Дадаизм как лингвофилософский проект Хуго Балля
Дадаизм как продукт цивилизационного кризиса европейской цивилизации зачастую рассматривается как сугубо эпатажный и нигилистический художественный жест. Особенно в контексте творчества Тцары, который в обсуждении культурного наследия авангарда чаще всего упоминается. Но проблема в том, что дадаизм был достаточно разнородным движением. У людей было разное понимание и разные цели. Это ярко выражено в манифестах, дневниках и т.д.. И как результат – становление новых художественных постдадаистский течений, будь то сюрреализм или концептуализм.
Одной из таких забытых фигур был Хуго (Гуго) Балль, чьи сложные лингвофилософские исследования были направлены на поиск до-рефлективного, «магического» смысла — логоса. Этот проект обнаруживает поразительные параллели с христианской апофатической (отрицательной) теологической традицией, что позволяет рассматривать дадаизм не только как художественный бунт, но и как своеобразную духовно-философскую практику.
С самого основания «Кабаре Вольтер» Балль, являвшийся его идейным вдохновителем, демонстрировал метафизический подход к выбору самого термина «дада». Как отмечал Ханс Арп, это слово было не детским лепетом, а «избирательно метафизическим» актом, обладающим гипнотической суггестивностью. Для Балля оно могло означать двойное обращение к святому покровителю, неоплатонику Псевдо-Дионисию Ареопагиту.
"Когда я наткнулся на слово „дада“, Меня дважды призывал Дионисий. DА-DА Хюльзенбек писал об этом мистическом рождении [движения]; я тоже писал об этом в более ранних заметках. В то время я был интересовался алхимией букв и слов".
В более широком смысле – служить знаком тотального освобождения от окостеневших языковых и логических структур. Война воспринималась дадаистами как симптом системной болезни всей западной цивилизации, корень которой виделся в инструментальном, причинно-следственном языке, обслуживающем механизмы разрушения, включая военную пропаганду.
"Не обязательно произносить много слов. Стих – это повод обойтись по возможности без слов и языка. Этого проклятого языка, липкого, как грязные руки маклеров, от прикосновений которых стираются монеты. Хочу владеть словом в тот момент, когда оно заканчивается и когда оно начинается".
Критика языка у Балля напрямую перекликается с философской рефлексией Фридриха Ницше, который усматривал в грамматике с её обязательной связкой «субъект-предикат» не только инструмент познания, но и тюрьму для мысли.
"Есть мышление: следовательно, есть нечто мыслящее»: вот итог всей аргументации Декарта. Но это означает, что мы признаём «истинным априори» нашу веру в понятие субстанции – то, что когда есть мышление, должно быть и нечто «мыслящее». Это всего лишь формулировка нашего грамматического навыка, который добавляет деятеля к каждому деянию".
Ницше утверждал, что вера в грамматику неразрывно связана с верой в Бога, поскольку сама структура языка имплицитно предполагает некоего «действующего» Творца. Таким образом, освобождение от Бога для Ницше означало освобождение от грамматики.
"Разум в языке: о, какая лживая старуха! Боюсь, мы не избавляемся от Бога, потому что всё ещё верим в грамматику…"
Балль, разделяя это недовольство, стремился не к атеизму, но к поиску «евангельского» понимания слова-логоса, предшествующего его инструментализации.
Именно в этом контексте ключевым элементом проекта Балля стала звуковая поэзия. В своих дневниковых записях он провозглашал необходимость вернуться к «сокровенной алхимии слова», дабы сохранить для поэзии её «последнее и святейшее прибежище». Его знаменитый перформанс «Волшебный епископ» (23 июня 1916 г.), во время которого он исполнил фонетические стихотворения, включая «Karawane», стал кульминацией этих поисков.
Облачённый в авангардное подобие литургического облачения, Балль использовал модуляции, напоминающие священнический плач, тем самым придавая своему выступлению ритуально-религиозный характер. Его цель заключалась в том, чтобы через деструкцию привычного синтаксиса и семантики достичь транслингвистического, магического очарования, пробуждающего «нижние слои памяти».
Однако, как показывает анализ, этот жест не был чистым выходом за пределы языка. Словесные новации Балля всё ещё имеют фонетическое и семантическое сходство с немецким: jolifanto похоже на Elefant, а russula – на Rüssel (нем. «хобот слона»), а слоны ассоциируются с африканскими караванами. Благодаря отрывистому акустическому эффекту, создаваемому разнообразным использованием гласных «a» и «u», стихотворение мелодически символизирует караван слонов, которые комично рысят по намеченному пути. Возможно, самым большим ограничением в его намеренном отказе от традиционного языка является его постоянная опора на текстовые обозначения. Разнообразие шрифтов на листовке, на которой изначально было напечатано стихотворение, скорее всего, призвано было показать отказ от какого-либо единого представления текста – и это несмотря на то, что, хотя стили и сопутствующие знаки ударения культурно специфичны для западного, индоевропейского языка, так же специфичен и сам лингвистический способ текста, исключающий другие средства выражения, не связанные с буквами и алфавитом. В дополнение к тексту стихотворения, Балл живо описывает последовательность событий, как они происходили, и церемониальные атрибуты, которые придавали изюминку его постановке. Таким образом, стратегия Балля оказалась не столько преодолением языка, сколько его радикальной реконфигурацией, сродни апофатическому методу в творчестве Псевдо-Дионисия Ареопагита, который упоминался в самом начале.
Этот христианский деятель выступал в качестве одной из центральных фигур в развитии апофатического богословия. В чём суть этого направления мысли? О Боге невозможно сказать что-либо утвердительное, ибо тварный язык неспособен адекватно описать нетварную сущность. Поэтому богослов вынужден перечислять имена и атрибуты Бога, чтобы затем их последовательно отрицать.
"Но теперь, когда мы поднимаемся от последних вещей к самым первичным, мы отрицаем все вещи, чтобы мы могли открыто познать то незнание, которое само по себе скрыто от всех обладающих знанием среди всех существ, чтобы мы могли увидеть выше бытия ту тьму, сокрытую от всего света среди существ".
Если экстраполировать диалектику Псевдо-Дионисия, мы должны «отрицать отрицание» между заблуждением и истиной, что прийти к утверждению: «Бог есть истинное заблуждение». Как поясняет историк-теолог Тёрнер: «Отрицание отрицания — это не третье высказывание, не некий внятный синтез утверждения и отрицания; это, скорее, схлопывание наших утверждений и отрицаний в беспорядочный язык». Такой процесс призван обнажить ограниченность языка и перенести сознание в иную, метафорическую реальность, где становится возможным соприкосновение с непознаваемым.
Подобно Псевдо-Дионисию, Балль в своей звуковой поэзии не уничтожал язык, но провоцировал «буйство коннотации», чтобы разрушить денотационные барьеры. Он стремился к созданию «безупречно бессвязной и бесконечно неописуемой бездны семантической потенции» — области, свободной от грамматического контроля. Его апофатизм, в отличие от Псевдо-Дионисия, был направлен не на невыразимое как таковое, а на нереферентное, где означающее теряет жёсткую связь с означаемым, а субъект и объект расшатываются.
В конечном счёте, лингвофилософский проект Хуго Балля, несмотря на всю свою радикальность, столкнулся с непреодолимыми ограничениями самого языка. Разочаровавшись в возможности достичь чистого логоса в анархии дадаизма, Балль совершил парадоксальный, с точки зрения ницшеанской критики, поворот: его возвращение к грамматике сопровождалось возвращением к Богу. Он принял католичество и посвятил остаток жизни теологическим трудам, тем самым замкнув круг своих поисков — от бунта против инструментального языка через попытку найти магический логос к принятию традиционного религиозного дискурса. Тем не менее, его дадаистский проект остаётся примером синтеза художественного авангарда, лингвистической критики и глубокой теологической рефлексии.
Немного вольных размышлений. В целом, результаты поиска материала для написания эссе меня разочаровали. Я ожидал совершенно другого итога. Никогда в жизни у меня язык не повернётся назвать дадаизм сложным интеллектуальным течением. Художественным, художественно-философским – да. Но никак не интеллектуальным. Первоначально я представлял ключевой метод дадаизма – идею отрицания как сложный интеллектуальный процесс в духе диалектической логики, когда посредством отрицания отрицания мы выводим новое знание о предмете. Но всё как всегда оказалось банальным. Идеи алхимии слова, отрицание феноменальной реальности – старое доброе христианское наследие. Балль не был оригинальным в разработке собственного лингвистического проекта. Похожие идеи мы будем встречать у того же Кручёных или Хлебникова. Онтологический подход к языку – общее наследие всех христианских культур в силу логоцентричности священных текстов. И если в авангардизме лингвистический идеализм закончился на асемическом письме, то в около научном мире, он продолжает отравлять среду в форме деятельности различных научпоперов и левых активистов. Реальность существует объективно, а язык не является нашим врагом. Мы формируемся в разных социокультурных контекстах, поэтому у нас разный взгляд на мир, а не потому что у нас разные языки. Попытки интегрировать апофатическое богословие в секулярную культуру крайне неудачны. Они ничего кардинально нового не привносят. К тому же апофатика может существовать только в связке с катафатическим богословием. В противном случае – утрачивается доверие к какой бы то не было реальности. Критика разума тоже не нова. Мы видим её у римлян, у лютеран, у философии жизни... Но никакую достойную альтернативу никто из них не выработал. Интуиция понятие слишком растяжимое. Одни её отождествляют с чувством, другие противопоставляют и разуму, и чувству. Балль больше ценен как проводник методов.