«Мальчик и птица» Миядзаки. Сказка — ложь, да в ней намёк...

Как же иногда приятно ошибаться. Впервые посмотрев трейлер новой работы Хаяо Миядзаки, я, грешным делом, подумал, что мастер всё-таки исписался, как это часто происходит с художниками в возрасте: уж больно много там было самоповторов и автоцитат. Собственно, не меньше их и в самом мультфильме, правда ругать за это старого сказочника совсем не хочется. Потому что упрекать «Мальчика и птицу» во «вторичности» — то же самое, что поносить «8 с половиной» Феллини, только если бы он снял свой шедевр не в 1963, а, допустим, в 1993 году.

В основе сюжета, как это часто бывает в мультфильмах Миядзаки, лежит история взросления. Мальчик Махито, чья мать погибла во время одной из бомбардировок Токио, не может смириться с утратой и, терзаемый чувством вины, постоянно отталкивает свою беременную мачеху, которая пытается заменить ему сгоревшую в пожаре маму. В какой-то момент мачеха то ли наяву, то ли нет пропадает, и мальчик отправляется на её поиски. При этом, что как раз несвойственно для работ японского аниматора, пропповско-кэмпбелловский обряд инициации главный герой проходит не в «реальном» выдуманном автором мире, а в своём воображении, точнее — в путаном лихорадочном полубреду-полусне, начавшемся в результате акта самоистязания (кстати, вполне обрядового), когда Махито в порыве ненависти к себе разбивает голову камнем.

И тут мы подходим ко второму слою многовкусного пирога, приготовленного дедушкой Миядзаки. «Мальчик и птица» — это и мультфильм о творчестве. Я неслучайно упомянул «8 с половиной» Феллини, потому что точно так же, как великий итальянский художник показал в своем фильме, «из какого сора» рождается кино, великий японский мультипликатор показал, откуда в его светлой седой головушке берутся те чудесные волшебные миры, из которых никуда не хочется уходить и в которые всегда хочется вернуться.

Вот главный герой, гуляя по окрестностям загородного поместья мачехи, видит, как расхаживающая неподалёку цапля заглатывает целиком какую-то рыбину. А вот из клюва этой же птицы лезет наружу дух-проводник, который будет спутником мальчика на протяжении всего анимационного фильма. Вот Махито под руководством старика из прислуги точит нож, а спустя некоторое время, уже в потустороннем мире, то же самое делает один из попугаев-людоедов, собираясь пообедать пареньком. И если в сцене из реального мира мальчик точными движениями этим ножом вырезает бамбуковый лук, то в своём «путешествии героя» Махито изготавливает таким же макаром затычку для пробитого стрелой клюва Серой цапли.

Но главным образом, объединяющим реальное и воображаемое, земное и потустороннее, сон и явь, конечно, становится образ погибшей матери. В сюрреалистическом сказочном бреду мальчика её олицетворяют сразу три персонажа: Кирико — помолодевшая в воображении Махито старушка из прислуги, мать-наставница; Хими — девочка, повелевающая огнём, мать-спутница или мать-помощница; и Нацуко — пропавшая беременная мачеха паренька, мать-родительница. Кирико готовит героя к предстоящим трудностям и помогает ему отдохнуть перед «путешествием», а Хими сопровождает мальчика на «пути», всячески ему помогая, чтобы у него получилось найти наконец Нацуко, спасти её, как не удалось когда-то спасти настоящую мать, «переродиться» в этом спасении и завершить тем самым обряд инициации.

При этом Хими символизирует не только память главного героя об умершей маме, светлым деятельным огнём горящую в душе Махито, заставляющую его верить в свои силы и не сдаваться на пути к примирению с собой. В ней, да и в целом в триедином образе матери, если учитывать историко-политический контекст, угадывается Япония, не сгинувшая окончательно в пламени Второй мировой войны, но восставшая из него. «Как же так, ты ведь погибнешь в пожаре!» — говорит Махито, прощаясь с Хими перед возвращением в реальный мир. «Я не боюсь огня», — отвечает девочка. Принятие главным героем своей новой матери — это принятие новой послевоенной Японии и признание ошибок, совершённых в прошлом.

По Миядзаки, как бы ни казалось, что твой мир, в чём бы он для тебя ни состоял — в любимой матери, любимой стране или любимом деле — рушится на глазах, словно рукотворная башня из маленьких кирпичиков на столе усталого демиурга, отчаиваться ни в коем случае нельзя. А когда будет совсем тяжело, не забывай, что хотя бы один из кирпичиков этой башни, пусть уже утративший большую часть своей волшебной силы, навсегда останется с тобой. И если он не был отравлен злобой и ненавистью, ты обязательно сможешь построить нечто новое, более совершенное и прекрасное.