Молодой старик

Я должен быть счастливым? Вопрос идиота. Вопрос для тех, у кого кровь еще теплая и бежит по венам с наивным энтузиазмом водопроводной воды. А моя… моя давно остыла до комнатной температуры, загустела в венах, как вчерашний кисель, и лениво качает по организму единственную истину: покой превыше всего.

А грусть – это и есть покой. Великий серый покой. Моя уютная королева плесени, мой персональный Морфей в засаленном халате. Она не требует, не кричит, не тащит на карнавал с его бумажными цветами и восковыми улыбками. Она просто сидит рядом, в продавленном кресле, и молча кивает, когда мир в очередной раз подсовывает тебе тухлую устрицу разочарования. Ты пробуешь ее… да, знакомый кисловатый привкус. Никаких сюрпризов. Королева плесени одобрительно похлопывает по руке. Все в порядке. Все по плану.

Счастье же – это наглый коммивояжер, ломящийся в дверь. Эй, парень! Купи немного солнца! Бесплатно! Только сегодня! Он сует тебе в лицо ослепительную улыбку, от которой болят глаза, привыкшие к полумраку. Он пахнет потом, дешевым одеколоном и оптимизмом. Хочется захлопнуть дверь перед его носом. Счастье – это усилие. Надо встать, открыть, выслушать его трескотню, а потом… потом он обязательно обманет. Его солнце окажется крашеной лампочкой, которая перегорит через час, оставив после себя лишь едкий запах гари и еще более густую, унизительную темноту.

И я научился любить свою темноту. Я стал ее коллекционером, ее ценителем. Вот оттенок грусти после пустого разговора – цвет мокрого асфальта. А вот тоска от несбывшейся надежды – глубокий, бархатный индиго. Я смешиваю их на палитре души, получая изысканные, сложные тона меланхолии. В этом есть своя эстетика, своя извращенная гармония. В этом сумрачном саду я – бог и садовник. Я знаю каждый ядовитый цветок, каждую колючку.

Эта конструкция безупречна. Она защищает. Боль от удара тупым предметом не так остра, как от укола тонкой иглой надежды. И я выбросил все иглы. Я живу в ватном коконе, где звуки мира доносятся глухо, как из-под воды. Прекрасная анестезия. Не чувствовать ничего – почти как быть неуязвимым. Почти.

Но…

Иногда, в самый тихий час, когда королева плесени дремлет, сквозь щель в ставнях пробивается незваный луч. Не солнце коммивояжера. Другой. Тонкий, как лезвие. И в этом луче кружатся пылинки – маленькие, танцующие вселенные. И откуда-то снизу, с улицы, доносится смех. Не оглушительный, а легкий, как звон колокольчика. И поезд за окном грохочет не похоронным маршем, а обещанием… отбытия. Куда-то.

В этот миг все рушится. Моя серая империя, мой уютный склеп, мое философское алиби. Стены становятся тоньше бумаги. И я вижу себя со стороны: сижу в продавленном кресле, молодой старик, обнимающий свою драгоценную тоску, как мумию мертвой возлюбленной. А жизнь – тот самый поезд – уходит. С каждой секундой. Т-т-тук… т-т-тук… т-т-тук… Колеса отстукивают не время, они отстукивают меня. Отрезают по кусочку.

И внутренний голос, этот подпольный диверсант, которого не удалось усыпить никакими опиатами самоанализа, шепчет: ты предал не себя, отказавшись от грусти. Ты предал жизнь, отказавшись от света. Ты настолько привык к запаху тлена, что аромат цветущего сада кажется тебе химической атакой.

Вся моя философия, вся эта готическая вязь из «недостижимости» и «осознанного выбора» – лишь изощренный способ оправдать трусость. Страх перед болью яркого света. Страх перед возможностью, что поезд уйдет не в никуда, а туда, где танцуют под солнцем, не боясь обгореть.

Кресло скрипит подо мной. Моя королева просыпается, обеспокоенно смотрит. Не волнуйся, моя хорошая. Я еще здесь. Я все еще твой. Но я уже смотрю на дверь. Не на замок, а на тонкую полоску света под ней. И впервые за долгое время я не знаю, что страшнее: остаться здесь или сделать шаг ей навстречу. И в этом незнании, в этом параличе между двумя безднами, возможно, и есть единственно подлинный пульс. Т-т-тук. Еще не жизнь. Но уже и не смерть.