Игровой дневник: BioShock Infinite

Сколько, помнится, любителей водолазных приключений обвиняло Левина в измене идеалам Тайны и Сумрака. Напрасная, на мой взгляд, трата букв и звуков. Сырые, клаустрофобные коридоры болотистого цвета давно всем надоели. Уже первый взгляд на Новый Эдем оправдывает сотворенную с серией радикальную метаморфозу. Когда после шумного, дребезжащего полета, из мрачной, грозовой хмари выныривает торжествующий, сияющий город в меланжевой дымке — видишь один из самых освободительных моментов за игровую историю. Изменения шокируют, ослепляют. Это все неспроста.

Вздорной волей творца Кен Левин перевернул свое детище тормашками вверх. Но не стоит раньше времени вопить о гибели серии: перед нами всё тот же Биошок, вернее — его злой близнец, его негатив, его антитеза. Сохранена форма, знаком конфликт, узнаваема хроника, но всё будто бы с испода, с обратной стороны завесы. Презрев Низвержение в угрюмую бездну, мы возносимся к небесам — не в разрушение и упадок Восторга, а к заоблачному совершенству Колумбии. Здесь испытывается глубина людских верований, в бледных тучах летит благовест. Никаких больше расправленных плеч, нашему миру не хватает немного покорности. Поутихла либертарная чушь от ницшеанствующих щеголей, их вощеные усишки сменила окладистая патриархальная борода. И мы обойдемся без тараканьих шнырков по сырым, вентиляционным закоулкам, нас ждут воздушные, уворотисто-скользящие схватки в нежно-коралловом небе. Совершенная непохожесть первого и последнего Биошоков, отражаясь друг в друге, заставляет резонировать общие места, давая отповедь отнюдь не политическим идеям, единственно — радикализму, заносчивости, злобе.

Колумбия с первых кадров выглядит истинно Эдемом: цветущим, счастливым краем, где все молодо и чисто. В городе преобладает кукольная, словно на пружинках, обстановка, в коей уложена какая-то вымощенная, хлебобулочная, старосветская роскошь — почтовый ящик, парабеллум, жестяной карниз, мальчишка газетчик. Недаром в игре столько мирных эпизодов: торговые лавки с усатыми приказчиками, иллюминированные бульвары, набережные и парки, местечки для курортных променадов с раскрытым клювиком. По ним охота гулять, разглядывать вывески, приставать к каждому жителю, завороженно следить за карнавальными процессиями, за вечным праздником, танцующим, поющим, ликующим.

Книжки научили нас, что утопии нежизнеспособны, а идеалы придуманы для обличения неидеальной людской природы. И в елисейской атмосфере Колумбии с первых нот чувствуется подковырка, кукиш в кармане; не только по злой воле сюжетного рока, неспособного сохранить идиллию, не разрушив конфликта; причиной для недоверия скорее служит общая ходульность царящего в Колумбии счастия, слишком неправдоподобная безмятежность, и конечно же, рассеянные повсюду зловещие Знаки и Знамения, что на поверку окажутся лукавым Предначертанием (только тсс). И действительно, весьма поспешно идеализм обретает нечистоплотный характер, Святой Пророк становится Душителем, благоуханная идиллия — ширмой для злодеяний.

У всех райских местечек есть подленькая черта — они не терпят вторжения инородных тел. Инороден во всех отношениях и так называемый Букер Девитт — герой кинетического характера, таран, беззаконная комета, Нарушитель Номер Один. Подобно Гордону Фримену, ему назначено в нужный момент перевернуть мир. И как у Фримена, когда нарушается героическое инкогнито, когда попадаешь под зоркий глаз сканера, когда холуи-лейкоциты обнаруживают чужака — весь мир становится Территорией Врага, а на героя обрушивается Тотальная Облава, интенсивность которой неумолимо нарастает по мере приближения к Чертогу: пехота, кавалерия, спецназ архангелов, деус аппаратус.

Но в отличие от знаменитого ученого с фомкой, Букер вовсе не обезличенный принцип свободоволия, а скорее пленник фатума, символ Промысла Божьего. Он приговорен с первых минут. Он принадлежит роковому амплуа с нуарным нахлёстом. Он играет тиражную роль эдакого ветерана, подвизавшегося частным детективом — циничного, подуставшего, прихваченного пороками. Бутылка виски — супруга, сигарета — любовница. За внешней бравадой скрывается мученик, терзаемый последствиями старых грехов. Он жаждет неясного, не сознавая собственной жажды, отвыкший чувствовать, изнурённый. И сердце его злится на Господа.

Совсем не то Элизабет, ласточка из позолоченной клетки, которую Букера обязали не то спасти, не то похитить. Болтушка и капризуля, легкая, юркая прелесть в кожаных сапожках, последний довод, затаившийся пламень, она полная противоположность героя, его ангел-хранитель, его судьба и смысл. В Элизабет, "Лизоньку", как ласково ее называют в народе, сложно не влюбиться. Белая шея, тонкие голые руки, широко раскрытый, ланьий, аквамариновый взгляд, изящный стан затянутый в корсет, нежные, но не худые холмики грудей. Женственный облик её создан для любви, так и хочется положить грубую ладонь на тоненькую талию, сладко поцеловать в приоткрытые вишневые губы, зарыться лицом в волосы, прошептать на ушко глупую нежность, пообещать что всегда будешь рядом. Когда она смотрит в экран, я готов повалиться на колени. Почему игры не научились регистрировать запахи? Лизонька пахла бы фиалками и счастьем. Ее можно подавать с сахаром. Ее должно пить как молоко. Букер, ну что ты за дубина? Я отказываюсь играть за такого остолопа!

Элизабет — символ красоты, что повсюду. Красота тут, как и многое, имеет размноженный характер, она троекратна, рассеяна по Внешним Планам — небесному, адскому и мирскому. Поначалу игра придерживается высокого стиля, повсюду символы благочестия, витражи и фрески пророчествуют евангельским слогом, в нежном мареве мирно покачиваются гроздья мраморных зданий. Потом идиллия пухнет изнутри: кроткое чистосердечие обстановки расползается повапленной пестротой интерьеров, пышным, инфернальным разнообразием внутреннего убранства. А следом, в момент искупления, Колумбию захлёстывает коммунарная гарь, багровый дым застит небеса, вьются километровые знамёна, из космоса внешнего и внутреннего снисходит всеочистительный огонь, и ветер времени развеивает материю в ржу и пепел.

Среди этого буйства несложно забыть, что ты в летающем городе, в межпространственном, наэлектризованном городе, коя технологическая сложность умягчена ламповыми излучениями начала прошлого века. Из потайного укрытия выскакивают шарнирные чертики, негромко бормочет радиопередача, потрескивает киноплёночный целлулоид. В отношении Биошока об этом мало говорят, потому как среди людей принято не говорить, а повторять друг за другом, но налицо все признаки ретрофутуризма, когда мягкое касание старины, пронизывая столетия прогресса, сообщает холодной, гальванической обстановке подложную ностальгическую интонацию, и оттого полнится пространство ощущений бархатистым теплом родом из памяти, из диафильма, из лубочной исторической открытки, придающей грёзе фиктивный оттенок правдоподобия, что и позволяет, допустим, некому квантовому городу среди облаков существовать на законных правах.

Как, однако, напряглось последнее предложение, чуть не вылилось через край. Кажется, на грани фола. Смилуйся надо мною Господь! Если бы я дорисовал еще два завитка, получилась бы аллегория на здешний сюжет. Он излишне вложенный, это ясно. Устаешь от одного перечисления фабульных сегментов. Не хочется о нем и писать. Сейчас отделаюсь одним махом, только вдохну поглубже...

Друг за другом минуют: карамельно-праздничный восторг, знакомство со светозарным городом, спасение голубоглазой принцессы из башни, и вовсе не принцессы, а феномена, в котором великая надежда и великая угроза, а затем — тревожный побег от теократической диктатуры, проникнутой нотками американского мессианизма, побег по пляжам, небесам, карнавалам; а на втором слое удобно устроилось бадди-джорни с напарнической химией, подернутой вуалью "электрического" флирта; в разные стороны змеятся израстания посттравматических переживаний, карманных историек угнетённых и отверженных, зачем-то поданных под комичным, чарличаплинским соусом, героя временами догоняют призраки прошлого, стенают, изводят, гремят цепями, и все на фоне грозно набухающего революционного напряжения, и встают шеренги страждущих братий, и рвется вульгус наружу пламенем и кровью — вроде уже немало, а я еще не дошел до сладенького — на серединке фабула ломается пополам, членясь на ходу, ныряет в разрывы и открывает иные миры, множа несбыточные вероятности, порою забывает о разнице между фантазмом и явью, усложняет понимание зыбью умолчаний, символов, туманных фигур — что за бронзовый птеродактиль врывается в историю деус экс махиной, истинны ли многочисленные пророчества, какую роль играют квантовые Диоскуры, застрявшие в межмировой суперпозиции, удастся ли распутать противоречие между Волей и Судьбой, разрешить конфликт Человека и Бога? — все неясно, слоятся слои, пути перепутаны, связность развязана, пойди завяжи, а может и к черту эту безнадежную россыпь, устилающую русло повествования, в котором назначено место слишком для многого: блаженность верующих, свирепость возмездия, патетика речей, трубный глас сирены, звонкость механических трелей, лихо сдвинутая кепка, бойскаутский марш, биенье полосатого флага, порханье колибри над розовым кустом, кружева поверх шиньонов, наивные девичьи мечты, мерцание разума и мгла невежества, стаи воронов и пульсация энергий, тщеславием тщетное, казнью казнимое gloria mundi, кровавые реки среди небес, страшные маски, вибрирующая тьма, кисель безумия, вода, огнь и небо — проглатываешь это махом и всё становится ничем, залежами ила, что проходит сквозь пальцы, однако не в этом ли смысл и сила?

И я прекрасно все понимаю. Если не замечать перекрученной фабулы, Биошок Инфинит прост, несложен, доступен. Он популярен, местами глуп, слишком склонен к толкотне, тряске, громким эффектам, он задешево себя продает. Почти все время он — надоедливый шутер вида "мясная волна с мини-боссами". Хочется ругаться, развенчивать. А потом серия вспышек: поёт и танцует синеглазая ласточка, и пророчествует богоподобный, седобородый, огненноглазый старец, и важно вышагивает механический стражник, пространство и время проваливаются друг в друга сквозь сонм червоточин, герой носится по смертоносной аэротрассе, в боевом упоении, под грозное лязгание направляющих, и сияет, сияет над клокочущим беспорядком озарённый изнутри славный город, бланманже, сладкая вата. Вспоминаешь и обет, принесённый однажды...

Чистую красоту должно чтить и защищать.