Рассказ «В зеркале»

Некая душа оказалась в нужном для себя месте в нужный период своей жизни. Душа была мятежной и носила в себе тяжёлый груз. Нельзя сказать, что её носитель был никем, но и кем-то он тоже не был. Однажды он получил возможность посмотреть на своё внутреннее «Я».

Нам было даровано самосознание. Однако, насколько мы действительно осознаём себя как человека, как единое целое и множество собственных аспектов и качеств одновременно?

На моей душе, на моей маленькой, непримечательной душе, тяжёлым грузом сидела тоска. Порой я пытался её представить. На ум приходил чёрный, тягучий сгусток, источающий едкое зловоние, однако, одновременно он настолько тёплый и мягкий на ощупь, что его не хочется выпускать из рук.

Я нередко задавался вопросом — а где же в нашем теле та самая «душа»? Те, кто вообще верят в подобное, говорят, что она в сердце, некоторые предполагают, что в мозге, а остальные и вовсе убеждены, что человек с каждой его клеточкой — это и есть душа. Однако я всё же считаю, что у этого комочка света есть тихое местечко, где оно источает своё мягкое тепло.

И вот где-то в моём теле, где находится душа, погас свет — тот самый сгусток медленно обволакивает малютку, шипя, обжигаясь об её горячий сосуд. Но душа не против — она принимает тоску, словно гладя её по голове и успокаивая.

Я думал об этом и курил, лёжа на одной из крыш мрачных гнилых многоэтажек. Я смотрел на мрачное гнилое небо мрачной гнилой страны. Какой же здесь смрад… Будто кто-то забыл, что у него в квартире есть холодильник, вспомнил про него, и, открыв, наткнулся на тошнотворный запах испортившихся продуктов. Только в данном случае все продукты — граждане этой страны.

Но я любил всё это. Любил эту атмосферу испорченности и грязи, серости и мрака. Любил и ненавидел одновременно.

Я докурил сигарету, выбросил бычок в болото из дворов и парковок под многоэтажкой. На крыше дома был невысокий уступ. Я встал на него и глянул вниз. У меня никогда не было страха высоты. Всё такой же серый двор, бегающие и вечно орущие дети, их вечно недовольные матери. Однако, родительницы начали хватать детей за руки и тащить их домой — видимо, время уже позднее.

Я бросил взгляд на некогда бывшее кроваво-алым небо, где тускнели последние угольки закатившегося солнца. Каждый раз, когда происходит закат, солнце умирает. Его кровь разбрызгивается на весь небосвод, окрашивая цветами молодого пламени и облака, и дома, и людей. Сегодня был именно такой закат.

Пора.

Клацнув пару раз фонарь, я огляделся. Очередная заброшка, коих множество в моём городе. Осколки битого стекла и дерева, валяющиеся тут и там. Потускневшая, облущенная краска, и, конечно же, парочка граффити — куда же без них. Впрочем, я искренне надеялся, что я обойдусь без них — без очередных группок школьников и молодёжи, ищущих приключений на свой зад. Эта заброшка не была сильно известной — у неё не было никакой мистической истории; младенцев здесь не поедали, шизофреники из окна не выбрасывались, даже бомжи не устраивали драк. Старое здание стеклофабрики, окна которой погасли в 1990 году так же успешно, как и многих других заводов Советского Союза. Но погасли они со светопредставлением — случился пожар, из-за которого обгорела четверть корпуса.

Конечно же, отсюда давно утащили всё полезное, однако я сюда шёл не совсем за этим. Ворам нужна лишь выгода. Лишь то, что можно быстро сплавить и купить себе хлеба. Или же водки. Чаще всего — именно последнего.

Однако я здесь далеко не за этим. Воры никогда не забирают какие-либо личные вещи. Я же очень ценю то, во что люди когда-то вкладывали какой-то смысл. Мне нравится держать в руках то, что когда-то считалось дешёвым, маленьким, ординарным, но таким значимым для своего обладателя.

Работники завода забрали лишь те вещи, которые не обгорели. Какой в них смысл, если они все изуродованы буйством огня? Чёрная корочка, словно множество уродливых шрамов после порки на теле грязного смерда, украшала всё внутри здания. Я тихонечко ходил по заводу, спрятав фонарь, опасаясь увидеть группки людей. Но здесь было тихо. Невероятно тихо. Всё заснуло совсем давно, и лишь ветер напоминал мне, что здесь ещё витает старая жизнь. Да, глядя на шкафы, полностью вынесенные грабителями, на станки, разобранные на части, я чётко мог представить, что и когда здесь происходило. Вот плотный такой мужичок с забавно раскрашенной седыми волосками головой сложил губы в уточку, нахмурил брови, сосредоточившись на своей тяжёлой работе на станке. А вот худой паренёк с ногами-палочками замечает этот самый станок, смеясь, подзывает своего дружка, и они разбирают его.

Я прошёлся по этажам, заглянул на крышу, осмотрел фабрику. Никого. Во всём здании слышны лишь заунывные гудения ветра и планомерный стук моего сердца.

Блок помещений рабочих находился в обгоревшей части завода. Я вновь включил фонарь и начал оглядываться. Ну… Ожидаемо. Кучки стекла и множество обуглившихся зеркал. Какие-то с рамками, какие-то с декором, какие-то даже с рисунками, однако, какая разница — все они не годятся для продажи и сбыта. Хотя на секунду мне показалось странным, что в, по сути, части завода, предназначенной для отдыха, столько продукции, однако, я выбросил это из головы — мало ли, что тут происходило перед пожаром. Да и не интересует меня это.

Я присел на импровизированную лавочку из упавшего шкафа, положил фонарь и машинально глянул на часы. 01:34. Я приблизил ухо к циферблату. Тик-так. Тик-так. В свете от фонаря плавали пылинки. На душе у меня вдруг стало пусто. Ни тоски, ни радости — только ощущение того, что время идёт. Тик-так. Тик-так. В моей голове давно не было так пусто. Всё было как-то неправильно. Тик-так. Тик-так. Странные ощущения в этом здании. Что необычно, учитывая, в скольких заброшках я был. Тик-так. Тик-так.

Отдохнув, я поднялся и осмотрелся. Шкафы с вещами сотрудников — именно то, что мне нужно было.

Однако поиски были совсем не плодотворными — оставшиеся вещи были углями, в которых даже нельзя было опознать, чем это было или чем задумано было быть. На меня начали накатывать раздражение и злость, однако я быстро успокоился и решил осмотреться где-нибудь ещё. Не может быть, чтобы всё вынесли — я бывал и в более старых и «популярных» заброшках, и там всегда был относительно богатый урожай.

Моё внимание вдруг привлёк небольшой, типичный для совка лифт. Вот только для здания он не был типичным — на нём не было ни следа пожара. Создавалось ощущение, будто его совершенно не потрепало время. У меня появилось непреодолимое желание осмотреть его. Я подошёл к нему, аккуратно нажал ногой на пол лифта. Конструкция казалась надёжной.

Я вдруг вспомнил кое-что. На заводе не было подвальных помещений, я всё очень внимательно обошёл. А для шахты лифта обязательно служебное помещение внизу. Как же он может тут находиться?..

Немного помешкавшись, я всё же зашёл в лифт. Мне показалось, что до этого в нём было очень темно, и с моим присутствием сюда залился свет. На двух сторонах лифта друг напротив друга висели зеркала. И зачем, интересно, они здесь вообще? Чтобы какой-нибудь Петрович оценивал степень своей небритости, пока едет на свой этаж? Странно.

Я посмотрел на своё отражение. Я и сам уже пару дней не брился и весь зарос. Вытянутый, немного несуразный, с торчащими тёмными волосами и блёклыми глазами. Моё лицо, то самое, такое надоевшее. Сзади меня в зеркале стоял ещё один я, но развёрнутый задом. А за этим я — ещё один я, но снова передом.

Какой интересный эффект. Словно я, который любит заброшки, я, который любит коллекционировать вещи, я, который мечтает бросить курить, я, много я — мы собрались вместе и разделились одновременно. Я разложился на тысячи своих аспектов; своих достоинств и пороков. Я видел себя со всех сторон, детально рассматривал. Они все разные. Но они все двигаются одновременно. Неужели душа у них всех общая?

Моё отражение меня увлекло. Я рассматривал свои уменьшающиеся копии, будто видя себя, как луковицу. Но я не был таким уж непримечательным, как обычно. Наверное, это была игра света, или же я просто так долго смотрел на себя, что начал видеть то, что хотел бы видеть… Мои глаза, оказывается, настолько светлые, что буквально горят на лице. Но кожа от них не возгорается — она такая плотная, что, казалось бы, её не могло ничего повредить. Мой нос… Мои губы… Имели некий аристократичный вид. Что-то во мне было эдакое. Во мне и во всех этих отражениях меня.

— Нравится?

Мне показалось, что моё отражение заговорило, но звука я точно не слышал. Странно — галлюцинаций у меня никогда не было. Я усмехнулся глупости ситуации и продолжил смотреть на себя. Моя улыбка немного неловкая, но в то же время такая искренняя. Мой взгляд такой тёплый, такой располагающий. Моё отражение определённо видело во мне красоту и всеми силами давало мне это понять. И я понимал, я видел это.

— Нравится.

Голова стала немного ватной, и мне показалось, что мои ноги начали слабеть. Странно… Я чувствовал себя весь день хорошо, ну, только в горле немного першило, но это нормальное ощущение для курящего. Я в целом всегда был в достаточно хорошей физической форме и редко болел, поэтому это состояние меня немного напугало.

Но мне не хотелось уходить.

— Кто я?

Впрочем… Даже если это галлюцинации — почему бы не предаться им? Если мне задают вопрос, я непременно хочу на него ответить.

— Я… Лучезарный, — робко говорю я. Кажется, возникла какая-то неловкая пауза.

— И.?

— Добрый. Отзывчивый. Умный… Интересный.

Я улыбнулся, и все те отражения, что были ко мне лицом, тоже улыбнулись.

— Я несу свет, — уловил я не то мысль, не то звук, — я и есть свет. Моя душа светится, и я свечусь вместе с ней.

Я задумался.

— Но иногда моя душа гаснет. Её свет заслоняет тоска…

— Да. Свету нужна тоска, — в глазах отражений отобразилось понимание, — свету нужна боль. В темноте свет светит ярче.

Этот… Голос, если его можно так назвать, был таким мягким и нежным. Словно мягкая пенка на горячем молоке, которое нам давали в садике, словно волосы мамы, которые я так любил трогать в детстве, словно пушинки одуванчиков, которые нежно ласкают руки. Моё лицо было не совсем моим. Создалось ощущение, будто отражение передо мной поменялось лицом с тем, что было где-то далеко сзади. Оно было несколько чужим, искажённым. Но я чувствовал его теплоту, видел его красоту, и понимал, что это я.

Я слушал тишину. Мне никогда не было так спокойно. Тихо прежде всего было в моём сердце, нет, в моей душе. Будто внутри были бури похлеще самого большого урагана Юпитера, но теперь они утихли, и создался полный штиль. Мне было тепло, хотя в здании, казалось, было холодно… Но то, что было за пределами лифта, перестало существовать для меня.

Я не заметил, что стоял с закрытыми глазами. Не заметил, когда вид моего отражения сменился темнотой. Я улыбнулся какой-то детской улыбкой, предвкушая сладостный момент этого наслаждения своей бесконечностью.

Я открыл глаза. Но… Вновь напротив меня стоял я. Тот я, каким я себя помнил. Я скривился, у меня было ощущение, будто я сорвался с каната, по которому долго-долго карабкался. Я смотрел на своё отражение, такое недовольное и злое, что стало ещё противнее. Мне даже показалось, что я услышал еле уловимые, но при этом не менее отвратные нотки запаха гнили.

Всё же, нет во мне ничего хорошего. Не знаю, что на меня там нашло. Снова этот блёклый взгляд, снова кислая мина — я это уже видел миллиарды раз. Лучше бы не видел столько же.

Но моё лицо будто становилось всё отвратительнее и отвратительнее с каждой секундой. В моих глазах уже отражалась какая-то нечеловеческая, бесконтрольная ярость, ноздри уродливо раздвигались от эмоций, а рот был настолько перекошен, что обнажались жёлтые, кривые зубы.

Я определённо уродлив. Тошнотворен.

И действительно. Резкая тошнота подступила к горлу, и отчётливый металлический вкус ударил рецепторы моего языка. Это было сродни боли.

Я уже не мог на это смотреть, и хотел было выбежать из этого вонючего лифта. Я не рассчитал разворот и обернулся на другое зеркало. Вне всех возможных законов физики там стоял я, но первый я был задом! Как это возможно, если я стою передом к этому чёртовому зеркалу?

Тем временем те я, что стояли лицом ко мне, всё уродовались и уродовались. Они дрожали, я не знаю, от чего… Я не понимал их, не понимал силы их эмоций, этой ударной волны, которая исходила от их, но я знал, что я сейчас не испытываю такого. Что не так с этим зеркалом? Или это какое-то идиотское представление, пранк?

Я решительно повернулся к выходу. Вдруг в моих ушах раздался такой грохот, будто я оказался внутри самой тучи во время сильнейшей грозы:

— ТВОЙ СВЕТ ГРЯЗЕН.

От ужаса я закрыл уши, в которых теперь стоял мерзкий писк, который, казалось, вкручивается мне прямо в уши, словно дрель, состоящая из тысячи игл. В груди раздалась глухая боль, которая начала распространяться по всему телу. От неожиданности я не заметил, как начал надрывно выть, словно зверь, согнувшись пополам.

— СМОТРИ. ПОЧЕМУ ТЫ НЕ СМОТРИШЬ?!

Я хотел убежать от боли, хотел убежать от писка, хотел убежать от этого голоса, но я не мог. Ноги были словно деревянными, словно не моими, как и вой, который я издавал. Всё это было вокруг меня, а я, маленький и непримечательный, сидел внутри этого и тихонечко плакал. Я с детства не плакал.

Чтобы хоть немного отвлечься от того, что происходило с моим телом, я краем глаза глянул на отражение. Небеса, лучше бы я этого не делал. Я даже не понял, что я увидел, но меня окатил первобытный ужас. Он холодным грузом упал на всё моё тело, остудив жар от боли. Я ощутил смешанные чувства одновременного облегчения и тяжести. Но боль вновь накатила, и я услышал, как сквозь мой дикий рёв пробивается кашель. Открыв глаза, не понимая, что происходит, я увидел, как подо мной растекается лужа собственной крови, которая льётся из моего рта. Но я плохо разглядел, что вообще вокруг происходило, потому что слёзы размазали весь вид. Но я чувствовал кровь, и я чётко ощущал, как я её выхаркиваю. Писк вновь начался, сверля мои уши и мой мозг. Я упал на колени от бессилия.

— Посмотри же…

Голос вновь стал таким же мягким, каким был, когда не было боли. Я инстинктивно доверился ему, и снова краем глаза, весь в дрожи, посмотрел в зеркало. Даже такой… Блюющий кровью, истекающий слезами и соплями, орущий от боли, согнувшийся от собственной жалости… Я свечусь от красоты и своей внутренней чистоты.

Меня не стало, я это точно понял. Крик затих. Запах гнили испарился. Но шоу не было закончено. Те я, что остались в зеркале, начали улыбаться. И светиться. Они светились всё сильнее, до такой степени, что черты лица начали расплываться, заслоняясь белизной. Вскоре в зеркале стояло множество белоснежных фигур.

Я в зеркале расправил руки, и свет начал исходить из меня. Всё заливалось им, мной, этим отражением. Свет был невероятно ослепительным и обжигающим.

Пару мгновений назад я бы не смог его увидеть. Мои глаза сожглись бы… Да и кожа тоже. Но тот маленький, непримечательный я всё видел. И он был поражён этой красотой. Как же многогранен этот свет! Как чист, как неординарен! Нет, нет слов таких ни в одном языке мира, чтобы описать эту красоту, эту белизну, что царила вокруг!

Да, свет не может существовать без тьмы… Но свет в своём первозданном виде… Прекрасен.