Тестируем Claude

Было бы милосердием по отношению к человечеству, если бы те события, о коих я вынужден поведать, остались погребёнными в молчании; однако же, возможно, что мой рассказ послужит предостережением тем несчастным, кто, подобно доктору Марстону Эшбери, дерзнёт проникнуть в те области естествознания, кои Провидение, или то, что древние почитали за Провидение, мудро сокрыло от взора смертных. Прошло уже семнадцать лет с той октябрьской ночи 1908 года, когда я впервые встретил Эшбери в стенах Медицинской школы Мискатоникского университета, и до сего дня рука моя дрожит, когда я пытаюсь облечь в письмена те ужасы, свидетелем коих мне довелось стать.

Марстон Эшбери был из старинного рода Новой Англии, чьи корни уходили к первым поселенцам Массачусетса, но в жилах его текла и иная кровь — кровь матери, уроженки острова Мартиника, и это смешение кельтского и креольского породило в нём натуру столь необычайную, столь далёкую от обыкновенной человеческой природы, что даже в студенческие годы он вызывал в окружающих некое смутное беспокойство. Лицо его было удлинённое, восковой бледности, с тонкими чертами почти аскетической утончённости; глаза же его — серовато-зелёные, с жёлтыми вкраплениями около зрачка — обладали каким-то странным, немигающим, почти рыбьим взглядом, который приводил в замешательство даже профессоров.

С первых дней нашего знакомства Эшбери выказывал необычайный интерес к тому, что он называл "порогом витальности" — к той неуловимой границе, что отделяет живую материю от мёртвой. В отличие от большинства студентов-медиков, озабоченных изучением болезней и их лечением, Эшбери интересовала сама природа жизни, та неведомая сила или принцип, что одушевляет плоть и покидает её в час смерти. Он часами просиживал в университетской библиотеке над ветхими фолиантами, многие из коих были написаны на языках мёртвых — на латыни средневековых алхимиков, на арабском языке забытых школ Толедо и Каира, на том странном, искажённом греческом, коим пользовались византийские чернокнижники.

Особенное внимание его привлёк один манускрипт — или, точнее, фрагмент манускрипта, ибо большая часть оного была утрачена в пожаре 1742 года. Сей документ, известный под названием "Фрагменты Иоанна Филопона", приписывался византийскому философу VI столетия и содержал крайне туманные намёки на некую субстанцию, называемую "апорройя" — эманация или истечение, — которая, якобы, есть самая квинтэссенция жизни, и которую древние египетские жрецы умели извлекать из живых существ и сохранять в особых сосудах. Эшбери утверждал, что ему удалось расшифровать несколько строк, упоминавших о "чёрной воде из глубин, где обитает Нечто Древнее", и о том, что сия субстанция, смешанная с апорройей, может "открыть врата, которые должны оставаться запертыми".

Я был молод и впечатлителен, и меня увлекали идеи моего друга, хотя и с растущей тревогой замечал я в нём некую нездоровую одержимость. После окончания университета мы вместе открыли практику в Аркхэме, в старом доме на Черч-стрит, но вскоре стало ясно, что врачебная деятельность интересует Эшбери лишь постольку, поскольку даёт ему доступ к анатомическому материалу. Он оборудовал обширную лабораторию в подвале дома — помещение с низкими сводчатыми потолками и стенами из грубого камня, которое прежде служило погребом и от которого веяло сыростью веков. Там, среди реторт и колб, микроскопов и странных инструментов собственного изобретения, он проводил ночи напролёт, пытаясь выделить ту субстанцию, о коей читал в древних книгах.

Первые эксперименты касались мелких животных — мышей, крыс, кроликов. Эшбери умерщвлял их быстро и безболезненно, затем, в течение немногих минут, пока, по его словам, "апорройя ещё не полностью испарилась", производил извлечение определённых жидкостей из мозга и спинного мозга. Эти жидкости он смешивал с различными химическими веществами, добиваясь какой-то особой реакции. Но главной составляющей его реагента была субстанция, которую он получал путём, о коем говорил весьма неохотно и туманно. Он упоминал о ночных экскурсиях к старому карьеру за Аркхэмом, к тому месту, где, по преданиям, ещё до прихода европейцев индейцы племени Вампаноаг совершали таинственные обряды и считали воду "проклятой". Оттуда он приносил склянки с водой — если это была вода — чёрной, маслянистой жидкостью с отвратительным запахом, который невозможно было описать, но который вызывал какое-то первобытное отвращение, как будто обонятельный нерв воспринимал не просто дурной запах, но нечто неправильное, нечто не от мира сего.

Прошло несколько месяцев неудачных опытов. Мёртвые животные оставались мёртвыми, несмотря на все инъекции реагента. Эшбери становился всё более мрачным и раздражительным. Он почти перестал спать, и лицо его приобрело какое-то странное, почти восковое качество, а глаза сделались ещё более немигающими и холодными. Он начал изучать труды по астрономии — не современной астрономии, но древней халдейской астрологии и тех загадочных арабских трактатов, кои связывают положение звёзд с событиями на земле. Он говорил о "благоприятных конфигурациях" и о том, что "врата открываются лишь когда угол наклонения определённых светил совпадает с расположением подземных течений".

И вот, в ночь на 13 декабря 1910 года, Эшбери объявил, что все условия соблюдены и что он готов к решающему эксперименту. Объектом оного должна была стать кошка — крупное животное чёрной масти, которое он приобрёл накануне. Я спустился в лаборатории около полуночи и застал там картину столь необычайную, что содрогание пробежало по моему телу. Эшбери расположил на лабораторном столе странную геометрическую фигуру из медных проволок — не правильный круг или многоугольник, но какую-то искажённую, непостижимую форму, которая казалась неправильной и оскорбляющей евклидову геометрию. В центре сей фигуры лежала мёртвая кошка; Эшбери умертвил её не более минуты назад. Воздух в подвале был холоден — настолько холоден, что дыхание наше превращалось в пар, хотя на дворе стояла сравнительно тёплая погода.

Эшбери наполнил шприц своим реагентом — жидкостью мутно-зеленоватого цвета с маслянистым отблеском — и ввёл её прямо в сердце мёртвого животного. Затем он отступил и начал произносить какие-то слова — не на английском языке и не на латыни, но на каком-то гортанном, булькающем наречии, которое, казалось, причиняло боль горлу говорящего. Звуки сии были столь отвратительны, столь противоестественны для человеческих органов речи, что я невольно зажал уши руками.

То, что последовало затем, я мог бы счесть галлюцинацией, порождённой переутомления и нездоровой обстановки, если бы не материальные последствия оного. Воздух в подвале начал... мерцать — иначе и не могу описать сие явление. Казалось, будто сама ткань реальности истончилась, сделалась полупрозрачной, и сквозь неё, словно сквозь дымку, проступали какие-то иные очертания, иные измерения пространства. Медные проволоки на столе засветились слабым, фосфоресцирующим сиянием. И тело кошки дрогнуло.

Но это не было обыкновенное мышечное сокращение, каковое иногда наблюдается в трупах. Нет, движение это имело характер судорожный и целенаправленный одновременно, как будто некая внешняя сила пыталась втиснуться в мёртвую плоть. Кошка дёрнулась ещё раз, затем медленно, с жуткой неловкостью, поднялась на лапы. Глаза её открылись — но о ужас! В них не было ничего кошачьего, ничего живого в обыкновенном смысле слова. Они светились тем же зеленоватым фосфоресцирующим светом, что и медные проволоки, и в глубине их, казалось, отражалась бесконечность — не та бесконечность, о коей говорят математики, но иная, холодная, чуждая, полная ненавистного и непостижимого разума.

Существо — ибо это было уже не кошка — повернуло голову и уставилось на Эшбери. И тогда из пасти его, из мёртвого горла, вырвался звук — не мяуканье, не рычание, но нечто среднее между шипением и булькающим смехом, звук, в котором слышались отголоски бездн, простирающихся за пределами нашего пространства. Эшбери стоял неподвижно, с выражением болезненного восторга на лице. "Это удалось," — прошептал он. "Врата открыты. Они пришли."

Я бросился к двери, но в ту же секунду существо прыгнуло. Оно двигалось с ужасающей, нечеловеческой скоростью, и прыжок его был неестественно длинным, словно законы тяготения утратили над ним свою власть. Оно не набросилось на Эшбери с яростью разъярённого зверя — нет, движения его были осторожными, почти исследовательскими. Оно обнюхивало его, касалось лапой его одежды, всё время издавая то странное булькающее шипение. А затем оно заговорило.

Я не ошибаюсь — оно именно заговорило. Из пасти мёртвой кошки вырвались слова — искажённые, хриплые, но узнаваемые слова на английском языке, произнесённые с таким акцентом, с такой интонацией, которые не могли принадлежать ничему, рождённому на нашей Земле: "Давно... так давно... плоть... тепло... свет ненавистный... но плоть... нужна плоть..."

Эшбери, вместо того чтобы ужаснуться, склонился над существом. "Кто вы?" — спросил он дрожащим от возбуждения голосом. "Откуда вы пришли? Что вы такое?"

Ответ, который последовал, я запомнил слово в слово, хотя прошло семнадцать лет, ибо слова сии выжжены в моём сознании раскалённым железом: "Мы... те, кто были... до того, как было... мы в глубинах... в пустотах между... звёзды правильно... теперь снова правильно... мы возвращаемся... нужно больше... больше плоти... больше врат... вы открыли... мы помним... всегда помним..."

Затем существо издало звук, который мог быть смехом, и рухнуло на пол, превратившись в обыкновенный кошачий труп. Но от трупа сего исходило такое зловоние разложения, словно он пролежал мёртвым не минуты, а недели. Плоть его буквально растекалась, превращаясь в зеленоватую, гниющую массу.

Я был потрясён до глубины души, но Эшбери торжествовал. "Вы видели!" — восклицал он. "Вы видели! Я установил контакт! Они существуют — те Древние, о коих писали халдеи, о коих шептали египетские жрецы! Они были на Земле прежде человека, и они вернутся! Моя сыворотка открывает им путь, создаёт мост между их измерением и нашим!"

Я умолял его прекратить эксперименты, указывал на чудовищность того, что он творит, на опасность, которую представляют эти существа. Но Эшбери был одержим. Он говорил, что человечество стоит на пороге великого открытия, что смерть может быть побеждена, но платой за сие будет... он не договаривал, но я понимал, что платой будет подчинение тем Сущностям, которые он призывает из бездны.

В последующие недели Эшбери продолжал свои опыты. Он реанимировал крыс, собак, даже обезьяну, которую раздобыл из университетской лаборатории. Каждый раз результат был одним и тем же — на несколько минут мёртвое тело оживлялось, но жизнь, вселявшаяся в него, была не та, что покинула его при смерти. Это была иная жизнь, чуждая, холодная, ненавидящая всё живое с той незримой ненавистью, которая была хуже любого животного гнева. Существа говорили — все говорили, невзирая на неприспособленность их органов речи, — и все повторяли одно и то же: что они ждали веками, что звёзды снова заняли правильное положение, что врата открываются, что они вернутся.

Эшбери начал говорить о "высшем эксперименте". Он намекал, что животные — лишь подготовка, что истинное испытание потребует человеческого материала. Он изучал карты городских кладбищ, разговаривал с могильщиками, посещал морг. Его одержимость становилась всё более явной и пугающей. Я решился на крайнюю меру — я написал декану университета, профессору Армитиджу, человеку учёному и благоразумному, изложив ему все обстоятельства дела.

Армитидж прибыл на следующий же день, взяв с собой двух коллег. Они спустились в лабораторию, где Эшбери как раз готовился к очередному эксперименту. То, что они там увидели, повергло их в ужас. На столе, окружённое медными проволоками той же странной конфигурации, лежало тело молодого человека — рабочего, который, по словам Эшбери, умер накануне от несчастного случая, и чьё тело он "приобрёл" у недобросовестного служащего морга.

Армитидж потребовал немедленно прекратить эксперимент и уничтожить всё оборудование. Эшбери отказался. Последовала яростная перепалка, во время которой Эшбери, в припадке безумия, схватил шприц с реагентом и ввёл его в сердце трупа. Затем он начал произносить те же гортанные слова, что и прежде.

И снова воздух истончился, снова проволоки засветились фосфоресцирующим сиянием, и снова мёртвое тело дрогнуло. Но на сей раз произошло нечто ужасающее. Тело поднялось — но не медленно и неловко, как прежние реанимированные твари, а быстро, с жуткой целеустремлённостью. Оно встало во весь рост, и глаза его открылись — глаза, полные того же холодного, зеленоватого сияния, но теперь в них читалось нечто большее, чем прежде: разум, древний и ужасающий, разум, перед коим все достижения человеческой цивилизации были не более чем детской забавой.

Существо осмотрелось, и на лице его — на лице, которое ещё недавно принадлежало обыкновенному молодому рабочему — появилось выражение злобного торжества. Оно заговорило, и голос его был подобен шёпоту ледяного ветра из межзвёздных пространств:

"Наконец... подходящий сосуд... достаточно большой... достаточно сложный... я могу остаться... я останусь... и другие придут... много других... звёзды правильно... врата открыты... Земля снова будет нашей, как было до того, как пришли теплокровные... до того, как солнце стало слишком ярким..."

Затем существо бросилось на Эшбери. Двигалось оно с быстротой и силой, немыслимыми для человеческого тела. Оно схватило Эшбери обеими руками — и тут я увидел нечто, от чего рассудок мой едва не помутился. Руки мертвеца начали... изменяться. Кожа их становилась чешуйчатой, пальцы удлинялись, превращаясь в когтистые отростки, и из-под плоти начали проступать очертания чего-то иного, чего-то, что не было частью человеческой анатомии.

Армитидж, проявив удивительное присутствие духа, схватил одну из тяжёлых медных труб, коими было уставлено помещение, и обрушил её на медные проволоки, разрушая геометрическую фигуру. Эффект был мгновенным и ошеломляющим. Существо закричало — не человеческим голосом, но пронзительным воем, в котором слышалось эхо межзвёздной ярости и отчаяния. Зеленоватое свечение в его глазах померкло, и оно рухнуло на пол, увлекая за собой Эшбери.

Когда мы подняли моего несчастного друга, он был мёртв. Шея его была сломана, но на лице застыло выражение не боли или ужаса, а какого-то экстатического восторга, словно в последний миг он узрел те бездны, к коим стремился всю свою жизнь.

Тело реанимированного мы сожгли в той же ночи, в печи лаборатории, превратив его в прах. Лабораторию мы опечатали, а все записи Эшбери, все его реагенты и оборудование были уничтожены. Официально было объявлено, что доктор Эшбери погиб в результате несчастного случая при проведении химических экспериментов.

Но я знаю — и Армитидж знает, хотя мы никогда более не говорили об этом, — что врата, которые открыл Эшбери, не могут быть закрыты полностью. Где-то в глубинах, в пустотах между измерениями, Они ждут. Ждут, когда звёзды снова займут правильное положение, когда кто-нибудь другой, движимый любопытством или гордыней, откроет путь для Их возвращения. И тогда человечество узнает, что оно не было первым на этой планете, и что те, кто были прежде, не забыли её и жаждут вернуться, чтобы восстановить свою власть.

Иногда, в длинные ночи, когда я не могу уснуть, я думаю о тех словах, что прошептало существо, вселившееся в тело несчастного рабочего: "Земля снова будет нашей". И я содрогаюсь, ибо знаю, что это не пустая угроза, но пророчество, которое, быть может, исполнится, когда человечество в своей слепоте и самонадеянности снова дерзнёт проникнуть в те области, которые должны оставаться запретными навеки.

Рукопись сия была обнаружена в запечатанном ящике среди бумаг покойного доктора [имя неразборчиво] из Аркхэма, скончавшегося в лечебнице для душевнобольных в 1927 году. Профессор Армитидж из Мискатоникского университета отказался комментировать подлинность описанных событий.