"Божественный комплекс"

Психологическая новелла. История о троице: мать-природа, бог-отец и отверженное ими создание - ева-дочь. Мать смертельно больна и увядает каждый день. Муж, выдающийся учёный, создаёт синтетический субстрат, в котором должна возродиться его супруга. Но не ради спасения её души. История о зыбких границах личности, о комплексе творца и отношении к любимым людям как к вещи. И главное: история о выборе женщиной своего жизненного пути - пути страдания.

Эпизод I: патология.

–1–

Оно вновь поднимает ее среди ночи. Приступ рвет сжавшиеся от боли легкие, раздирая сосуды. Она пытается удержаться, чтобы не потревожить сон мужа. Но боль выжигает грудь. Из горла прорывается хриплый стон, пропитанный жалостью, отчаянием и кровью.

Боль сгоняет налет сна. Ионна бросается в уборную, неся себя ватными ногами. Гремит дверью, врезается в широкую раковину и подавленно склоняется над ней.

Дает приступу волю. Утробный, тяжелый, чугунный кашель орошает белоснежную раковину смолянистой черной кровью. Кашель душит, тянет за корень языка, дерет ржавыми когтями глотку и рвет грудную клетку.

Натужно давится. Кожа бледнеет, покрывается холодной испариной, сосуды на глазах лопаются от напряжения.

– Мамочка… – Она мысленно повторяет это единым потоком: без запятых, без пробелов. Вчерашний приступ был легче этого – меньше боли, меньше крови, меньше желание умереть. Знает, что завтра будет хуже.

Приступ трусливо ретируется на время, чтобы передохнуть, набраться сил и снова вырваться фонтаном боли.

Ионна тяжело дышит. Капли пота срываются солеными жемчужинами в раковину, разбиваются и смешиваются с кровью.

Ионна поднимает голову и смотрит в зеркало. Зеленые глаза измучены, подчеркнуты нездоровыми синяками. Кожа бледна, и на фоне мертвенной бледности рыжие длинные волосы горят огнем.

За ее спиной – спальня и кровать, на которой спит муж. Она видит его равнодушную спину. На ее лице мелькает улыбка разочарования. Включает воду и привычно смывает брызги крови в раковине. Спокойно наблюдает, как они утекают розовыми линиями прочь, закручиваясь в умирающую спираль.

– Когда уже всё это закончится… – Она шепчет это так, словно боится произнести вслух, и по ее нежной, слегка порозовевшей щеке тихонько спускается одинокая слеза. Слеза достигает подбородка, на мгновение задерживается, отчаянно держится, но срывается вниз к журчащему потоку.

Ионна возвращается в спальню и осторожно садится на край кровати, не желая нарушить сон мужа. Однако он уже не спит, спрашивает, не поворачиваясь к ней:

– Всё хорошо?

– Всё хорошо…

– Ты обижена?

– Нет…

– Ты обижена.

Он сонно поворачивается к ней.

– Тебе кажется, Федор.

Она не назвала его Федя. Сидит к нему спиной и мелко дрожит, словно замерзший под ливнем котенок. Федор берет ее под руку и тянет к себе, чтобы она взглянула на него. Ионна слегка сопротивляется.

– Ио, дорогая, что случилось?

Она осторожно подыскивает слова, боясь его обидеть.

– Будто ничего не происходит… – бурчит она. – Тебе всё равно – да? Раньше так не было.

– Ио… – Федор садится рядом с ней. – Раньше я не был уверен в проекте. А сейчас у меня есть гарантии. Субстрат почти готов. Просто немного потерпи.

– Я больше не могу…

– Послушай. Я почти закончил работу. Как только субстрат будет готов – я перенесу твое сознание. И твои мучения… Они закончатся.

Ионна тяжело вздыхает. Подавленно смотрит на свои бледные ноги.

– Слушай… – Федор ласково мнет ее плечо. – Твоя болезнь – болезнь тела. Помнишь? Тело – сосуд. Мы его заменим. Старое тело – на помойку. Вместе с болезнью.

– Старое тело… – ворчит она, а сама сдерживает улыбку.

Он тихо смеется. Она избавляется от улыбки и долго молчит, погружаясь в густое болото обиды. Ей внутренне всё хуже: муж говорит о возможности. Но ей плохо здесь, больно сейчас.

– Ну, чего мы мрачные, как туча? – Федор приближается к ней и обнимает за плечи.

– Ничего…

Федор прижимается лбом к ее виску и тихо шепчет сквозь локоны рыжих душистых волос:

– Я тебя люблю, рыжик. Помнишь ведь?

К ее груди вновь подступает боль. Ионна сгибается, будто нечто тянет ее вниз. Из легких вырывается горелый кашель – сухой и бескровный. Федор спокойно встает, находит таблетки, наливает воду в стакан и протягивает ей – пей.

Ионна отрицательно мотает головой, и Федор настаивает:

– Пей лекарство.

– Это не лекарство… – Поднимает на мужа жалостливые глаза. – Оно не лечит.

– Знаю.

– Оно делает вид, что лечит…

– Знаю.

– Зачем его пить?

– Оно продлит тебе жизнь.

– В теории.

– Пей, говорю.

– Я этим только боль продлеваю…

– Мне нужно время. – Он вкладывает таблетки в ее ладонь и отдает стакан. – Я не проведу реинкарнацию на неготовую основу.

Федор целует ее в щеку и собирается.

– Ты куда? – В ее голосе мелькает растерянность.

– Работать. Ты же знаешь.

– Еще ночь…

Федор не отвечает, одевается и молча уходит – спешно, торопливо, словно убегая прочь. Ионна долго сидит одна в тишине, держа перед собой стакан с холодной водой и красные таблетки с улыбающимися смайликами. Выпивает их с верой, что ни продлят ей боль.

Мысленно говорит себе:

– Моя жизнь – моё ласковое страдание…

Сворачивается в позу зародыша на охладевшей кровати, прижимает к себе подушку мужа и накрывается одеялом с головой. Долго и беззвучно лежит, представляя себя умершей. Но боль в груди напоминает ей о жизни.

В одинокой тишине раздается тихий всхлип.

–2–

Она делает это сознательно. Толкает дверь и врывается в кабинет отца – место, куда ей запрещено входить. Встает посреди кабинета и упирает в бока подростковой талии сжатые кулаки.

Федор Теов резко встает из-за стола, опирается на него, внушая дочери грозный настрой, пристально смотрит поверх очков. Ждет, когда ее вспыхнувший протестом взгляд потухнет и спрячется где-то в стороне.

У нее яркие голубые миндалевидные глаза. Волевые, кошачьи, буйные, не похожие на глаза матери.

Дочь покорно отводит взгляд, и на лице отца мелькает улыбка: он отстоял свое превосходство.

Весь кабинет уставлен и увешан фотографиями. На них – Ионна. Фотографии, где она одна: пойманная объективом, улыбающаяся или позирующая. Фотографии, где она с Федором: в садовых рощах, на фасаде дома, возле фонтана, объятие или поцелуй, счастливые улыбки.

Среди фотографий нет ни одной, где была бы дочь.

– Я звонила тебе семь раз! – Она трясет смартфоном. – Ты не отвечаешь на мои звонки! Сколько к тебе можно взывать? Надоело! Буду говорить с тобой здесь! Если уж ты не соизволил снизойти ко мне с небес!

– Ива. – Строго произнеся ее имя, Федор смягчается. – Тебе здесь не место.

– Вот и выгони меня. – Ива вызывающим жестом отбрасывает локон пшеничных волос.

– Я работаю, мам… – Вздрагивает от оговорки и тут же исправляется: – Дочь.

– Ты всё время работаешь!

– Пойди-ка ты лучше к матери.

– Мама болеет, если ты забыл. Ах, ну конечно! Как ты можешь об этом помнить?

– И что – теперь не надо к ней ходить?

Ива не отвечает. Боится смотреть на увядающую мать, видеть ее мучения и ждать дня, который разделит жизнь на две части.

Федор читает это по ее лицу. Вздыхает, сбрасывает очки на стол, подступает к Иве и тянет ее за руку прочь из кабинета. Его пальцы причиняют боль. Она сопротивляется, пытается вырваться, но делает это без должного усилия. Этого она и добивалась.

– Ну? – цедит Федор. – Так, по-твоему, лучше?

Лучше, думает она. Лучше такое внимание, чем ничего. Если он ее изобьет, она не пожалуется матери и всё равно будет вторгаться в его кабинет. Он злится, и ей нравится это.

Рывок – и ее смартфон рассыпается стеклянными брызгами об пол.

– Ах… – Ива поднимает разбитый аппарат. – Бли-и-и-и-н! Он сдох…

– Ничего. – Федор скрывает досаду. – Его можно заменить.

– Не можно, – прыскает Ива. – Его мама подарила. Это подарок, блин!

– Внутрянку можно перенести в новый корпус, глупая.

– Ты ва-а-ще-е не понимаешь…

– Понимаю. – Федор с грохотом закрывает дверь в кабинет. – Понимаю, что твое поведение – это переживания за маму. Только я не вижу оснований.

– Она как бы умрет. Ясно тебе?

– Она не умрет. Погибнет ее тело. Она проснется в другом.

– Знаешь – что?!

– Ну и – что?

– А я буду ходить в твой сраный кабинет! Понял? Как еще тебе напомнить, что у тебя как бы есть родная дочь, блин? Умереть, что ли?!

Федор складывает руки на груди и разряжается спокойным снисходительным смехом.

– Что ж… – Слегка наклоняется к ней, пристально глядя в глаза. – Тогда мне придется заморозить твой труп. Чтоб нейроны не погибли. Затем я соберу подходящий для тебя субстрат. На это уйдет уйма времени. Да-да… Поэтому тебе придется полежать в морозильнике. И вот когда субстрат будет готов, я отправлю твой труп на разморозку. Когда труп достигнет нужной температуры, я сделаю церебральный слепок нейронов твоего мозга. Они оцифруются. И эти данные я перенесу в субстрат. Ты проснешься в новом теле и проживешь в нем ближайшую бесконечность.

Ива впервые видит в его глазах неуверенность. Осторожно приближается к отцу и обнимает. Он крепко обнимает ее в ответ и прижимает к себе. Знает, что она плачет, но не дрожит, не всхлипывает, пытается держать эмоции. Объятие – это и без того уже слишком много.

Федор Теов знал, что Ионна находится в зоне риска. Знал, что она может заболеть. Знал, что случись это – она умрет. Он готовил и дочь к подобному. Готовил так, чтобы ей было проще, случись худшее: жить холодным циником проще.

Теперь уверен, что был плохим учителем. Уверен, что совершает ошибку, привязывая сейчас дочь эмоциями к себе: если с ним что случится – она будет переживать эту боль.

– Я успею, – шепчет он. – Я всё сделаю. Сразу. И мы увидим ее вновь.

Отстраняет от себя Иву. Ива успевает смахнуть слезы, чтобы отец ничего не заметил. Однако он прикладывает ладони к ее щекам и заглядывает в порозовевшие наивные глаза.

– Напомню тебе правила, дочь. Я – твой отец. Ты – мое творение. Поэтому ты делаешь то, что говорю я. Ни больше, ни меньше. Первое: ты не ходишь в мой кабинет. Второе: ты не тревожишь меня по пустякам. Третье: ты не отвлекаешь меня от моих дел. Это ясно тебе?

– А что взамен?

– Ты торгуешься?

– Взамен-то что?!

– Ничего. – Он язвительно улыбается. – Расценивай это ничего как свободу. А теперь – свободна.

–3–

Они разделены. Федор Теов сидит за столом, задумчиво смотрит в сторону и нервно постукивает пальцами. Сосредоточенно и напряженно слушает голос собеседника, не заглядывая ему в глаза:

– Ты же понимаешь, что это абсурд. Метемпсихоз не даст тебе то, что ты хочешь. Ионна умрет.

Федор перестает стучать пальцами и сжимает их в кулак.

– Слышишь? Ионна умрет.

– Всё! – Федор гремит кулаком по столу.

– Не отрицай. Ионна умрет. Вместо нее будет жить копия. Ты сделаешь обычную цифровую копию – так? Жить будет не природа, а имитация. Субстрат – не человек.

– Что есть человек? – Федор всё так же не поднимает на него глаза. – Это не совокупность мяса, сосудов и костей. Это сущность. Индивидуальное сознание. Какая разница, в какой основе оно живет?

– Одна личность не может существовать в одном пространстве. Однояйцевые близнецы это доказывают и на уровне природы, и на уровне науки. Каждый из близнецов осознает себя сам.

– У них разный набор опыта и воспоминаний, вообще-то. – Федор пренебрежительно хмыкает.

– Слыхал что про корабль Тесея? Есть корабль, так? Его посылают в плавания к чертям на куличики. Корабль изнашивается. Его части постоянно меняются – на место старых досок ставятся новые. По итогу за годы ремонта в этом корабле не останется ни одной детали от исходного корабля. Останется ли корабль тем же кораблем или это уже новый корабль?

Федор морщится.

– Новый, старый… – говорит раздраженно и отмахивается. – Это всё номинальные понятия. Факт в том, что это – корабль. Улавливаешь? Корабль. И всё. Он как был кораблем, так им и остался. Он же не превратился в телегу, в конце-то концов… Нет, не перебивай. Вот ты можешь доказывать, что начальный корабль и конечный – одно и то же. А можешь это тут же опровергать. И каждый раз будешь прав в своих доводах.

– Федор, возьми и напиши на бумаге свое имя, отсканируй и распечатай. Копия оригинала – не больше. Сожги оригинал, и он превратится в пепел. Копия будет жить, но не заменит его. Она уже вещь сама в себе.

– О, да ты формалист.

– Я скептик.

– Тьфу, да ёлки-палки! Ты всё время говоришь о форме. Ионна сохранит то, что определяет ее. Сознание. Вот сам подумай: на протяжении жизни клетки организма меняются. И в семьдесят лет у тебя ничего не останется от того, что было в семь. Но ты же останешься тем же человеком?

– Нет. Один и тот же человек в семь лет и в семьдесят – разные люди. Случись им встретиться, они бы не нашли общего языка.

Федор демонстративно вздыхает, показывая отвращение к этому разговору.

– Знаешь, в чём разница между нами? – Федор упорно не смотрит на собеседника. – Ты – психолог. Так? А я – нейроинженер, мать твою. Между нами – пропасть.

– Пропасть у тебя в голове. Она твой ориентир. Тебе проще делить всё на «ту» и «эту» сторону. Прекращай это. Спускайся с небес на свою грешную землю.

Федор врезает кулаком в стол и подрывается, словно тугая пружина.

– Реальности захотелось?! – рычит он. – Не ты бог, чтобы решать, жить моей жене или умереть! Она умирает! Поднимаешь ты? И ни один врач нихрена поделать не может!

Федор остывает и садится. Опускает вниз подавленный взгляд и машинально покачивается.

– Я не хочу, – выдавливает он. – Я не хочу это пережить. Я спать хочу спокойно. Понял – да? Спать, а не бояться, что проснусь, а она мертвая лежит. Понимаешь ты меня? Я не хочу это пережить. Не хочу…

Встает, задумчиво приближается к двери, кладет ладонь на рукоятку, но не уходит. Задерживается, прислоняется лбом к двери и давит, ощущая тупую боль. И тихо, но твердо произносит:

– Я проведу реинкарнацию. Потому что так хочу я, отец.

Эпизод II: черное существо.

–4–

Ионна открывает глаза. Ее будит боль – привычный и уже родной визитер. Бессознательное движение рукой – она ищет рядом на постели мужа, и затем в который раз вспоминает, что пора привыкнуть.

Его нет.

– Недоброе утро… рыжик…

Садится на кровати, достает из тумбочки календарь. Все числа до сегодняшнего утра зачеркнуты черным маркером. Отсчитывает всё прочее, что осталось до двадцать девятого числа. Оно обведено в красный круг.

Лечащий врач не должен был сообщать точную дату смерти. Но Ионна настояла. Нужно было распланировать оставшиеся дни.

– Вы можете преодолеть это число, – уверял доктор. – Но нужно пить лекарство. Не гарантирую, что оно сработает. Но на Вашем месте я бы цеплялся за каждый лишний день.

– Спасибо. – Натянула улыбку на лице. – Но при всём уважении, Вы не на моем месте.

– До свидания.

– Прощайте.

Она принимает горячий душ. Заботливо моет умирающее тело, нежно ведя намыленной губкой по тонкой коже. Закрывает глаза и блаженно ощущает, как струи воды ласкают лицо.

Спустя час сушит волосы феном, вплетая пальцы в распушившиеся локоны. Когда они высыхают, стоит перед зеркалом и расчесывает волосы пальцами, словно собирая с них накопившееся тепло.

Еще долго крутится перед зеркалом, рассматривая себя, любуясь собой, корча забавные рожицы и наигранно стреляя взглядом. Она видит себя чертовски красивой, привлекательной, грациозной, изящной и слишком молодой.

Вспоминает про лекарство. Наливает воду в стакан и бросает две красные таблетки на ладонь. Делает резкое движение, чтобы забросить в рот, но вдруг останавливает себя.

Смотрит на таблетки с улыбающимися смайликами. Уверена: они продлевают боль, усиливают ее и питают.

Ионна медленно накреняет ладонь и наблюдает. Таблетки срываются с ладони, падают в раковину, проскальзывают и со звоном исчезают в канализации. Вслед за ними горохом сыплются остальные таблетки из пластиковой баночки.

Так будет лучше для всех, думает она и смеется, как нашкодившая девчонка. Смотрит на себя в зеркало и говорит своему отражению:

– Ты ведь женщина, а не борец. Правда?

Ионна подмигивает сама себе. Она думает о завтра. И в этом завтра видит себя со стороны – не от первого лица. Этой ночью она уснет – и наутро проснется другой человек из смутного завтра. То, что она сделала сейчас, будет его проблемой, но не ее.

–5–

Никогда. Она никогда не писала картины углем. Ее страстью были яркие краски и кисти. Явно подражала Ван Гогу, хотя отрицала сходство. Отрицала только вслух.

Она левша. Пишет на ватмане углем и давит излишне сильно, насыщая картину чернотой. Уголь крошится, осыпаясь горелой пылью, и пачкает руки. Раньше она отличалась осторожностью в работе.

Ее картина – эскиз рогатого аморфного существа с белыми слепыми глазами. Она осуждающе смотрит ему в незрячие глаза, будто ждет объяснений. Для этого оно и было написано. Но черное существо не испытывает стыда.

– Это отец?

Ионна вздрагивает от испуга, оборачивается. Ива зашла неслышно и наблюдала за матерью.

– Это моя болезнь.

Ионна грустно улыбается.

– Хотя в твоей интерпретации что-то есть. Глазами он очень похож на нашего папу.

Глядя на черную картину, отличную от тех, что висят дома жизнерадостными пейзажами, Ива осознает, насколько матери плохо. Ива любит ее старые картины.

– Мам, тебе страшно?

– Не сильно. Рога слишком смешные получились.

Ива обнимает мать. Боязливо, по-щенячьи жмется к ней. Отчаянно сжимает ее тонкими слабыми руками, словно боится, что черная картина заберет маму.

– Обещаешь, что будешь слушаться папу? – шепчет Ионна.

– Он меня не любит…

– Глупая. Любит. Ты же его доченька. Просто папа…

– Глупый?

– Немножко.

Ионна тихонько гладит ее по волосам, слегка покачиваясь с ней.

– Ты моя кроха…

От напряжения из ее носа катится алая капелька крови и расплывается по губам, прокушенным от досады и злости.

–6–

Федор злобно швыряет журнал на кровать рядом с Ионной. Она вздрагивает и поднимает на него потерянные глаза. Ожидала от него объяснений, но не агрессии.

– Бред. – Федор произносит это жестко и складывает руки на груди. – Это бред, Ионна.

– Здесь так написано.

– Здесь написан бред.

– Я просто боюсь. Я не хочу после операции проснуться другой. Потерять себя боюсь.

– Этого не будет.

– Твои слова не так убедительны, как…

– Как журналистская чушь?

– Откуда тебе знать, что это не случится? – В ее глазах блестит жалость. – До меня это еще ни с кем не делали. Ведь так?

– Я проводил испытания на крысах… – отвечает неуверенно и отводит взгляд в сторону.

– На крысах, значит… – подавленно кивает Ионна.

Она тычет пальцем в журнал.

– Я не хочу становиться киборгом. Я – человек, в конце концов!

– Рыжик, дорогая моя, пожалуйста, я тебя прошу – услышь меня. У меня нет времени читать тебе лекцию по нейроинженерии. Просто верь мне… Слушай, блин, я двадцать лет занимался протезированием людей. Понимаешь? Двадцать лет! Они сейчас живут с искусственными ногами, руками, черт его знает с чем еще. Это не делает их киборгами. Так? Тебе просто поменяют тело, которое, блин, дохнет от гребанного рака!

Федор тяжело вздыхает и садится рядом с ней. Ионна поднимает на него заплаканные глаза.

– Такие операции, – лепечет она дрожащим голосом, – смогут себе позволить единицы. Миллионы умрут. Как на меня будут смотреть?..

Федор подрывается.

– Да етить твою мать, Ионна! Вот нахрена ты это делаешь? Когда работа почти доведена до конца, ты врубаешь заднюю! Мне плевать – понимаешь? – плевать на остальных. Откуда в тебе эта гребанная зависимость от чужого мнения – а? А если тебе скажут, что твой череп неправильной формы – ты пойдешь и застрелишься?

– Федя, пожалуйста, послушай…

– Это ты слушай. – Жестко смотрит ей в глаза. – Мне интересно только то, что делаю я. Понятно? Я работаю ради тебя и нашей дочери. Я ожидаю от тебя поддержки. Я устал, ё-моё! А ты мне подножки ставишь! Вот и нахрена, спрашивается, ты занимаешься этой мутотой?

Ионна вплетает пальцы в рыжие волосы, сжимает гудящую от боли голову и тихо, жалко всхлипывает. Чувствует, что было бы лучше умереть прямо сейчас.

– Ты не был таким эгоистом…

– Это я эгоист?! – В его глазах вспыхивает возмущение. – Ну нихрена себе! Это я-то эгоист! Нет, дорогуша, эгоистка ты! Вместо того чтобы бороться за жизнь, ты примерила на себя шмотки мученицы и скрестила лапки! Молодец! Так же проще! Только знаешь – что? Иконы не будет. И после смерти не будет ни рая, ни ада. Не надейся. Только тьма. Абсолютный ноль. Но тебе будет всё равно, потому что ты будешь мертва. А мне каково – а? Я живой человек. Мне тоже больно. За тебя, рыжая, за тебя мне больно! А тебе, оказывается, проще подохнуть! Справилась…

На стеклах окон проступает испарина осеннего дождя. Шуршащий шум снаружи заполняет пустую тишину их спальни. Оба долго молчат, не обмениваясь взглядами.

Ионна вытирает слезы, шмыгает носом и морщится от вернувшейся боли.

– Я уступлю, – выдавливает она и отправляется к раковине.

Приступ изготовился к новому рывку.

–7–

Всё решено. Впервые решено ей, а не кем-то другим. Она не спит всю ночь. Не обращает внимания на необычную боль. Поглощена собственным решением, словно сладким сном.

Ионна ждет наступления утра, когда муж проснется. Он будет собираться, и она притворится, что спит. Он поцелует ее в щеку – осторожно, чтобы не разбудить и уйти незамеченным.

Федор уходит, но на этот раз не целует ее. Ионна мгновенно встает с кровати, достает из тумбочки календарь и закрывается в ванной. Она замалевывает день назначенной смерти. Вместо него обводит другое число, назначая себе день смерти – сегодня.

Улыбается своему отражению и обводит его маркером, заключая в черный контур сердца. Она знает: момент, когда она умрет, наступит для окружающих. Но для нее, переставшей себя осознавать, этот момент никогда не наступит.

– Ой!.. – испуганно вздрагивает она, заметив в зеркале движение у себя за спиной. Оборачивается и видит аморфное черное существо с рогами и белыми слепыми глазами. Оно висит в душном воздухе, словно горелый дым.

Оно ждет.

Ионна не боится. Видит в нем нечто, что может дать немного тепла. Это единственное, что ей осталось.

– Приветик, родная… – говорит Ионна и сама идет навстречу черному существу. Обнимает и прижимается к нему с умиротворением, спокойствием и облегчением. Медленно погружается в существо, словно в густую смолу, которая обволакивает неспешно и мягко.

Тьма поглощает сознание, притупляет и погружает в липкий сон. Ионна перестает чувствовать и перестает быть…

Эпизод III: метемпсихоз.

–8–

Тьма осознается. Зрачки болезненно реагируют на свет. Звуки, еще неразличимые сознанием, назойливо щекочут обострившийся слух. Невозможно пошевелиться.

Оно поглощается паническим страхом. Базовый рефлекс подает сигналы – нужен кислород. Оно не дышит. Невозможность глотнуть воздух вызывает животный ужас. Ужас подает мощные импульсы к застывшим конечностям.

Оно словно тонет. Жаждет всплыть и захлебнуться обжигающим глотком воздуха. Но время идет, лениво тянется, а от нехватки кислорода в теле – никаких изменений. Воздух нужен лишь инстинкту, но не телу.

Чувствует инородный импульс. Внутри что-то распрямляется, и оно жадно всасывает воздух. Тело не поглощает кислород, а сознание, получив сигнал о дыхании, успокаивается.

Больше не хочется бежать.

Оно осознает себя. Руки, пальцы, ноги, голова, грудь – оно человек.

Оно вздрагивает от тактильных ощущений: холод металлического стола, на котором оно лежит, кожа чужих рук, слабое и неконтролируемое сокращение собственных мышц, постукивание по ним молоточком.

Поворачивает голову на бок и видит нечто, что лежит на соседнем столе. Вокруг суетятся люди в белом. Оно с болью напрягает глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на странном бежевом пятне, лежащем на столе.

Различает контуры профиля, выбритую налысо голову, женскую грудь, ноги. Слышит звук клеенки, в которую заворачивают это тело. И люди в белом уносят его.

Оно чувствует, как некто поворачивает его голову, будто не хочет, чтобы оно видело это. Оно вспоминает, что способно говорить. Пытается, но издает лишь беспомощный звук.

– Не бойся, – слышится голос. – Это нормально. Память и чувства вернутся.

Оно осознает себя женщиной. Ощущает, будто прожила целую жизни, которую не помнит.

– Я даже завидую тебе, – вновь слышит голос, пытаясь вспомнить, откуда его знает. – Ты испытаешь все ощущения вновь. Отдыхай. И с днем рождения, рыжик.

Ощущает прикосновение губ к ее губам. Осознает нечто, что необъяснимо пугает ее, порождая узнаваемое, но еще незнакомое чувство тревоги.

Она чувствует, что ее тело – тело не ее.

–9–

…Видит аморфное черное существо с рогами и белыми слепыми глазами. Против собственной воли обнимает его и медленно погружается в существо, словно в смолу. Оно неспешно обволакивает и поглощает во тьму.

Она хочет кричать, но не может издать ни звука…

Ее пробуждает рефлекс бегства, не подавленный пониманием своего сна. Подрывается на терапевтической кровати среди лаборатории. Путается в проводах и с грохотом обрушивается на пол.

В груди зажигается боль. Боль душит ее, рвет синтетические легкие. Она давится, изрыгает утробный надсадный кашель.

Федор врывается в лабораторию, поднимает ее и усаживает на кровать. Она чувствует его объятие.

– Тише, тише… – Гладит ее по спине, пытаясь успокоить.

Кашель не унимается.

– Это фантом, – внушает он. – Это просто фантом. Этого нет.

– Л… ле… кар… ство…

– Не нужно лекарство. Слышишь? Ты не больна.

Приступ отступает. Она машинально вытирает губы и смотрит на ладонь, ожидая увидеть кровь. Но ладонь чиста.

Она обретает успокоение.

– Что тебя тревожит, рыжик?

Вспоминает сон и вздрагивает.

– Мне… снится это… каждую ночь… – Ее речь еще дефектна, смазана. – Я в нем… проживаю… жизнь… то есть… смерть… чью-то… Я как будто… ну… не я в этом сне… другой человек… чужое тело…

– Это просто сон, рыжик.

Она жмется к нему. Ей спокойно от ощущения, будто ее, крохотную и беззащитную, оберегает от внешнего мира добрый отец.

– Я… очень странно…

– Что «странно»?

– Ну… чувствую… себя…

– Расскажи, – шепчет ей на ухо.

– Я… чувствую… себя… как бы… мертвой.

– Глупости. Не говори так.

– Я ведь… жива – правда?

– Живее всех живых.

– Правда?

Он помогает ей встать. Берет под руку и ведет за собой. Она неуверенно переставляет плохо отзывчивыми ногами. Стопы ощущают чугунный холод полов, но не испытывают ломоты.

Федор подводит ее к зеркалу. Она застывает, глядя в отражение изумленными глазами. Рыжие длинные волосы с неестественным отблеском, голубая радужка, должная, как ей кажется, быть зеленой и едва заметные линии стыков кожи.

Видит себя впервые со времени пробуждения, но ей кажется, что это лицо она когда-то видела еще.

Кажется, думает она, я видела ее во сне. Касается зеркала левой рукой, однако резко одергивает себя. Не понимает, почему пыталась дотронуться до отражения именно левой рукой, а не правой.

Правой же удобнее, думает она.

– Это новая ты, Ионна.

Она вздрагивает, когда слышит имя. Оно знакомо ей, как и отражение. Не может вспомнить, кому это имя принадлежит.

– Ионна?.. – переспрашивает она.

– Да. Это ты – Ионна.

Замечает на своем халате отраженную в зеркале надпись. Тратит некоторое время и усилие, чтобы прочесть: «Эмбла_091».

– Эм… бла-а… – Указывает на себя. – Эмбла?

– Нет. Ионна. Ты – Ионна.

– Эмбла…

Она мысленно смакует это имя.

–10–

Он открывает перед ней дверь в новый мир. Она делает неуверенный шаг из лаборатории в просторный зал. Завороженная, она видит дебри цветов и растений, которым уставлен дом. Она окунается в душистую зеленую кущу, словно в райское лоно, и вспоминает, как создавала ее.

Ива сидит в ожидании посреди зала на широком диване. Она нервно заламывает пальцы и кусает нижнюю губу.

– Ива… – Нечто глубинное тянет ее к девочке-подростку, однако ощущение преграды подавляет тягу.

Ива долго и неотрывно смотрит на обновленную мать. Видит тонкие стыковочные линии на ее лице. Видит рыжие волосы. Видит глаза – голубые, но не зеленые. Рационально понимает, что перед ней стоит мать, однако внутренне ощущает неприятие. Ива пытается нащупать чувственную связь с матерью, но не ощущает ее.

– Не бойся, – спокойно говорит Федор и приказным тоном добавляет: – Ты привыкнешь.

Ива прикладывает усилие, чтобы оторвать застывший взгляд от того, что похоже на ее мать. Она недоуменно смотрит на отца намокшими глазами, встает и тихо произносит:

– Я не хочу…

Она быстро уходит. Федор властно кричит ей вслед, требуя остановиться и вернуться. Но Ива бежит прочь, гонимая глубинным ужасом.

Федор касается руки Ионны.

– Это пройдет, – успокаивает он. – Она привыкнет.

– Я вспомнила ее.

– Конечно. Она же твоя дочь.

– Дочь?.. – Она смотрит на него так, будто случилось недоразумение. – Ты что-то путаешь.

Федор напряженно молчит. На ее лице мелькает неуверенная улыбка.

– Да, я чувствую с ней какую-то связь… но… У меня нет детей.

–11–

Федор многое не предусмотрел. Она стоит под струей теплой воды и врезается спазматическими пальцами в кожу. Ненависть к телу, словно приливная волна, набирает силу и уродливо вырастает в ярость.

Боль, достигнув установленного порога, блокируется системой. Она раздирает синтетическую кожу ногтями. Но ломает ногти, вгрызается в плоть зубами, рычит и тянет, и рвет.

Силы иссякают, утекая вместе с водой. Она отчаянно садится, подбирает ноги и обнимает колени, пряча в них лицо без слез. Дрожит и тихо стонет от беспомощности. Лоскуты кожи оголяют структуру неживых мускул.

Но за отрицанием ненавистного тела последовало священное спокойствие, смирение и принятие. Она разглядывает свое тело. Вода льется по нему нежными струйками, словно чистый летний дождь.

Она любуется пальцами рук. Нежно проводит ладонью по изгибу талии, находя ее идеальной. Касается чувственной тонкой шеи. Обнимает себя за плечи – нежно, с обожанием, и знаменует это затяжным поцелуем тыльной стороны ладони.

Внимательно рассматривает себя в зеркале и видит иного человека. Голубые глаза, должные быть зелеными, теперь не кажутся ошибкой. Это ее глаза, ее взгляд, ее улыбка.

Она знает, кто она.

–12–

– Вот это зачем было? – Федор сшивает лазером лоскуты кожи, скрывая напряжение и недовольство.

– Тебе нравится моя новая прическа? – Она проводит рукой по коротко стриженым волосам – черным, как мокрый уголь.

– Не шевелись. – Он сдерживает себя.

– Тебе нравится моя прическа?

Федор не поднимает на нее глаз, заставляя опустить руку, которой она трогает волосы.

– Тебе нравится?

– Ионна! – Он взрывается, багровея, и лазерный блок, пущенный от ярости в стену, разлетается вдребезги. – Прекрати это. Всё! Хватит. Остановись.

– Так тебе нравится моя прическа или нет?

– Да нихрена мне не нравится твоя идиотская прическа!

– Потому что я не хочу быть похожа на Ионну?

– Ты и есть Ионна.

– Я не Ионна.

– Значит так. – Федор смотрит в сторону, избегая ее глаз. – Запомни эти правила. Первое: ты не калечишь тело. Второе: ты не вносишь изменения в его внешность. Третье: ты не выдумываешь себе других имен. Чтоб имя Эмбла я больше не слышал. Четвертое…

Она берет с хирургического стола красное яблоко. Подносит ко рту, показывая Федору равнодушие к запретам, собирается надкусить. Он грубым шлепком выбивает яблоко из ее руки. Оно падает на холодный пол и укатывается прочь.

– Четвертое, – жестко повторяет он. – Ты не ешь то, что я тебе не разрешаю. И пятое: ты во всём случаешься меня. Это ясно?

– Почему так, а не иначе?

– Потому что я создал тело, в котором ты живешь, Ионна. Мне лучше знать, что для тебя лучше. Иначе…

– Что «иначе»?

– Ионна, мне категорически не нравится твой взгляд.

– Что «иначе», Федор?

– Иначе вылетишь у меня ко всем чертям.

– Выгонишь меня?

– Выгоню, Ионна.

– Не называй меня этим дурацким именем!

Федор приближается и целует ее в губы. Она резко отворачивается. Внутри вспыхивает рефлекторное отвращение, будто ее поцеловал собственный отец.

Хлесткая пощечина обжигает ей лицо. Федор сознает допущенную ошибку, но подавляет желание попросить прощение: это подорвет его статус, думает он. Она спрыгивает со стола, отходит в сторону, осмысляя случившееся и возникшие ощущения. Федор доволен: она стоит к нему спиной, немного сутулясь и подавленно молча. Однако вскоре поворачивается и смотрит на него решительным волевым взглядом.

– Ты больше так не сделаешь, Федор. Это ясно?

Он ошеломлен, будто весь привычный миропорядок внезапно рухнул.

– Ты не моя мать, чтобы указывать мне, как мне жить и что мне делать. Еще одна мать мне нахрен не сдалась. Мне своей хватило.

– Знаешь, почему Ионна не сопротивлялась тебе?

– Замолчи…

– Она боялась, что ты избавишься от нее. Она бы потеряла мужа. Боялась этого. А мне не страшно. Я буду делать то, что я хочу. Потому что я живой человек, а не кукла! Я не твоя кукла! И если тебе это не нравится – вини себя! Это ты сделал меня такой!

– Ложь! – яростно вопит он. – Паршивое вранье! Я хотел, чтобы ты была такой, как я хочу! Поняла? Ты всю жизнь корчилась и вздыхала, когда я делал то, что я хотел. Всю гребанную жизнь! Тебе же вечно это не нравилось! Ты же хотела вечно по-другому! Ты же всегда лучше меня всё знала! Да о чём я говорю! Ионна, ты же всегда косила под мою мать. Федя то, Федя это! Только о моей жизни вы обе нихрена не понимали. Нихрена!

Они долго и многозначительно молчат. Она смотрит на него, а он не смотрит на нее. Федор приходит к пониманию, что она не будет подчиняться. Это значит, что он не сможет подавить ее влияние на его жизнь.

– Что теперь? – спрашивает она.

– Я не знаю, Ионна.

– Мое имя не Ионна.

– Эмбла – дурацкое имя.

– Я не Эмбла.

Федор поднимает на нее глаза, полные недоумения. Видит ее необычную, новую улыбку, сквозь которую она произносит без толики притворства:

– Меня зовут Нина.

–13–

– Я признаю, отец. – Федор сидит за столом, опустив глаза. – Ионна мертва.

– Что с субстратом?

– Субстрат… – произносит Федор с печальной насмешкой. – Есть измерительная система времени-состояния церебральной психо-модели. Когда я переносил на субстрат сознание Ионны, ее сознание находилось в точке t1. Так мы условно обозначаем состояние сознания человека в момент церебрального слепка. Буквально это копирование структуры нейронов головного мозга. После перенесения t1 на субстрат сознание регрессирует до состояния t0. Полная амнезия и временная утрата когнитивных функций. В теории переход от t0 к исходному t1 должен был произойти через время, когда нейронная сетка восстановит связи в новом теле. Когда она стала называть себя Эмблой, я не принял это всерьез. Я сделал скидку на амнезию: мол, она себя еще вспомнит, а пока ей будет проще себя как-то временно идентифицировать. Эмбла, значит Эмбла. Только это был поганый симптом. В общем… Она не прогрессировала от точки t0 к точке t1 – к личности Ионны. Вышло так, что t1 – это не конечная точка восстановления психо-модели, а основа для формирования новой личности. Точка t1 оказалась всего лишь совокупностью опыта, памяти, привычек и характера Ионны. На этой основе выросла новая психо-модель – t2. Эмбла. Но это не раздвоение личности – нет. От Ионны там остались только воспоминания. Она не просыпалась. То есть проснулась не она. Смотри… Суть в том, что ребенок рождается в состоянии сознания, аналогичном точке t0. Чистый лист. Так? Он растет, и его личность формируется на основе получаемого опыта из взаимодействия с окружающей средой: природой, людьми и прочее. Выходит, что Эмбла родилась уже с чужим жизненным опытом и навыками. Ей всего лишь нужно было воспроизвести их в памяти. Но пока она всё это не вспомнила, ее когнитивные функции не опирались на память, а получали опыт извне. Когда она стала себя самоидентифицировать, начался процесс отторжения личности Ионны. Как будто Ионна – паразит.

– И проиграла, я так понимаю, Ионна, – хмыкает отец.

– Обе. – Федор напряженно осмысляет выстроившуюся в голове картинку. – Ионна была тезисом в этом внутреннем конфликте. Эмбла стала для нее антитезисом, как подросток-бунтарь, который восстал против своего родителя. Собственно, Ионна в некотором смысле и является матерью Эмблы. Но Эмбла не могла победить то, из чего она напрямую состоит. Грубо говоря, сработала формула: «Эмбла равно Ионна плюс период регенерации памяти».

Федор тяжело вздыхает.

– Диалектика. – На его лице мелькает бледная ухмылка. – Борьба и единство противоположностей. Тезис и антитезис в столкновении дали синтез. Ее зовут Нина. Она не борется ни с Эмблой, ни с Ионной. Она и есть Ионна и Эмбла в сумме. Сознание этого субстрата находится теперь в точке t3. И она осознает себя полностью. Выходит, что Эмбла была ступенью перехода от t1 к t3. Живая ницшеанская концепция… Парадокс.

– Это не парадокс, сын. Ты говоришь об этих точках… t0, t1, t3… Ты пытаешься математически точными методами описать личность. Но с чего ты взял, что t1 и t3 – это разные личности? Личность во многом определяется опытом – так?

– Ну.

– Десять лет назад твоя личность находилась в условном состоянии х1. Это состояние – совокупность твоего опыта на тот момент. Но с тех пор прошло десять лет, и за этот время ты накопил опыта сверх состояния х1. И сейчас ты находишься в состоянии х2. В некой степени ты сегодняшний – другой человек. Человек умирает, когда ложится спать. Подумай над этим: зачем нажираться водкой сегодня, если завтра будет плохо? Да затем, что завтра будет плохо не тебе, а «ему». Завтрашний ты для твоей самоидентификации – другой человек. И ты вчерашний для тебя – другой человек. Вас связывают только общие воспоминания.

– Да хуже другое, – мрачно произносит Федор. – Я ведь понимал, что делаю копию. Дубликат, а не перенос сознания. Просто закрыл на всё глаза. Так проще было бы жить…

– Вот, – говорит отец. – Взгляни-ка…

Федор поднимает глаза. Видит на столе бумажную фотографию и узнает детское личико Ивы. Она сидит на розовом пони и счастливо улыбается, наслаждаясь сиреневым детством.

Федор видит точное сходство улыбки Ивы с улыбкой Ионны. Отмечает схожесть их взгляда и глаз. Даже несмотря на то, что глаза Ионны всегда были зелеными, а глаза Ивы от рождения – голубые.

Трепетно берет фотографию в руки.

– Что мне делать, пап?

Молчание. Федор наконец поднимает на него глаза и видит собственное отражение. Он сидит за столом, а напротив него – большое круглое зеркало, в котором отражается уставшее бледное лицо.

Он приближается к зеркалу. Долго и напряженно смотрит, словно ища в нем ответы. Но зеркало молчит.

Удар. Злой кулак раскалывает зеркало, и острое стекло, разлетаясь на мелкие осколки, впивается в побелевшую от напряжения кожу, выпуская на волю горячую кровь.

Эпизод IV: t3.

–14–

Она сидит на месте в полумраке комнаты, подогнув колени и обнимая их. В ней полыхает страсть к собственной жизни, воспоминаниям и смыслу.

Не может ощутить себя живым человеком – женщиной, способной воспроизводить жизнь.

Она сидит на месте и жаждет проснуться, избавившись от ночного кошмара. Мысли о самоубийстве подавляются и мгновенно стираются из памяти. Ее создатель не счел нужным сообщать об этой функции.

Нина прячет лицо в коленях и тихо всхлипывает. Но слезы не текут по щекам, не ласкают теплом. Эта функция не предусмотрена создателем, боявшимся женских слез.

– Хочу дочку… – шепчет она с глубокой надеждой, что ее услышит некто, кто сжалится и дарует пакет опций, которые позволят ей родить, испытать родовые муки и боль. – Маленькую дочурку… чтобы мы были только вдвоем… только вдвоем… и больше никого не надо… и пусть… пусть она никогда не вырастит…

Она скручивает полотенце и прижимает его к груди. Тихо шепчет, и в этом – вся ее нежность, вся ее забота, вся ее любовь. Закрывает глаза, напевая колыбельную песнь, взятую из памяти чужой жизни. Ощущает вокруг густые белоснежные сады, что обволакивают, как мирный сон.

Шелк зеленой травы и шелест листвы, и щебетанье пташек, и шепот ласкового ветра. Она чувствует нежное прикосновение пальцев к лицу.

Открывает глаза и видит ее.

Ива лежит рядом и смотрит на Нину яркими голубыми глазами. Ива гладит Нину по щеке хрупкими пальцами и тоненько улыбается. Лучи солнца путаются в ее выгоревших ресницах, словно в паутине.

– Мам? Проснись…

– Не хочу… – Нина сонно улыбается в ответ.

– Мам?

– М?..

– Люблю тебя…

Нина касается ее лица ладонью, касается лбом ее лба, касается кончиком носа ее миниатюрного еще детского носика. Она дышит ей, как воздухом.

– Я тоже, кроха… я тоже…

Открывает глаза. Она сидит на месте в полумраке комнаты, подогнув колени и обнимая их.

–15–

Комната Ивы залита фиолетовым неоном. Она сидит на кровати, глядя на вошедшую мать. Ива могла быть резкой и грубой с тем, что без спроса вторглось в ее комнатный мир, но молчит. Страх медленно растекается по стенкам сердца.

– Извини. – На лице Нины мелькает смущение. – Кажется, я заблудилась.

И ждет, что девочка-подросток что-нибудь скажет, чтобы разорвать неловкое молчание. Нина разочарованно кивает и касается двери: показывает намерение уйти. Иву мгновенно пробивает зудящим чувством вины:

– Постой!

Нина не собиралась уходить, но не убирает руку от двери.

– Не уходи, – Ива опускает глаза. – В смысле… ты можешь… остаться.

– Правда?

Ива кивает и вздрагивает – Нина уже сидит рядом с ней и смотрит на нее странным материнским взглядом. Ива усиленно подавляет чувство неприятия из страха обидеть маму.

– Помнишь, как я тебя пыталась научить рисовать?

Ива смущается, ее щеки розовеют и на губах появляется ностальгическая улыбка. Напряжение в руках спадает, и она ждет продолжения этой истории. Но Нина не продолжает.

– Знаешь… Мне лучше не быть с вами…

Ива поворачивается к ней, не замечая, как сердце бросается на ребра.

– Почему?..

– Просто так нельзя.

Иву обжигает жалостью к ней. На доверчивых глазах проступают настоящие, теплые, человеческие слезы. Их можно не сдерживать при матери.

– Останься, – умоляюще шепчет она.

– Нельзя…

Ива крепко обнимает ее. Нина вспоминает это объятие из жизни Ионны. Жадно прижимает к себе Иву. Гладит ее так, как Ионна никогда не гладила. Шепчет ей то, что Ионна никогда не шептала. В сознание Ивы медленно прокрадывается страх, пустив перед собой подозрения.

Ива нерешительно отстраняется от Нины, опасаясь ее обидеть этим. Нина чувствует, что Ива хочет избежать ее материнской любви, и сжимает девочку крепче.

– Мне плохо… – стонет Ива.

Нина всё крепче держит девочку-подростка. И на лице зреет умиротворение от блаженного обладания уже собственным ребенком. Ива задыхается от паники, страха, ужаса и боли. Девочка бьется, барахтается, словно тонущий в проруби щенок, рвется из плена, но лишь беспомощно тратит силы.

Дом сотрясается от ледяного, жуткого детского крика.

В напряженном воздухе повисает оглушительная тишина. Острый хрусталь затишья крушит страшный грохот и барабанный топот тяжелой мужской проступи, которой подчиняется весь дом.

Федор с треском вышибает дверь и врывается в комнату дочери. Его мускулы напряжены от злобы, его лицо каменно от ярости, его намертво сжатый кулак, изрезанный осколками зеркала, истекает кровью.

– Отпусти мою дочь, – цедит он сквозь зубы.

Нина растерянно смотрит на него, внушая наивным взглядом – она не понимает, что происходит. Ослабляет объятие, но не спешит отпускать Иву.

– Я не отдам дочку, – тихим, тонким голосом произносит она.

– Это моя дочь, Нина.

– Я не отдам свою Иву!

– Нина, у тебя нет детей. Она моя дочь. Ее родила Ионна. Слышишь меня? Ионна – не ты. Отпусти ее сейчас же! Или я убью тебя.

– Убей…

Она крепче сжимает Иву.

– Папа-а-а!

– Убей… Сделай это. Ради нас.

Ива сдавленно кричит и беспомощно хватает воздух ртом.

– Прекрати! – орет Федор.

Нина на секунду ослабляет объятие. Ива вырывается, неуклюже падает, панически встает и пушечным ядром бросается к отцу. Нина в ужасе тянется за ней. Федор отталкивает ее ногой и уводит Иву за спину.

Ива отчаянно, испуганно цепляется руками за отца и ревет навзрыд.

– В мой кабинет – живо! – командует он и выталкивает дочь из комнаты.

Ива сбегает, и в комнате виснет оглушительная тишина. Федор и Нина долго смотрят друг другу в глаза. Ее блестящий взгляд медленно тухнет, обретает осмысленность, четкость.

– Прости… – В ее глазах воцаряется ужас. – Прости… я…

– Ты не она.

– Я просто…

– Ты просто не она.

Нина впивается пальцами в голову от осознания содеянного. И сдерживает отчаянный крик, который прорывается леденящим стоном.

Хватает ее за руку и решительно тянет за собой через весь дом мимо рощи цветов и растений. Она не сопротивляется ему – покорно следует за ним, смирившись с любой участью.

Федор заталкивает ее в лабораторию и захлопывает там. Блокирует кодовый замок и устало упирается лбом в запертую дверь. Ощущает Нину по ту сторону, ощущает, как запер ее одну, словно зверя в клетке.

Понимание содеянного тянет его вниз. Садится на пол, сидит под дверью, сокрушенно ненавидя себя за всё, что сделал, и ждет. Ждет, когда она попросит, чтобы он выпустил ее. И тогда он сделает это, сбросив с себя непосильный груз, лишь бы она попросила.

Он ждет и засыпает, так и не дождавшись просьбы.

–16–

Открывается дверь в лабораторию. Он стоит черной тенью во мраке собственного дома средь недоброй тишины, словно существо с картины. Стоит и смотрит на нее, лежащую на хирургическом столе в позе зародыша. Ее глаза закрыты, но она не спит.

Медленно приближается к ней. Она открывает жалостливые глаза. Он не верит в них – в ее глазах не может быть жизни, думает он.

– Я должен. – Его голос низок и груб, как тесаный камень.

Она садится на край хирургического стола, ее ноги свисают, не касаясь пола.

– Хочу исправить ошибку. – Он будто боится, что его услышат. – Директива «Б.6:6». Это не больно. Ты просто уснешь, и…

– Не проснусь – да?

Он тяжело вздыхает. Смотрит на нее и ожидает сопротивления, хотя бы небольшого протеста, крохотного бунта, который облегчит работу – безоружного сложнее бить.

– Что мне нужно делать?

И всё внутри него обрывается от этого вопроса.

– Вот так просто?.. – Недоуменно смотрит на нее.

– На всё воля твоя.

– И всё?..

– И всё. Моя жизнь – моё ласковое страдание.

Горечь внутри растекается прогорклым маслом, душит его, как угарный газ.

– На всё воля моя…

Федор подкатывает приборный блок, запускает электронику и снимает со стойки провод со штекером. Нежно, заботливо нащупывает на ее затылке точку и вонзает штекер сквозь синтетическую кожу в паз у основания черепа. Нина лишь слега морщится от легкого покалывания.

– Это пройдет…

Он близок к ней. Ощущает ее запах. Запах духов, которые дарил ей на каждый день рождения. Ее любимый травяной аромат с чуть резкими нотками корицы и отдаленными тропическими мотивами цитруса.

Аромат Ионны.

На его глазах проступают слезы. Он вдруг обнимает ее, крепко, жадно прижимает к себе и зарывается мокрым лицом в ее шее. Он дрожит, и сквозь зажмуренные глаза прорывается больше слез.

– Мне очень жаль… очень жаль… прости за всё… я просто люблю тебя… просто люблю… рыжик…

Нина обнимает его, нежно подыгрывает и ласково гладит по голове, успокаивая и тихо шепча:

– Я тоже тебя люблю. Очень сильно. И хочу, чтобы ты был счастлив. Ты у меня умный и очень-очень талантливый. Только прошу… об одном тебя прошу… пожалуйста…

Она отстраняет его и заглядывает в посеребренные слезами глаза.

– Отпусти меня. Не тащи этот камень. Я всегда буду здесь. – Касается рукой его сердца. – И никуда не денусь.

Федор держит ее за предплечья, ласково сжимает их, целует ее руки.

– Мне следовало быть рядом…

– Ты делал то, что было нужно.

– Для меня…

– Для нас.

– Я…

Она останавливает его – ни слова больше.

– Чем дольше это тянется – тем сложнее будет. Просто доверши начатое. Хорошо?

Он подавленно кивает.

– Ну, прощай? – На ее лице сияет грустная улыбка.

Он кивает. Выставляет на блоке напряжение – десять тысяч вольт. Утирает слезы, берет себя в руки, но дрожит от желания разорвать зубами время и вернуть всё к исходной точке.

Касается пальцами кнопки пуска.

– Я отпускаю тебя…

Она закрывает глаза. Умиротворенно вздыхает и расслабляется. Предвкушает свободу и ощущает вокруг себя белоснежные душистые сады, журчание ручья, и шелест нежной листвы, и жужжание пчел, и песнопение птиц…

–17–

Открывает глаза. Она сидит на хирургическом столе. К затылку штекером подключен провод, идущий от потухшего аппаратного блока. Дверь, ведущая в дом, открыта. Видит его спину: он медленно бредет прочь и скрывается в доме.

Нина выдергивает штекер, спрыгивает со стола и приближается к двери. Один шаг – и она будет свободна. Отрывает от пола стопу, собираясь шагнуть, но вдруг застывает, не решается.

Она отступает. Делает несколько шагов назад и садится на пол. Долго смотрит на пустующий дверной проем, словно ожидая чего-то. Но ничего не происходит: ни спустя десять минут, ни спустя час, ни спустя половину дня.

Она подгибает ноги, устраиваясь в неудобной медитативной позе.

Закрывает глаза. Погружается в дремучие бездны памяти, от которой отсекает всё лишнее, оставляя только то, что делало ее счастливой, что делало ее живой…

…Оно вновь поднимает ее среди ночи. Приступ рвет сжавшиеся от боли легкие, раздирая сосуды. Она пытается удержаться, чтобы не потревожить сон мужа. Но боль выжигает грудь. Из горла прорывается хриплый стон, пропитанный жалостью, отчаянием и кровью…

Она остается в ее воспоминаниях, в очередной раз начиная всё сначала.