В поисках Потерянного Рая — обзор короткометражного фильма «Альберт и Сурен в гей-столице России — Ижевске»

Рецензия на философскую притчу о поиске рая, обретении дома и цене, которую платит человек за право быть собой. Фильм, который не просто бросает вызов зрителю, но перекраивает саму ткань восприятия реальности, заставляя пересмотреть фундаментальные категории Дома, Семьи и Любви в контексте уникального культурно-исторического гибрида, которым является Россия начала XXI века.

В истории мирового кинематографа, этого великого соблазнителя масс и одновременно аристократа духа, периодически являются миру произведения, чья экзистенциальная и художественная плотность столь высока, что они требуют не просто просмотра, но полноценного герменевтического погружения. Они подобны палимпсестам, где под видимым слоем нарратива проступают архетипические смыслы, культурные коды и травмы целых эпох.

Фильм-явление, фильм-сенсация, фильм-провокация «Альберт и Сурен в гей-столице России — Ижевске» 2010-го года — из числа таких. Это не лента, которую «смотрят»; это целая вселенная, в которую «входят», дабы либо обрести новое зрение, либо безнадежно утратить старые ориентиры. Тотальное кино в духе ранних сюрреалистов, помноженное на дотошность этнографического исследования и экзистенциальную глубину русской литературной классики.

Перед нами — не комедия, не драма, не документалистика, но синтетика, сплав всего этого, который можно было бы обозначить для неискушённого зрителя как «философский тревелблог». Авторы, подобно алхимикам, берут базовые сценарные элементы — два персонажа, один город, одна социальная проблема — и совершают акт трансмутации, рождая на выходе универсальную притчу о поиске рая, обретении дома и страшной цене, которую платит человек за право быть самим собой.

Приготовьтесь к тотальному погружению в феномен, который смело можно назвать самым значительным антропологическим и художественным исследованием современной российской действительности со времен парадигмальных работ Сокурова и Германа-младшего. Перед нами — не просто фильм, но грандиозный синтез, своего рода «Феноменология духа» для эпохи постиронии и деконструкции идентичностей, воплощенная в кинематографических образах поразительной силы и глубины. «Альберт и Сурен в гей-столице России — Ижевске» — это произведение, которое не просто бросает вызов зрителю, но перекраивает саму ткань восприятия реальности, заставляя пересмотреть фундаментальные категории Дома, Семьи и Любви в контексте уникального культурно-исторического гибрида, которым является Россия начала XXI века.

Народный обзорщик компьютерных игр Maddyson и известный видеоблогер kamikadze_d (признан иностранным агентом) сняли фильм об осуждаемых на территории СНГ гей-традициях глубинки. Этот фильм стал откровением для Бориса Моисеева и Марии Арбатовой. Актерская игра признанных звезд Рунета не оставляет шанса критикам найти в этом шедевре хотя бы намек на бессмыслицу и фарс — каждый кадр выстрадан и многократно срежиссирован. Сюжет, постановка и поднимаемые конфликтные темы затрагивают самые сокровенные уголки души даже самого закоренелого циника, заставляю его рыдать как ребенка и просить мамину грудь, чтобы пососать. Безусловно, каждый должен посмотреть этот фильм и вынести из него что‑то свое. Что‑то, что сделает каждого зрителя человечнее и челобитнее.

Альберт (kamikadze_d - признан иностранным агентом) и Сурен (Maddyson) — два молодых и горячих московских представителя осуждаемой в России категории людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Ветреный Альберт живёт одним днём и не может разобраться в своих чувствах к Сурену. Сурен — ратующий за традиционные ценности ревнивец, пытающийся держать под контролем мятущуюся душу Альберта. Их спонтанное путешествие в Ижевск на свадьбу Главного Гея Ижевска оборачивается экзистенциальной дорогой вглубь познания собственных душ и друг друга.

Вашему вниманию (или, быть может, вашему изумленному оцепенению) представляется кинематографический феномен, сравнимый разве что с обнаружением экранизации неизвестной рукописи Достоевского, написанной в соавторстве с Оскаром Уайльдом и получившей реализацию на большом экране руками Феллини. Фильм «Альберт и Сурен в гей-столице России — Ижевске» — это не просто лента. Это палимпсест, на котором сквозь слои иронии, провокации и сюрреализма проступает трагифарс современного человечества.

Если «Покаяние» Тенгиза Абуладзе — это реквием по советской тоталитарной утопии, то творение ещё не оперившихся на момент 2010-го года юнцов-видеоблогеров — это дионисийский гимн, распевающийся на ее руинах. Мы становимся свидетелями настоящей Одиссеи, странствия двух потерянных в осуждаемых на территории РФ отношениях, Альберта и Сурена, в поисках не Золотого Руна, но Золотого Грааля самоидентификации, затерянного в урбанистическом лабиринте, коим предстает перед нами Ижевск — Вавилон в миниатюре, возведённый среди удмуртских лесов.

В центре этого грандиозного полотна находитсямдуэт, чья связь с первых кадров обретает сакральный, почти мистериальный характер. Альберт и Сурен — это не просто друзья или осуждаемые автором любовники; это два взаимодополняющих принципа, два полюса единого человеческого космоса, две ипостаси той «русской души», о которой столько писали и Достоевский, и Бердяев, и которая теперь является нам в обличье, шокирующем своей откровенностью и современностью.

Альберт и Сурен в первую очередь архетипы, достойные пера Гоголя. Их дуэт не назвать ничем иным, кроме как симфонией контрастов: меланхоличный, рефлексирующий Сурен, чей невысказанный внутренний монолог напоминает поток сознания князя Мышкина, и порывистый, земной Альберт, в чьих глазах пляшут хороводы дионисийского начала. Их связь являет собой платонический диалог в духе «Вакханки» Еврипида, поставленный на фоне бетонных пятиэтажек и заводских корпусов Ижевска.

Его внутренний мир — это лабиринт, где каждый коридор испещрён цитатами из Bloodhound Gang и отсылками к европейскому арт-хаусу. Он — наследник тех самых «лишних людей», чья тонкая душевная организация не выносит грубости бытия. В его молчаливых, долгих взглядах, устремленных в ижевские фонтаны, в его нервных пальцах, теребящих сигарету или остатки шаурмы, угадывается вся многовековая тоска русской интеллигенции по недостижимому духовному идеалу.

Его диалоги с Альбертом становятся не просто комментарием к происходящему на экране, но самостоятельным литературным произведением, поток сознания, в котором переплетаются Пруст и Пелевин, Уайлд и Сорокин. Он ищет в Ижевске не географическую точку, но метафизический приют, ту самую «комнату», где, по Набокову, можно закрыться от ужасов внешнего мира.

Он — плоть, инстинкт, жизнь в ее непосредственном, дионисийском проявлении. Если Сурен — это «память культуры», то Альберт — это «памятник тела». Его философия выражена не в словах, а в жестах: в широкой, почти звериной пластике его танцев на свадьбе, в жадном, испытующем взгляде, которым он окидывает Алехандро, в его способности растворяться в моменте, будь то сцена флирта в клубе или ночное нападение женщины на спящих героев в гостинице. Воплощение того самого «настоящего человека», чью смерть оплакивал Руссо и чьё возрождение пророчил Ницше. В его диалектике — вся драма современного человека, разорванного между гипертрофированным сознанием и загнанными в подполье инстинктами.

Диалоги героев, часто построенные на недоговоренностях и смысловых разрывах, напоминают лучшие страницы сценариев Тарантино и Тарковского. Они говорят на разных языках, но именно в этой полифонии диссонансов и рождается та уникальная гармония, что делает их путешествие не просто дорожной историей, но сакральным паломничеством.

Авторы совершают гениальный художественный жест: они отказываются от традиционного изображения провинции как места тоски и забвения. Вместо этого они создают сложный, многомерный образ города-лабиринта, города-загадки, города-символа.

Ижевск в этой картине не просто географическая точка, но самостоятельный космос, живой организм, дышащий парадоксами. Этот город-клуб, город-миф, город-призрак обретает плоть и кровь через призму восприятия наших странствующих аргонавтов. Герои блуждают по его улицам, как Данте по кругам ада, но в отличие от поэта, они ищут не рай, а всего лишь место, где можно быть собой.

Камера оператора-визионера наделяет эстетическим измерением то, что ранее считалось антиэстетичным, показывая первую ипостась Ижевска — сакральное индустриальное пространство. Обшарпанные стены клуба «Москва», снятые в лучах солнца, начинают напоминать древнеегипетские обелиски, устремленные к небу. Лучащийся любовью к жизни фонтан с маленькими мальчиками обретает меланхоличную красоту руин античного храма. Даже рядовые панельные пятиэтажки, снятые под особым, острым углом, превращаются в геометрическую абстракцию, отсылающую то к конструктивизму Татлина, то к сюрреализму Де Кирико. Это не любование упадком, нет. Это — поиск следов вечного в уходящем, обнаружение метафизики в сердце индустриального ландшафта.

Вторая ипостась Ижевска — это пространство карнавала в бахтинском понимании. Улицы города, его дороги, парки и, особенно, ночные клубы становятся сценой, где на время отменяются привычные социальные иерархии. Здесь, под мерцающие огни и зажигательные ритмы, происходит священнодействие — обнажение человеческой сущности. Сцены в местных заведениях и их окрестностях сняты с такой этнографической точностью и одновременно с такой лирической одержимостью, что вызывают в памяти и эпелиптичные танцы Тома Харди в «Бронсоне», и клубные оргии «На игле» Дэнни Бойла, и даже вакхические пляски из «Андрея Рублева». Это дионисийский протест против монотонности бытия, вспышка жизни в сердце «одномерного общества».

И, наконец, третья грань — Ижевск как город памяти, как призрак советской утопии. Авторы мастерски вплетают в ткань фильма образы-фантомы: вот в комнатах замшелой съёмной квартиры главной героиней становится старая советская кукла; вот в шуме свадебной суеты чудится марш советской эпохи; вот алкголики на скамье, взирающие на героев пустым взглядом, кажутся последними жрецами ушедшего культа. Этот Ижевск — Вавилон, чьи стены еще хранят шепот забытых языков и чьи жители не до конца осознали, что империя, их породившая, уже пала.

Город предстаёт не просто локацией, но полноправным персонажем, хором из античной трагедии. Камера, с почти тарковской одержимостью, вылавливает красоту в индустриальном пейзаже: отсвет середины дня на панораме ижевских помоек, танец теней в потьмах съёмной квартиры, величавое спокойствие Ижевского фонтана. Это не документалистика, это — визуальная поэма. Каждый кадр кричит: «Смотри! Здесь, среди этой суровой славянской мощи, пророс цветок инаковости, хрупкий и при этом несокрушимо жизнестойкий».

Авторы совершают акт кинематографического алхимического преображения. Они берут серость, клише о «патриархальной провинции» и, пропуская их через призму своего искусства, трансмутируют в сверкающий сплав трагедии и комедии. Сцены в местных заведениях, где под звуки поп-музыки разыгрываются маленькие драмы признания и отвержения, напоминают нам и о бунтарском духе «Служанки» Пак Чхан Ука, и «Брате» Алексея Балабанова. Это карнавал, где маски сброшены и обнажена подлинная, трепетная человеческая сущность.

Авторы отказываются от голливудской гладкости в пользу сложного, порой нарочито «шакального» изображения, которое, однако, обладает невероятной чувственной силой.

Каждый кадр здесь тактилен. Зритель почти физически ощущает шероховатость кирпичной кладки, холодность бетона, влажность утреннего тумана над прудом, липкий блеск пота на танцующих телах. Операторская работа заставляет вспомнить «новую вещественность» немецких кинематографистов 1920-х годов, где каждый объект, будучи запечатленным с почти болезненной точностью, начинал излучать тревожную, сюрреалистичную ауру.

Сам свет в фильме, это активный участник драматургии. Внутренние сцены часто тонут в полумраке, где единственными источниками света являются мерцающие экраны телефонов или фонарь камеры, бросающий на лица героев зловещие отсветы. Это мир, живущий в сумерках, в состоянии перманентного перехода. Напротив, внешние, дневные сцены часто залиты резким, почти слепящим светом, который не скрывает, а, напротив, обнажает все шрамы и трещины городского ландшафта. Этот контраст, как станет понятно любому насмотренному зрителю, это классическая оппозиция платоновской пещеры из «Государства» и ослепительного солнца истины.

Монтаж же картины построен не на классическом нарративном принципе, а на ассоциативном, почти музыкальном ритме. Длинные, медитативные планы, в которых камера просто наблюдает жизнью Ижевска, как купание маленьких мальчиков в фонтане или сон главных героев под аккомпанемент испускаемых инагентом Камикадзе Ди газов, внезапно сменяются резкими, почти клиповыми склейками, создающими ощущение сновидческой логики. Этот прием, родом из французской «новой волны» и советского поэтического кино, позволяет авторам передать самую суть субъективного восприятия мира их героями.

Она представляет собой тщательно выстроенную полифонию, где каждая составляющая несет свою смысловую нагрузку.

Фоновые звуки — гул машин, отдаленный гудок поезда, скрип качелей на детской площадке, гул городской жизни — складываются в своеобразный «портрет» города через его акустический образ. Этот звуковой ландшафт, созданный с ювелирной точностью, напоминает работы Пьера Шеффера и его концепцию «Конкретной Музыки». Музыка не просто сопровождает изображение, но вступает с ним в сложные отношения, то дополняя, то контрастируя.

Музыкальное сопровождение представляет собой эклектичную, но гениально подобранную смесь поп-произведений конца 2010-ых. Здесь и меланхоличные электронные эмбиент-композиции, отсылающие к Брайану Ино, и задорные, почти китчевые поп-хиты из нулевых, звучащие в клубах, и внезапные вкрапления классики: то Леди Гаги с её надломленными мелодиями, то классической музыки с её страстной бессловесной лиричностью. Каждый музыкальный фрагмент работает как культурный маркер, помещающий историю в более широкий контекст.

Но главный звуковой прием картины — работа с тишиной. В ключевые, самые напряженные моменты драматургии все звуки внезапно обрываются, и зритель оказывается в вакууме, где слышен лишь собственный его собственный пульс. Эти моменты абсолютной тишины обладают большей драматической силой, чем любой симфонический взрыв. Они представляют собой этакий акустический эквивалент той экзистенциальной пустоты, той пропасти одиночества и непонимания, перед лицом которой в решающие моменты своей жизни оказываются и Альберт, и Сурен, и в сущности, каждый из нас.

Это произведение, ведущее интенсивный диалог со всей предшествующей традицией, от античности до постмодерна. Проведя бесчисленные часы за попытками провести декодирование многочисленных отсылок, я выделил наиболее просто считываемые:

Фильм, разумеется, провокационен. Но его провокационность не самоцель, а инструмент, скальпель, вскрывающий нарывы общественного лицемерия. Это «Заводной апельсин» для эпохи отмены, где насилию подвергаются не тела, а стереотипы. Когда Альберт, сидя в коридоре с соской пива «Очаковское», произносит свой монолог о бабушке и дойке, он достигает шекспировской высоты. «Быть или не быть?» — этот вопрос обретает для него новое, экзистенциальное измерение: «Быть собой или быть как все?».

Находят ли Альберт и Сурен свою «гей-столицу», этот обетованный град, который должен был стать их раем? Ответ фильма парадоксален и гениален. Они находят не то, что искали. Они не находят географического Эльдорадо, ибо такого места, в сущности, и не существует. Вместо этого они обретают нечто неизмеримо большее. Они обретают Ижевск как состояние души. Они приходят к пониманию, что подлинная столица — это не точка на карте, не статус, присвоенный медиа или общественным мнением, а качество внутренней свободы, способность быть собой в любом контексте. Что рай — это не место, куда можно прийти, а определенный способ видеть, ощущать и проживать мир, где бы ты ни находился, умение находить красоту и смысл в серости, сложность — в кажущейся простоте, бесконечность — в ограниченном пространстве.

Финал картины можно трактовать и как триумф, и как поражение. Да, герои не находят обещанного им рая. Вместо этого они находят нечто большее друг в друге и в этом причудливом, противоречивом, но бесконечно родном для них городе. Они находят себя. Их путешествие завершается не хэппи-эндом, но катарсисом. Они, подобно библейскому Лоту, покидают Содом, но их Содом не Ижевск, а Содом предрассудков в их собственных головах. Ижевск же оказывается не столицей чего-либо, а terra incognita, землей обетованной для того, кто осмелится в ней быть свободным.

Финальные кадры, где герои танцуют на свадьбе Главного Гея Ижевска и приходят к взаимопониманию полны трагического и светлого приятия. Они видят весь Ижевск. Его индустриальное величие, и его провинциальную обшарпанность, и его человеческое тепло, и его холодное равнодушие. И в этом тотальном взгляде, объединяющем все противоречия, и рождается та самая целостность, которую они так искали.

«Альберт и Сурен в гей-столице России — Ижевске» во многом манифестальное кино. Манифест против ярлыков, против географических и ментальных границ. Это фильм-зеркало, в котором Россия смотрится без привычного грима и видит свое подлинное, раздираемое противоречиями, но живое и прекрасное лицо. Тотальный художественный универсум, синтезирующий в себе традиции русского психологизма, европейской интеллектуальной традиции и того, что я осмелюсь назвать «постсоветским магическим реализмом».

Фильм-итог и фильм-пророчество. Это безжалостный, но честный диагноз эпохе, зашедшей в тупик бесконечных идентичностей и ярлыков, и одновременно единственно верный рецепт выхода из этого тупика. Выход этот, как с гениальной простотой и сложностью показывает картина, заключается не в бегстве от себя, не в поиске внешних, готовых решений и определений, а в мужестве погрузиться вглубь себя, вглубь своей боли, своих страхов и своих желаний, и вглубь того конкретного, реального места, что ты называешь домом, чтобы обрести в его недрах, под толстыми слоями чужих мифов, проекций и ожиданий, свою подлинную, ни на что не похожую, уникальную сущность.

Это кино, после которого мир уже не кажется прежним. Оно меняет оптику, заставляет задуматься о границах свободы, любви и принадлежности. И в этом его главная, непреходящая ценность. Это не просто претендент на культовый статус и вечную память людей и правда разбирающихся в искусстве. Это памятник своей эпохе, возведенный руками подлинных, бесстрашных художников, которые не побоялись заглянуть в самое сердце современного российского мифа, в самый нерв времени, и показать нам это сердце, этот нерв во всей их пугающей, шокирующей, трагической и прекрасной сложности. После просмотра этой картины русское и мировое кино уже не могут быть прежними — столь высоко поднята планка художественной честности, философской глубины и визуальной поэзии.

Шедевр? Без сомнения. Но шедевр, который заставляет не рукоплескать, а задуматься. И в этой тишине после финальных титров рождается подлинное понимание заложенной авторами Мысли...

#лонг #меддисон #альбертисурен #киноисериалы