверхностного наблюдения и довольно мягкой встречи двух оптик. В каждой системе, если всматриваться изнутри, обнаруживаются свои напряженные узлы, противоречия. Отсутствие острой полемики позволило обеим сторонам выглядеть последовательными, хотя на деле остаются неувязки. Так что дебаты скорее подчеркнули недосказанность, чем разрешили ее в споре. Тем не менее, я понимаю, что это в том числе следует из масштабов проделанной работы, претендующей на формирование оптики колоссального охвата. Да и дебаты подобной величины можно посчитать на пальцах.

Дугин колебался между тотальным неприятием модерна, одновременно признавая некоторые позитивные аспекты, то есть демонстрировал амбивалентность в своей системе. В себе же он совместил роль пророка апокалипсиса, который клеймит цивилизацию и возвещает о приближении царства Антихриста, с ролью деятеля, использующего инструменты апокалиптической цивилизации. Броский парадокс ему удалось размыть в продолжительной беседе, не дававшей предстать одномоментно во всей полноте.

Ланд попытался соединить едва ли соединимое в полной мере. Он за порыв ускорения, что овеян разрушительными коннотациями, при этом в разрезе политики симпатизирует консервативному, стабилизирующему уклону. Он осуждал современных псевдо-сакральных идолов, параллельно предлагая другие формы абсолюта.

В заключение, я хочу выдвинуть свои возражения против двух генетически связанных моментов, оглашенных на прошедших дебатах.

Ядром их диалога, актуальным для каждого этапа дискуссии, я бы назвал тему индивидуализма. Они обсудили глобализацию, либерализм, прочие тенденции современности. Александр Дугин, обращаясь к теме индивидуализма, смешал три уровня этого понятия: методологический индивидуализм, для которого индивид – аналитическая единица, этический атомизм, где индивид ставится выше всех связей, и политический индивидуализм. Объектом критики Дугина был этический атомизм, но бил он и по другим мишеням.

Индивидуализм всегда ведет к плюрализму. В этом плане он созвучен идее многополярности. Собственно, корни индивидуализма и лежат в поиске, обнаружении и конструировании множества точек зрений. Индивидуализирующие импульсы параллельно шли из религиозного плюрализма с множественными путями спасения и моделями совести, из распространения печатной культуры, в свою очередь, сделавшей доступнее множество идей и мировоззрений, из процессов урбанизации, развития права, гуманистических нарративов про автора и гениальность. Становление индивидуальности явно шло рука об руку с развитием общества, не вопреки ему.

Каждый отдельный компонент демонстрирует, что индивидуальность не подразумевает выпадение из общества, то есть той антитезы, что настойчиво воспроизводил по крайней мере Дугин – о конфликте между индивидуальностью и сообществом. Индивидуальность – это специфический модус в рамках сообщества, вряд ли разумно трактовать его через выпадение оттуда. Шлейф культуры, где созревает личность, неистребим. Это по силам зафиксировать даже житейской мудрости про возможность вывезти человека из села и невозможность вывести из него символическую связь с селом. Наконец, контркультура, то есть сознательное оппонирование набору принятых в обществе ценностей и его негенетической памяти предполагает самоопределение через коллективный фон.

Сведение либерализма и индивидуализма к англо-саксонскому идеологическому ДНК с последующим припаиванием сюда болезнетворности капитализма игнорирует тот факт, что капитализм работает при помощи поиска разнообразия внутри осваиваемых им категорий. Рынок не поощряет ни абсолютную уникальность, ведь уникальное трудно тиражировать, ни абсолютную универсальность, так как один продукт для всех неэффективен. В этом плане редукция капитализма до слепой универсализирующей силы, почему-то ужившаяся, в особенности у Александра Дугина, с критикой глобализма как опасно индивидуализирующей инстанции, не учитывает суть маркетинга, пиара и продвижения продукции. Капитализм дробит сегменты и выращивает вариативность в рамках общих форм, что совместимо с коллективностью. Самих структур, обеспечивающих капитализм лекалами, куда больше, чем единственная англо-саксонская модель, и они постоянно учитывают специфику новых рынков. Противовес фиксации на английской истории может предложить Алексис де Токвиль, автор «Демократии в Америке», писавший, что в Соединенных Штатах индивидуализм порождал новые коллективные формы, так как капитализм не препятствовал объединению людей для достижения целей, которых индивидуально достичь сложно или нельзя. Это взгляд на события, протекавшие почти параллельно затронутым в дебатах.

Наконец, Ланд и Дугин – оба осмысляют себя, в сущности, как индивидуалистические проекты. Они обнаруживают себя в оппозиции к описываемому ими явлению коллективного порядка. Что не устраняет их связи с тем “коллективным” порядком, против которого они идут. Для Дугина же это смысловой казус: он ратует за формирование уникальных сообществ, за ограничения свободы и, следовательно, форм индивидуальности, бунтует против модерна, однако во всех аспектах проявляется как дитя критикуемых явлений.

Основной вес его теории придает наследие авторов модерна: от Хайдеггера и Вебера до Ратцеля, Хаусхофера и Генона. Не просто локальными и оторванными от действительности критиками модерна, а знаменательными для XX творцами модерна, оставившими после себя длинные генеалогии политиков и мыслителей. Также Александр Дугин активно выступает на ютьюбе, рассуждает об ИИ и предлагает традиционалистскую энциклопедию, что подразумевает интеграцию в технический режим, именуемый им инфернальным. Его модель империи, интерпретация пустой вершины, традиционалистский проект в целом – по сути модернистские утопии. В них заложена та же нормативная программа, поданная языком необходимости и представляющая собой переигранную заново модернистскую критику ложных кумиров. В своем непримиримом бунте против индивидуализма Дугин сам воплощает крайний индивидуалистический парадокс модерна.

Дебаты располагают эпизодом, когда Дугин озвучил свой концепт радикального субъекта. На мой взгляд, это фантастическая, даже утопическая абстракция, пронизанная романтическими интонациями и предлагающая нечто вроде радикального аскетизма. Причем инициированного с внешней стороны. В ней раздаются ноты трагизма, концентрируемые в призыве отнять у человека все ради освобождения сердцевины из подлинной свободы.

Это поэтизированные рассуждения, изящно ложащиеся в его мифосхему, но оставляющие за скобками сложные механизмы общественной жизни и понимание человеческой природы. Массовая утрата свобод едва ли влечет за собой обострение чувства свободы. Исторический опыт, исследования показывают, что ограничения свободы редко вводятся одномоментно и прямолинейно. Также история тоталитаризма показывает, переполненная ГУЛАГами, Мао, Пол Потами, позволяет посмотреть на судьбу обществ, где выжигали личность. Следствием были два доминантных типа личности: атомизированный человек массы, изолированный от окружающих и от себя, и номенклатурный сверхиндивид, живущий из ресентимента и концентрирующий власть.

Оба типажа вырастают из среды, насыщенной нарративами, посаженными в ней страхами и тревогами, нарушением чувства истории, при котором люди больше думают в коротких дистанциях, не мысля себя в долгосрочной перспективе. В результате люди чаще приспосабливаются, а несвобода просто нормализируется, обучая людей беспомощности. Человек толпы – раб и заложник системы. Даже вышестоящая фигура тирана несвободна в собственной свободе, так как вынуждена оберегать свою монополию от собственных оснований. Едва ли полное подавление выявит в человеке скрытую искру божественного. Скорее обострит вопрос теодицеи и неизбежности зла.

Логика Александра Дугина хромает и в клеймении современного обывателя запрограммированным, марионеткой цивилизации. Если человек запрограммирован, то есть настроен на определенные паттерны существования и мышления, то почему именно тотальная депривация, экстремальное состояние сделают видимым то, что скрыто от глаз, а не изменения настроенности? Не стирает ли обнуление последние следы человеческого?

Подведу черту под сказанным. Субъект, чей экзистенциальный проект запускается внешним катастрофическим агентом, то есть инициируется извне, по определению не радикален. Фактически, это гетерономия. Что касается прогноза по освобождению подлинной свободы, то концепт радикального субъекта не имеет наблюдаемых предсказаний. На практике тоталитарные режимы не продуцируют больше подлинно свободных людей, куда чаще, если не всегда, их следствием оказываются конформизм и номенклатурный цинизм.