«Верит ли Бог в нас?» 30 лет фильму «Ненависть» Матьё Кассовица
«Ненависть» принято трактовать как фильм о системном насилии. Он вдохновлён реальной историей Макоме М’Боволе – конголезского юноши, застреленного полицейскими во время допроса. Это убийство стало ещё одним звеном в длинной цепи полицейской жестокости, которая тянется с тех пор как хлынувшие в страну после Второй мировой мигранты раскололи Францию на части. Бежав от войны и бедности, они наводнили французские пригороды и только там обнаружили, что равны с местными в правах, но не в возможностях. Пренебрежение со стороны новой родины вылилось в бунты, ставшие к середине восьмидесятых практически еженедельным развлечением французских горожан. За каждый брошенный «молотов» копы отыгрывались на приезжих у себя в участках, а те, хлебнув местного гостеприимства, искали способ отмстить полицейским на улицах. Так ненависть воспроизводила сама себя.
После очередного бунта молодой араб попадает в реанимацию, а утром его друзья, Винц, Саид и Юбер, узнают об этом из новостей. В их шумной троице из парижского пригорода каждый себе на уме. Винц как-то затесался в африканскую компанию и теперь хочет быть большим цветным, чем сами цветные. Бунт для него – это романтика, моменты праздника между серыми буднями, которые он проводит, слоняясь с друзьями или просиживая штаны на шее своей заботливой еврейской бабушки. Прошлой ночью Винц стащил у фликов пистолет и теперь уверяет себя: если его друг умрёт, он застрелит полицейского.
Саид смотрит на происходящее циничнее и проще: ему бы раздобыть деньжат и девчонку, а копы, конечно, козлы, но и бунтующие тоже мешают зарабатывать. Никто не воспринимает его серьёзно, даже собственный брат, но пока Саиду есть, кому травить свои пустые бестолковые байки, жизнь его устраивает. Юберу хочется большего: он два года работал, чтобы открыть боксёрский зал, но ночью его сожгли, и теперь бенинец снова толкает гашиш. Юбер уверен, что среди поджигателей был и Винц, но тему не поднимает, ведь эти придурки всё ещё его друзья, даже если они отнимают его будущее.
За свою недолгую жизнь герои успели окончить школу, вернуться из армии, и с тех пор ищут, чем себя занять в томительном безвременьи пригорода, где улицы заливает «Sound of da Police» вперемешку с «Non, je ne regrette rien». Но, каждый раз не находя, сливаются с городским пейзажем, становясь украшением крыш, заброшенных сквериков и грязных спортплощадок, в толпе таких же бездельников, шумящих, танцующих брейк, курящих ганджу и искренне не понимающих, за что их бьёт полиция.
Копы с ними действительно не церемонятся, но это парадоксально устраивает самую хулиганистую их часть. Винц, например, только и мечтает засветиться по ТВ во время очередного разгона и комплексует перед товарищами из-за того, что до сих пор не сидел: ему бы за решётку хоть на месяц, чтобы тоже почувствовать себя гангстером. Для большинства действия полиции – удобный повод винить кого-то в своих бедах. Те, кто поумнее, видят, что львиная доля проблем исходит от собственных соседей, и во время каждого бунта мечтают, чтобы поджоги начались не в их районе. А наиболее смелые сами вливаются в ряды полиции, защищая родной пригород от его обитателей, и так тема насилия лишается малейшей однозначности.
На более глубоком уровне «Ненависть» раскрывается как кино о потере себя. Его герои давно утратили связь со своим историческим наследием: они всю жизнь провели в стране, куда бежали их родители, ходили в одни школы с местными, росли на тех же книгах, песнях, фильмах, потребляя одну и ту же телевизионную жвачку. Массовая культура лишила их остатков идентичности: Винц не ходит в синагогу, зато слушает Боба Марли и смотрит Скорсезе. Обкорнав кудри Саиду, он уверяет: в Нью-Йорке так ходят все. Знакомый по фильмам американский мегаполис для героев культурно ближе, чем родина собственных мам и пап.
Лишившись корней, они не стали для Франции своими. Общество стыдливо отводит от них взгляд, в надежде, что мигранты растворятся как-то сами собой. Наблюдать за приезжими безопаснее с расстояния: белый мир проникает на территорию их кварталов через объективы журналистов, снимающих тут репортажи из жизни дикой природы, как в саванне. Даже местному мэру не хочется лишний раз видеть своих горожан. И бунт для тех оказывается способом напомнить о своём существовании, когда отчуждение становится страшнее нищеты.
Троице героев случается выбраться в Париж, но этот город для них чужой. Он обещает приезжим целый мир, а потом заставляет выбирать между полицейской жестокостью и брезгливостью гражданских. Парни из пригорода тут растворятся в безразличии улиц. Где-то вдалеке ярко светит Эйфелева башня, а они вот, прямо перед нами, едва различимы. Саид пытается погасить её щелчком пальцев, но памятник архитектуры предательски отказывается ему подыграть: огни продолжат гореть, а герои так и останутся мрачными силуэтами.
Когда замечаешь это, то кажется, что фильм про обречённость. Юбер любит повторять байку о человеке, который падает с небоскрёба, продолжая повторять: «Пока всё хорошо… Пока всё хорошо». Из неё он выводит мораль: «Неважно, как ты падаешь – важно, как приземлишься». Но в этой жизни все приземляются одинаково, отличается только количество этажей. История героев может оборваться в любой момент, каждая сцена подводит нас к близости рокового момента: растёт шанс нарваться на полицию, скинов, получить пулю от обдолбыша или самим совершить что-то такое, после чего жизнь не будет прежней. И каждый раз Кассовиц нас обманывает, берёт на понт, чтобы потом разоблачить свой блеф. Его герои будут балансировать на лезвии бритвы, чудом избегая падения, а чеховский пистолет выстрелит, когда этого уже не ждёшь.
Юбер понимает, что приземление неизбежно, и вооружённый этой правдой Кассандры, обречённо движется к концу. Побег – единственный шанс на спасение, но бежать придётся от самого себя, потому что пригород – не место на карте, а пространство души. Когда нужно принять решение, он продолжает плыть по течению вслед за придурками-друзьями, кроме которых у него ничего и нет. Юбер не может остановить падение, и это бессилие рождает ненависть худшего из сортов – ненависть к себе.
При всей своей многослойности «Ненависть» – это ещё и просто виртуозно срежиссированный фильм. Он ощущается непринуждённо, спонтанно, как затянувшая встреча хороших друзей, избавленная от условностей. Камера становится постоянным спутником, четвёртым другом героев: она то следует за ними по пятам, то обгоняет их, то ждёт, когда они, наконец, подойдут, и общий план без склейки превратится в крупный. Смакует ли Кассовиц лица или даёт панораму улиц, использует ли симметричную композицию или делит кадр на неравные части, он всегда старается придать ему глубину и наполнить динамикой. А потом сыплет метафорами, снимая на стыке реальности и её восприятия героями, от пролёта «опьяневшей» камеры над домами до «стрельбы» из пальца по полицейским. Это его способ сказать камерой не меньше, чем словами.
«Ненависть» стала культовым фильмом и отпечаталась во французском национальном коде. Её похабные диалоги там заучивают наизусть, как у нас хохмы из комедий Гайдая. К ней отсылаются в фильмах, песнях, клипах. «Ненависть» остаётся культурным срезом своего времени, памятником сбитой с толку Франции конца двадцатого века. В то же время поднятые ей этнические вопросы, оппозиция мегаполиса и пригородов, тема полицейского насилия до сих позволяют смотреть картину как актуальное социальное высказывание. А глубина характеров и метафоричность ситуаций превращают фильм в вечную драму лишнего человека, кочующую из поколения в поколение. Наконец, режиссура Кассовица, одновременно новаторская и черпающая вдохновение из вековой французской кинотрадиции, превращает разговорный артхаус в динамичный аттракцион. Так что, «Ненависть» всегда даёт зрителю выбор, как относиться к собственному содержанию, и какую тему считать основной.
Но я почему-то думаю, что фильм о молодости и протесте как главном из её свойств. Он сам был актом протеста со стороны режиссёра, попыткой достучаться до общества, падающего вниз. Но молодость склонна к драматизации и переоценке собственных знаний, поэтому то, что задумывалось хроникой падения общества, стало лишь иллюстрацией очередного исторического витка. Общество всё переварит, переварило и Кассовица: его задарили наградами, сделали режиссёром большого коммерческого кино, пустили в «Голливуд», и он больше не снял ничего подобного. Это был его побег из пригорода во взрослую жизнь, где бунту нет места, как в той призказке о сердце и мозгах, без которых человеку не обойтись на разных этапах жизни. Мораль у неё грустная: возможно, возраст и даёт преимущество ума, но всё-таки обидно не быть молодым.