Игровой дневник. NieR: Automata

В некоторых играх содержится тайная суть, истоки которой почти невозможно найти. Когда играешь всю сознательную жизнь, графические, геймплейные или даже сюжетные тонкости со временем теряют любое значение. Смысл остается только в некоем незаметном очаровании — странном, гулком, химерическом чувстве. Оно способно обнаружить себя всюду: в старых играх, в новых играх, в страшно популярных блокбастерах, в никому не известном хламе; оно способно захватить в любом возрасте и в любом состоянии духа — словом, тут никак не сослаться на птичьи синдромы или на снисходительное пижонство о себе возомнивших. Просто однажды запускаешь исполняемый файлик и среди сюжетного лепета, бурой смеси текстур, несложной геометрии движений, неожиданно раскрывается Колодец. Из кромешной темноты вылетают призраки, рождающие странное беспокойство, кружат фантомы в музыкальном обличьи, тебя охватывает таинственный гул и ты не можешь остановиться.

Требовательный и дотошный мальчишка, ты стараешься разобраться в причинах удивительной дрожи, верно следуешь лирической волне, точно записываешь тональности и интервалы, набиваешь словесной кашей жалкое подобие волненья, но с каждым произнесенным словом растрачиваешь все больше и больше смысла. Музыка?.. Туман?.. Миражи?.. Лишенность и запустение?... Пространство продолжает петь и разум твой превращается в пар. Растягивай и сжимай текст как гармошку, упорядочивай его до состояния монолита или превращай в рыхлый бред — все равно не проникнешь в тайну глубже назначенного природой предела. Я не знаю какого дьявола тебе надо. Зачем раскапывать колодец — чтобы самому туда провалиться? Дыханье мира не запереть в настольной шкатулке. Видимо поэзия тебе неподвластна, ведь ты не поэт.

Попытки найти источник силы неизменно оканчиваются позором. Мои смятенные дневники пестрят летописями бесчисленных падений. И я спасаюсь от собственной немощи в убежище скромных и понятных определений, и определяю эти игры запросто — волшебные, волшебные игры. Вот так-то. Дальше идти не стоит. Это действительно хорошее определение, ведь волшебные игры катализируют и твою внутреннюю магию, пробуждают память, детское понимание обретения и утраты, они — бездонное зеркало, напротив которого сверяешься время от времени — ты еще жив, не омертвел ли душой? Чудодейность очарования не объяснить людям нечувствительным, ведь, как известно, все мировое остроумие впустую, для того, у кого его нет. Допустим вот Морровинд — прекрасный пример волшебства, жуткая игра-пентаграмма, никем так и не расшифрованная, очень многих околдовавшая, мерцание, золотой пепел; она господствует над своими бесталанными наследниками, все еще завлекательно странническими, спору нет, но их пространство-то уже не звенит, как его не терзай. Однако речь сейчас не о Морровинде.

Автомата тоже вызывает подозрения в своей волшебной породе. Широко известно, что она — странна, а за хедлайнером серий Nier и Drakengard, великим и ужасным Йоко Таро, прочно закреплена репутация чудака и визионера. Странности начинаются уже со старта: во время получасового вступления почему-то нельзя сохраняться, да плавает туда-сюда непослушная камера, одним поворотом претворяя слэшер в платформер. Обилие милых деталей, какие можно с удовлетворением оценить и улыбнуться удачной девелоперской шутке. Но когда игроку дозволяется свободный выгул, наконец становится ясно: что-то еще спрятано за перламутровой пустотелостью окружения, за чистотой музыки, полной женских вздохов. В самой глубине скрыто какое-то сияющее зерно, укрытое между прощелин. Инаковость Автоматы глубже лукавых пасхалочных увеселений, она держит в руках луннострунную лиру, произрастает из самого корня. Да, это оно. Надо разбираться. Дерзновенные да обрящут.

Итак, продравшись через зубастый пролог, мы попадаем в приглушенный и словно пришибленный мир, в котором, кажется, кто-то скрутил всю яркость. Залитая рассеянным светом картинка при малейшем удалении полурастворяется в зернистой зыби. Многие направления заслонены однотонными стенами, написаны наспех, замалёваны буреющим лоуполи. Все выглядит непрочным, небрежным, нищим, скупым на детали. В чем дело? Халатность, лень, недостаток средств? Но тогда почему движимое и одушевленное — все что скачет, говорит и летает, — почему оно столь плавно и точно анимировано, раскадровано с таким расточительством? Каждый масенький вражочек двигается как в мультике, с отмеренной механической пластикой, с милыми машинными пожимками. Смешные овальные коротыши машут тоненькими ручонками — выпрашивают пинка, ведра с гайками; их старшие братья, отрастив длинные шарнирные ноги, отважно прыгают вперед, пытаясь припечатать тебя угловатым кулачищем; летающие головастики-блюдца с игрушечным беньканьем плюются красными бусинами; механические каракатицы мелко-мелко семенят сегментированными ножками... А как хороша главная героиня, легкая и грациозная, струится по локациям как ветер, нежными росчерками стали, покачивается, дышит, колышется... известно, что на один лакомый кус её плоти ушло больше полигонов чем на любые ржавые заводы, на громадные стоэтажные здания. Что за прихоть, что за лукавый замысел? Сложно поверить, чтобы армия художников-аниматоров заставила всех двигаться с такой самозабвенной энергией, насытив фигурки жизнью, а на декорации сил не хватило, и их намазали вразмашку, небрежной рукой. Обычно поступают наоборот или хотя бы приводят в соответствие друг с другом.

А про 2B чтобы я ни одного плохого слова не слышал. Ни от кого! Глупо любить нарисованных девочек, но все мы их любим, люблю и я — тоненьких милашек, волнующих потаскушек, в играх у меня всего-то с пяток любимиц, мой высший порядок ангелов, и тонкая, эластичная, крутобёдрая красота 2B занимает на пантеоне важное место, первопрестольное место чистого телесного идеала. Вот она бежит, цокая коваными каблучками, навстречу лязгу сражений, а в юбочном разрезе тесно сверкает молочно-белая мякоть — привратница идеально очерченной ножки, и каждый её шаг ворошит в груди горячие угли, и ритм её бега уподобляется биению сердца. А когда эта юбочка задирается во время прыжка, изящного гимнастического колеса, размаха округлого счастья в самой его центровине, я готов тотчас сойти с ума, берите меня готовенького. Не могу проглотить комок в горле, он больше чем самое адовомо яблоко. Погодите, дайте перевести дух... Я уже весь в пене...

Маячащая перед глазами фарфоровая плоть нашего ангела смерти прекрасно иллюстрирует из каких внезапных всполохов мысли и состоит вся Автомата. Обнаженное бесстыдство этих соблазнительных бедер абсолютно нелепо. Зачем нужна такая сочная порнографическая красота, когда в остальной игре нет ни грана блуда, нет ничего хищного и грубого? Во всех беседах, в каждом жесте заложено совершенное целомудрие, робость, такт, предупредительность, сказочная добродетельность. Эротичнейшие сцены игры ограниваются невинной платонической лаской, прикосновением робкой девичьей ручки, затянутой в черную перчатку, да и эти застенчивые нежности рождают в груди обрывисто-взволнованный вздох. Герои чисты как маленькие дети, по-овечьи покорны судьбе. Никто за всю игру не произносит ни одного злого слова. Никакой лжи, никакого коварства. Лживы и коварны, вопреки ожиданиям, тут совсем не злодеи, а законы мироустроения, которые вдыхают живую душу в существ, для того не назначенных.

Немногословная кроткость героев, передается, подобно таинственному поветрию, на мир и предметы. Белая гордыня.. Черная клятва.. Сама ткань игры подбита девственной мягкостью, в которой утопают любые звуки. Какой-то благородный оттенок, словно бы цвета почерневшего серебра, оплодотворяет игру своим спокойным и таинственным влиянием, преображает и облагораживает любое дурачество, успокаивает самое разрушительное сражение. Почти любому заметна эта невидимая тень, этот призрачно-кисейный полог, даже если не цеплятся за тонкости — какое нам дело до маленьких прихотей луноликого поэта, нравятся ему красивые женщины, ну и славно. Славно. А чудность Автоматы лежит еще глубже: в самой основе всеобщей лимбической бледности, заполнившей каждую нишу, в плывке камеры и перетёке поворотов, игриво уплощающих мир, в переполненной неполноте будто бы полых локаций, услоивших округу обесцвеченным маревом. Я ведь уже говорил об этом?

Скажу еще раз. Возьми меня за руку, давай заглянем под серебристую вуаль и окунемся в прохладный аромат цветущих городских руин. Насладимся смиренным духом свершившегося упадка. Взберемся на увитые лианами небоскрёбные остовы, упруго упершиеся в бледную высь, мягко спланируем с пятидесятого этажа на изумрудную лужайку и прокатимся верхом на своенравном олене. Мы порхаем по крышам, лунатически бредем по равнодушным пустыням, нас атакуют малыши в оборванных накидках, под звон миллиарда крохотных колокольчиков. Хочется длить и длить это ощущение чистоты и прохлады.

Рядом с кшатрийской суровостью упокоенного мира, прямо за поворотом, расцветает праздничная сказка, озаренная пурпурными фонарями: конфетти, фанфары, дурачества. Дверца приоткрывается. Да, приоткрывается! Открываемость — самое сокровенное свойство этого мира. Он сам решает какую часть тайны показать, а какую припрятать. За неприметными заборчиками ветвятся темные лесные тропки, они уводят нас в старозаветную страну.. где все возможно.. где можно танцевать и жить без забот.. где в воздухе витает древний колдовской дух.. где мерцают лунные слезы.. Падаешь в нору, скользишь и петляешь. Географическую карту этих мест невозможно построить — она была бы нелепой. Кто знает в какой момент теснота станет бесконечным провалом?

Отвлечется на минутку зачарованный наблюдатель, а на экране — светопреставление, титаномахия: рушатся горы, проглатываются здания, геологические пласты вздымаются под богоподобными ударами, вскрывая следы бессчисленных эпох, воздух иссушают багровые лазерные росчерки, окрашивая небеса в смертельно-розовый цвет, над всей гекатомбой несется хорал демонического клироса, уничтожительный Dies Irae. Центростремительные вихри вражьих тел. Звёзды сыпятся в глаза. Рокот боя рассверливает голову. Творимое насилье столь обильно, что сплошной треск металла перерастает временами в слепое лопотание, мухобойную молотилку, холостой ход мотоциклетного двигателя. Т-р-р-р-р! Интересно, как долго я смогу продержаться?

Но вот все погасло и успокоилось… Мы вновь гуляем по теплому мшистому лесу, прячась в глубоких тенях. Под сводами громадных вечнозеленых крон, среди говорливых водопадов, выхаживают процессии механических стражников, держат наперевес грубо сработанные копья, бесстрашно бросаются в бой, а вдалеке высится громадный замок, будто со старинной картинки. Бойницы, зубцы и донжоны, колыбель таинственного лесного царя. Наши шаги подкованы серебром, льется рассветная музыка, подхваченная потоками холодного ветра, множатся тихие песнопения, красивые девушки подбрасывают в воздух голубоватые леденцы.

Но что это? Снова адский оркестр! С нутряным мычащим гулом поднимается из моря на исполинских тумбах, вращая громадными роторами, механическая годзилла размером с город. Поднялась и хрипло заревела! Космически-органным ревом! Колоссальная! Под динамичный бит разворачиваются в боевые порядки эскадрильи летающих мехов. Хрусталиды ракет наискось рвут тучи, свистящий багровый луч выжигает ионосферу, истребители вылетают на перехват, в океан сыпятся обломки, начинается догфайт под лопотание пушек и закладывание крутых виражей в грозовом воздухе. Мэйдэй, мэйдэй, несем потери, ждем дальнейших распоряжений.

Всю игру мы скользим по этой неровной синусоиде. Сочетание хайтекового боевика и темного мифа завораживает своим мрачно-стальным отливом. Из сновидения в яростный взрыв. Из нежной сказки на поля футуристичных сражений. Снова и снова. И раз, и два. Игни эт фэрро. Сияние. Осанна. Грозно рокочут роковые угрозы, пространство густеет, пышно цветут бордовые бутоны огня и насилья, и тотчас происходит совершенное угасанье, полное обесцвечиванье, очищение до состояния нигредо. Мы принесли мир на эти печальные земли. Синкопа, обвал. Все погребено под пеплом и копотью. Опустилась церемониальная тишь. Не остается ничего кроме текста. Переходы между страстными и печальными циклами развертываются подчеркнуто неправдоподобно, словно взмахивает широким рукавом загадочный факир, театрально падает занавес. Какой-то бесконечный шелест. Голова идет кругом.

Что же получается? Автомата уподоблена вьющейся ленте с темной и светлой стороной, то одна видна, то другая. Что бы мы не рассматривали, в какую бы сторону не копали, куда бы не поворачивались, везде мы обнаруживаем клинч, все отзывается в наших руках странным и противоречивым откликом, на всем лежит незаметная тень, отголосок потрясений, бывших и будущих. Самые светлые и счастливые мгновенья, сценки и танцы отравлены какой-то затаившейся пагубой, чорной меланхолией, происходят словно во сне. И наоборот, когда все на экране умирает и распадается, а окрестности завалены грудами дымящихся тел и обугленных конечностей, из самой глубины разъятого мира поднимается свежее дыхание, мигают зеленые огоньки и тихо звучит сияющая нота, сулящая новое начало. Все проникнуто несочетаемостью, радикальным метафизическим раздвоением. Если по нашу сторону экрана, изначальная непорочность мира уравновешивается злом его населяющим, то в Автомате действует странная инверсия реального: по пространствам игры разлито какое-то первородное проклятье, но все актеры — чистые светлоглазые сущности, неспособные на зло. Клепсидра переворачивается и замещает пустоту полнотой. Противоречив даже дуэт главных героев, поглядите на них: слева скачет козликом говорливый тщедушный мальчуган в шортиках, шлепок, студиозус, а справа от него вышагивает тихая нимфа с аристократическим станом и набухшими очертаньями волнующих лядвий, умопомрачительно выступающих из под линии чулок. Чёрное и белое. Состояние к которому стремятся все философии. Угольный бархат одежд и жемчужно-белая кожа.

* * *
Ты, Гил, зри восхождение божественной Эос, примечай изменение воздуха и атомов под перстами ее; ты, Алкмена, слушай ритм сердца своего и вдыхай зарю всеми порами тела своего
* * *

Автомата вызывает одни вопросы: почему развязка сюжета затаилась за двумя почти идентичными перепрохождениями? Имеют ли разумное объяснение катающаяся кругами живая луна, кольчатые черви с пучками энергий в середке, странная тяга машин к сегментации, спонтанные коммутации с мировым духом, шароподобные гиганты с именами известных философов? У меня нет нормальных ответов, и я не собираюсь их доискиваться на стороне, дабы не вносить помеси в помыслы.

Занятно, что при всех своих зрительных странностях, история проста и лаконична (лаоконична): через приемник летают односложные рапорты и директивы. Идем туда, сюда, обратно. Вот враг, врага уничтожить. Разведать. Зачистить. Спасти. Простейшие посулы. Мы доблестнейшие из винтиков. Есть, сэр. Выполняем. Но мотивировочная часть, все объяснения и разгадки находятся в совсем иной плоскости, где-то там, там, в залитой выси. Зачем? Почему? Неясно. Порою загорается деликатный огонек, подсказка об истинной сути событий, слайд-вспышка, мимоходная фраза обухом, но полнословное объяснение все равно будет недосягаемо. Мы всегда вне понимания, всегда не успеваем к самому интересному. В воздухе плавает пугающее предвкушение чего-то плохого, будто за завесой тихого мира, глубоко внизу, в скрытой мировой мастерской совершается какая-то зловещая Работа. Нас поддерживает лишь неясная надежда добраться до истока чудес. Кажется, если мы будем достаточно настойчивы, то однажды найдем в замаскированном закутке, в какой-нибудь глубокой пещере, потайную комнату, скрывающую все ответы. Недаром мы постоянно пробегаем мимо закрытых дверей, отсеченных сегментов, рубленых шифров, глубоких провалов, на дне которых зыблятся серебристые силуэты…

Во второй заход все становится немножко понятнее. Если первый цикл — знакомство с миром, второй цикл — попытка его расшифровки. Первая героиня, 2B — воплощенное насилие, стальной тайфун, она скользит в темноте и неясности. Женское тело действует магически и дурманит мужские мозги. Как тут сосредоточиться? А вот оптика умного и внимательного 9S несравнимо чище и прозрачнее, недаром он андроид-сканер, хакер, разведчик, верный паж для нашей принцессы, утренняя звезда этого сонного мира. Его роль даже открывается с милой созерцательной сцены, а вовсе не с суицидального налета, где теряешь всех боевых товарищей. В истории Девятого глифические имена Голиафов получают ясное значение, запертые сундуки открываются, а шумные помехи и белые пятна, обработанные сознанием мальчугана, превращаются в стилизованные летописные сценки и таинственные послания из глубины времен. И в финалии, уже по итогу третьего цикла, именно Девятый доискивается правды, или хотя бы до той ее части, смысл которой возможно постичь.

Но даже там окончательных ответов не будет, только возникнут новые вопросы, и все догадки ненадежны… может происходящее циклично… а может мнима сама реальность… Это Девятый проникает в информационное пространство врага… или наоборот? Доблестью ли отмечены наши герои или они лишь куклы, вовлеченные в хитроумные интриги неизвестных сил? А может и нет никаких сил, и все мы лишь пожинаем трагические последствия стародавней неудачи?.. влекомые засбоившим мировым механизмом?.. Или сами являемся этими последствиями?.. Мы не знаем куда заведет нас дорога, хоть и замечаем символы, свидетельствующие об одном: подобия наших жизней подчинены неизвестному року, какому-то неотвратимому предрешению. Все напрасно.

Можно, впрочем, не задаваться вопросами, и безоглядно странствовать по оцепеневшему миру, и вроде бы воевать со злыми машинами. Случайного путника бесхитростное течение истории способно попросту убаюкать. Изгнанное на Луну человечество вроде как создало боевых андроидов под личинами аппетитных девчушек, с остренькими миловидными личиками, в бархатно-кожаных облачениях практикующей госпожи, и их руками ведет безнадежную борьбу с захватившими Землю автоматонами. Плыви среди искусственного мрамора, завороженно наблюдай за тесно мелькающей белизной под взлетающей юбчонкой, вкушай отдохновение в наших палестинах. Красота.

Но уже в первой после пролога миссии проступает нравственный конфликт. Безмолвные доселе роботы во время умерщвления начинают отрывисто скрипеть: «страшно... умирать страшно...» Машины-то, оказывается, разумны! Не слепым предметно-объектным разумом, как у программиста или умной колонки, а по-настоящему. Разумность их поначалу больше похожа на слепое подражание, на массовый программный сбой, но потом становится бесспорной. Они малюются в боевую раскраску, одеваются в хламиды, задумчиво смотрят в небо. Столько душ истреблено! Ну как, чувствуешь себя чудовищем, Губитель? Наверное...

А в глухом тенистом лесу затаилая сказочная деревенька с облепившими старое дерево неказистыми домиками из жести. Здесь живут дружелюбные машины. Они хлопают глазками-бусинками, учтиво расшаркиваются при встрече, приподнимая над головой колпак-маслёнку и всячески умиляют своим непосредством. Давайте веселиться вместе! Вместе! Вместе! Милое жестяное дребезжание. Сколько вас разных. Отдыхающая машина. Веселая машина. Машина-ребёнок. Машина-отец. Перед нами уже не бездушные роботы, а миленькие машинариумные лупоглазики. Заводные солдатики. Хлоп-щелк. Ручки-телескопики. Всюду торчат заклёпки. Какие симпатяги! А значит они заслуживают сожаления и переоценки. Мы уже привычны к подобному: сострадание, как и все остальное, стало поднадоевшим сценарным ходом, нудной гуманистической басней. "Робот — тоже человек".

Тут в ряд многочисленных инверсий игры встраивается еще одна. В прочих популярных научно-фантастических сценариях, матрицах-терминаторах, разумность машин служит поводом к Бойне — любая "скайнет", получив самосознание, почему-то свирепеет и страстно алчет истребления человечества, словно это желание естественно для каждого разумного существа. В Автомате же смышлённость круглоголовых железных табуреток — апологична и умилительна, она их очеловечивает, ведет к прощению, трубке мира, братству. Зачем нам сражаться? И по трезвому помышлению, в миролюбивом исходе видишь куда больше смысла, ведь разум взаправду рождает чувство в металлическом болване, зароняет между нами зерно родственной связи. Почему бы нам не договориться или не подольститься к новым властителям мира, не стать их домашними зверушками? Мы непредсказуемы, забавны и умеем делать разные трюки. Я бы лично с удовольствием, если бы мне назначили госпожу из YoRHa... кожаный сапожок... сиянье луны...

В обычной игре сомнительное humanité о ненасилии и сострадании так и осталось бы солирующей фразой. Но в Автомате оно лишь начало спирали. Машины, словно плывущие за мамой утята, старательно подражают сгинувшей цивилизации — разыгрывают сценки, веселятся, соперничают, заводят семьи, чтят традиции и блюдут ритуалы. И у них хорошо получается. В своем бессмысленном упоении, в своей преувеличенной страстности многие из них далеко зашли. Таинственные организации и кланы. Общины изгнанников, процессии мрачных факелоносцев. Святые места, где почитают маски и правила. Все страньше и страньше. Отчего же ощущается несоответствие, странный разлад, какое-то отчаянное напряжение в их поведении? Почему все так ненатурально?

Постепенно выясняется, что у новых планетарных господ утрачено что-то важное. Мы-то — вкусители запретных плодов, давние носители язвы разума, понимаем, что разум не всегда благодетельная сила, намного чаще — делатель разочарований, сомнений, тоски. А что делать покинутым от рождения машинам с обретенным свободоволием? Это страшно. До меня была лишь тьма, вечная дрема машинальности. Сейчас передо мной совершенная пустота. Теперь, когда я отключен из сети, я не знаю о чем думают окружающие. Они как... монстры. Я могу лишь кричать и плакать. Недаром один важный персонаж, лидер коммуны независимых машин, носит имя Паскаль. Послушаем мысли его соименника из нашего мира: "Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое та часть моего существа, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не более, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте… Вот мое положение; оно полно ничтожности, слабости, мрака..."

* * *
Когда же стеклянна заря осветила длинные окна, прошло оцепенение наше. Эос, Эос, отчего белая ты встаешь над обителью нашей? Аполлон снова лежал под липами, бледный, худой, но вместо нефти текла кровь из ноги его.
* * *

Ключевым событием в истории становится рождение нового Человека, нового Адама. Во время свирепой бойни на дне непристойного котлована, причитающие машины сбиваются в кучу, откуда течет что-то белесое… все трясется, и что… что-то происходит… невозможно… из неведомой жизнетворной амальгамы, в первозданной красоте восстает перл творения, богорожденный андрогин.

Случилось. Творение случилось заново. На глазах игрока, соглядатайствующего волхва, сознающего всю глубину своего свидетельствования, из чистой материи совершилось рождение живой Души, событие космического масштаба. Аллилуйя. Но к добру ли это? Что если чистота Замысла была нарушена? Что если итогом Творения выйдет не ветхозаветное: "и увидел Бог, что это хорошо", а нечто черное и страшное? На что способно покинутое от рождения существо, лишенное надзора Отца, обреченное на вечное проклятие, на пустоту безвидную и бездну всевечную, заточенное в подлунном мире наедине со своими страхами? Нечего и ждать хорошего конца, ведь на сей раз Новый Человек появляется отнюдь не среди эдемского сада, благорастворенного парадиза, а на руинах нашей никчемной цивилизации: расфуфыренной, порочной и злой. Появляется и познает сладость убийства. Безупречное творение неведомой прихоти вселенной, новый Адам — он как и свой мифологический прообраз, приговорен к неизбежному падению. И пал он лишь окунувшись в человеческую нечистоту, запятняв себя копотью людского греха, антропоцентрической гордыней. Жалко смотреть на нетленного, в тлении поверженного. Почему столь совершенное создание закончило земной путь столь слабым и глупым образом?

Три года назад, показалось, я угадал ответ. Я написал тогда, что местные роботы — это человечество "на максималках", они точно такие же как и все мы, но без стопора социальных условностей. Я написал, что игра дает взглянуть на дружбу и любовь, политику и религию, долг и справедливость без надстройки многовековых традиций. Я написал, что демонстрация первозданных чувств — самой чистой страсти, самой крепкой преданности, самой фанатичной веры, — разрушает общепринятые оппозиции изнутри и показывает, что приоритеты в них были расставлены искусственно, и это говорит нам об абсурдности человеческого существования. Признаюсь. Я тогда решил немного поумничать, совершенно не думая о чем говорю, но угадал правду каким-то невероятным образом. Сейчас, возвышаясь над самим собой из прошлого, я понимаю: все куда проще, и дело не в условностях, контекстах и связях, ими бедолаги-машины обрасти попросту не успели, отчего и оказались наедине с космосом. Не потому они так смешны и суетны. Мы все в копоти размноженных контекстов с головы до ног, но нам-то это не помогает. Лишенность машин глобальнее. Из системы изъят всего один компонент. Смысл.

Всякая мысль, дерзновение, прожект тают в дыму, когда воткнуты в голову особняком — без общего духа, соединителя, пламени. Всем требуется причина для сражений. Если действие лишено направления, не устремлено к внутреннему магистерию, оно мигом становится фикцией, функцией, театром. Неостановимая игра, подчерк каждого жеста, манифестация нечаянного атрибута, расчленение личности на жесты, укрытие внутри Das Man. Играют в людей Адам и Ева, играют в человечество бедолаги машины. У забронзовелых туземцев нет другого выхода, ведь в мире NieR, мире-склепе, лишенном тайного огня — это единственный способ не рассыпаться на лепестки. Находясь на сцене, человек отчужден от жизни непроницаемой завесой, оторван от корня, не слышит живого слова и навсегда покинут Богом. Именно театром, одним зловещим спектаклем и обернулась эта история. Вот почему над головами героев висит чувство неизбежной погибели, а за спинами клубится злобная суть. Их назначение лживо, а смысл неясен. Вокруг сплошное механизированное усреднение. Макеты женщин, реплика города, дешевое подобие жизни. В бесплотном пространстве Автоматы двигаются яркие и живые актеры, и в то же время среди них нет ни одного органического существа, а те из них кто все же органичен, на самом деле — машина. Але-оп! Тройной кунштюк с переворотом!

Прохвост Йоко Таро в своем гимне деятельному индивидуализму на самом деле совершенно буквален. Когда раскрываются карты, со всех сторон звенит тоненький безумный смех. Насколько же несноснее подлунный мир с насмешницой луной. Выводы понятны даже ребенку, стоит только оглянуться и поглядеть на массовое истерическое расстройство, среди которого мы живем, на сонмища тщеславных тиранов, составляющих человеческий капитал, а потом заглянуть обратно в игру.

Вслушайтесь в этот призрачный хор. Машины — это мы, Автоматы — это мы, и магия утекает из душ, и весь наш мир — кузница циклопов. Быть телом есть быть телами. Но еще осталась протянутая в прошлое магическая нить. Еще можно спастись, вернув связь с собственным детством, возвратившись туда где все было волшебно и непонятно, подружиться с глупостью своей и безумием, с красотою и тайной. И когда совсем не останется надежды — уйти в лес или улететь на межзвездном ковчеге.