Беккет вспоминает, вспоминается Беккет. Почему он — главный психоделический автор XX века

Предуведомление: статья написана и опубликована в ВК-сообществе Напротив Букс 21 апреля 2023 года.

Ссылка на Telegram.

Со всеми ранее написанными статьями можно ознакомиться там. Скоро они появятся также на DTF.

Я предлагаю вам вспомнить о человеке, родившемся 13 апреля, чуть больше недели назад. Возможно, было бы должным о нём умолчать, от него ускользнуть, обойти, спрятать всё, не продолжить — однако мы продолжаем, мы будем продолжать. Почему? Не знаю.

Сэмюэль Беккет — фигура, заведомо представляющая капитуляцию. В первую очередь для тех, кто берётся о нём говорить и писать, потому что большую часть своего творчества он посвятил, на броский взгляд, именно вопросу о том, зачем вообще говорить и писать — и искания его наиболее лучшим образом выразились в знаменитом авторском же афоризме: Fail again. Fail better.

На русском языке едва ли можно найти достаточно материалов о Беккете. Из самого-самого — недавно вышедшая биография «Путь вычитания» за авторством Анатолия Рясова, которую выпустило издательство Ивана Лимбаха и которая в сжатом виде присутствует в издании повести «Опустошитель» одноимённого публикатора; а также — замечательное видео от Армена и Фёдора о пьесе «В ожидании Годо». Остальное — краткие упоминания в интервью, пара-тройка мемуарных записей на просторах Рунета, ошметки из дневниковых обрывков, отдельные фразы, характеристики, короткие видео. В общем, осколки.

Как я полагаю, очевидно ясно из предыдущих напротивных постов, что наиболее эффективный способ выражения мнения — это развенчание устоявшихся представлений об авторе и его творчестве. Всякий раз это не самая простая работа — сталкиваемся ли мы с разносторонностью одного героя, малоизвестностью и маловлиятельностью другого, изолированностью третьего. Беккет — прекрасная жемчужина в этом ряду, поскольку он известен крайне немногим, но представления о том, что и зачем он представляет, крайне сильны и незыблемы. Мы не будем их разрушать, они достаточно состоятельны. Их необходимо дополнить, подсветить чуть с иного ракурса.

Мы не считаем, что Беккет хотел расстроить дискурсивные смыслы и показать несостоятельность языка и языкового мышления, хотя всё его творчество, все его письма и высказывания, все заметки о нём (в том числе почитамеой нами Сьюзен Сонтаг) — все это словно так и громко молчит об этом. Речь здесь идёт, очень по-каламбурному, не о невозможности коммуникации (но о ней тоже), не о разрыве между словами и вещами (о нём тоже) и не о желании найти блаженную тишину (и о ней тоже). Для того, чтобы найти тишину, достаточно закрыть рот и отложить ручку. Для того, чтобы описать тишину, нужно заняться тем, чем занимался Беккет, вроде бы последовательно выжигая логические цепочки, содержательное составляющее речи и, в конечном итоге, фонемы с морфемами.

Самое же важное в любом случае — необходимо подумать, зачем ему и всем нам эта тишина.

Зачастую ответ на этот вопрос ложат в область этическую — когда вспоминают двадцатый век, Вторую Мировую Войну, которую прошёл Беккет, кризис культуры и идеалов и знаменитую музыку со стихами после Освенцима. Эта трактовка вполне достойная, но поверхностная и известная.

Или говорят о лингвистическом повороте, кризисе традиционных и модернистских взглядов на мир и сознание, схожести его позиции и поведения с Витгенштейном (что отмечал Чоран, как писала Сонтан). Это уже более подробное, более серьёзное объяснение дикого беккетовского отчаяния и физической боли от необличаемости.

Я полагаю, стоит идти ещё дальше — и продолжать.

Слово «модернизм» там и сям мелькает в наших постах. Однажды мы определили его как перманентное стремление к невыразимому, т.е. к тому, что происходит вне поля действия наших мыслительных процессов, чему-то под ними — глубже самого языка, способного на деле в самых простых словах описать самые сложные чувства; и какие бы страсти там ни кипели, как бы ни грелась кровь, ни зудело в паху и мышцах, я готов назвать это Тишиной — царством всемирной и абсолютной тишины. Если угодно, сравните это с вакуумом — половые крики и крики ярости не уйдут дальше нервной системы кричащего без воздушной среды, как и позывы лежащего вне рамок сознания без языка не заимеют нарративную форму. Другой вопрос — нужен ли им язык и способен ли на это язык.

У этой развилки мы с вами можем пойти по двум тропкам. Выбрав одну, мы придём к Беккету как к человеку и автору, успешно закрывшему антропоцентричную литературу. Действительно, складывается совершенно чёткое впечатление, что героем Беккета становится не человек, но текст — это отмечает и Рясов, и ряд других интеллектуальных свидетелей, это можно услышать из его личного огорчённого спартанского бормотания. Текст, который старается объяснить сам себя и своё значение, но бессилен в этих потугах и бесполезен в использовании. Таким образом, мы называем Беккета последним великим модернистом, который показал, что высказаться по полной нельзя — а, значит, льзя устраивать бесконечную игру означающих, щедро сдобренную светской сатирой и антиидеологичностью, как гедонистический, но не очень постыдный компромисс бесконечному абсурду. Однако мы остановимся на разрыве, за которым — чёрт пойми что, куда заглянуть невозможно. Беккет попытался — и failed.

Выбрав другую, мы скажем, что Беккет failed again — и failed better. А ещё — что Беккет потому самый великий из модернистов, последний модернист, печать модернистов, что он дал самый сильный толчок антропоцентризму со времён Бэкона и Декарта — и стоит ли сообщать, что первым произведением Беккета, с которым он дебютировал на страницах, была поэма с шикарным названием Whorescope, посвящённая именно что Декарту. Я беру смелость сказать, что Беккет преодолел разрыв и озаботился тем, что происходит там, в Тишине — и тем, как это передать. Он не сумел, поэтому он вновь провалился — но провалился блестяще, с треском, на уровни, отличные от уровней залегания паттернов языка.

Для того, чтобы полностью понять Беккета, в итоге своих чаяний перешедшего с английского на французский, следует обратиться к наследию другого франкоязыкого деятеля — философа русского происхождения Александра Кожева. Кожев прославился своей антропологической интерпретацией диалектики Гегеля, повлиявшей на львиную долю интеллектуалов двадцатого века, и его схема человекоустройства нам крайне сподручна.

Беря гегельянское осознанное отрицание, Кожев делает его центральной мыслью своей теории. Человек лишь потому становится человеком, таким, как мы привыкли понимать человека, себе подобного, сородича — потому что он негативен; человек отрицает в себе животное, дабы заняться следующим этапом организации жизни; человек выживает в обществе, становится его частью. Он становится социальным и идеальным в том смысле, что теперь он имеет идеи. Как это забавно контрастирует с известной пирамидкой улыбчивого Маслоу — ведь не через утверждение, но через унижение естества обретаются т.н. «высшие ценности и потребности».

А затем, отрицая животное, будучи историческим (ещё одно исключительное, согласно Кожеву, свойство), теперь уже индивид отрицает свою собственную историю — по той простой причине, что однажды эта история должна подойти к своему концу, а индивиду это ой как не можется сознавать. Шаткие ходули идеи и идеала, беспечной веры в себя едва ли смогут выстоять под натиском тех животных процессов, которые когда-то были негативированы столь сильно. Так или иначе, это идеалистическое сознание обретается где-то на кромке, на замкнутом круге, внутри которого — незаполнимая пустота чего-то, чему было навеки отказано — а отказано было и жизни (животной) и смерти (животной). Обратите внимание, это принципиальный вопрос — я говорю не о половых теориях Фрейда, не о том, что подавленные социумом желания однажды срывают маску и обнажают зубы, не о той энергии, что копится в бессознательном. В конечном счёте фрейдизм (наряду с юнгианством) заявляет о возможности выявить и описать это, а в перспективе — решить проблему. НЕТ, здесь речь о куда более эссенциальном отрицании — убийстве природы как таковой, появлении знака неравенства между биологической формой и наполнением головы, существа. Если угодно — о существовании Духа, это тоненькой внешней оболочки, которая отказывается признавать свою смертность и свою прачеловеческую звериность. Человек — это как бублик Духа с дыркой посередине.

Отсюда — всё самое страшное, любимое allzumenschliches. Отсюда труд и борьба, две, как Кожев вторил Гегелю, внешние формы отрицания, доступные человеку, отсюда неврозы с психозами — формы отрицания уже внутренние, отсюда неудовлетворённость собой и окружающим миром. Нетрудно признать, что мы что-то в себе подавили как человеки ради порядка, как это предлагает психоанализ — гораздо труднее понять, что сам человек есть отрицание порядка вещей.

Один из самых важных в моей жизни людей как-то сказал, что психоделический рок — это та настоящая, природная музыка, которая звучала бы у нас в голове при взгляде вокруг, умей мы слышать музыку в своей голове. Психоделический рок и вообще феномен психоделии работает именно так — на снятие и примирение, на постепенное расслоение луковицы и пробирательство к сути, к тому что таится внутри — через страхи, желания, архетипы, паттерны и прообразы, до первообразов, до начального напряжения и отказа. Психодел растворяет личность и соглашает её с тем, что лежит — или, вернее, отсутствует — в её центре, как растворяет бублик с его дыркой в сладком горячем чае. Отсутствующее внутри заполняется пониманием и согласованностью этого с тем, что бьётся и трепещет снаружи, и сам Дух снисходит туда для лечения. Отсюда то блаженное чувство, которые описывают Увидевшие.

Как вы понимаете, полномочия языка заканчиваются на кромке Духа. Попытки рытья в бессознательном, милые возни мышей в золе — это тоже Поверхность, до тех самых пор, пока язык хоть как это может схватить — это поверхность. А Беккет пожалуй что никогда после «Годо» не гулял по Поверхности.

Беккет и его творчество — это словесный трамплин в бессловесное. Он осознал это сразу. Он пробовал снова и снова и не достиг успеха — и не потому, что дошёл до не такой уж и дальней языковой грани — однако потому, что описывал языком дикие области человеческого и не очень, которые человек отказывается признавать за собой. Это не заметки о любопытных случаях из психоанализа. Это не рассуждения о вечных мотивах древних культур, повторяющихся в нашем быту. Нет, это внутренний репортаж, бессмысленные порции воздуха в абсолютный вакуум с целью поймать хоть ноту вопля, это гонзо-когито.

В противовес горячему сладкому чаю (ГСЧ) существуют иные формы и методы — материальные и нематериальные — анализа внутреннего, в том числе то, что некоторые исследователи называют молекулой духа. Это — именно тот прыжок, резкое поднятие занавеса, за которым стоит зеркало в тыщу диоптрий. Беккет, этот высокий худой старик в очках и с самым прекрасным морщинистым лицом в истории фотографии, всякий раз поднимает для нас это зеркало, когда мы открываем его книги. Мы оказываемся в той пустоте, которая никак не привязана к ценностям, никак не привязана к нашей манере выражать личные чувства и ощущения, никак не привязана к чувствам и ощущениям — в этом зеркале мы видим лишь то, что невозможно увидеть без. Секунда — и ты лицом к лицу с пустотой во всём её ужасе, чужеродности — и родственности, великой родственности.

Те, кто пришёл после Беккета, даже и не пытались туда заглянуть. Они, выросшие на психоделе, впитавшие с молоком, кислородами и кислотами и эту вечную всеигривость и ласковое смирение, писали хорошие книги, в своём лучшем изводе, эмоциональном и интеллектуальном — в первую очередь под пером Пинчона и Делилло — действительно подбирая те вещи, освещая те области, которые выпадают из повседневного восприятия. И всё же они, именно из-за интеллекта, именно из-за всеподчиняющего весёлого и беспечного запаха, были Поверхностью и изводом, успокаивая человека здесь, самое большее — чуть поглубже. В целом же они отказались от идеи прыжка, они создали огромное американское поле культурных экспериментов из наследия шестидесятых годов — и этим, вестимо, снизили градус трагедии и революции духа, растворили индивида в рекреации и спокойствии.

За Беккетом же не шагнул никто. Тем лучше для нас, потому что мы — можем.

Нам не нужно кружить по Поверхности. Нам не нужно описывать дырку от бублика, когда мы стоим на его краю и заглядываем вовнутрь, разводя ручками и декларируя собственное бессилие. Лучше бы стоило нырнуть в пустоту — и пробовать что-то кричать оттуда, если удастся.

И потому все персонажи Беккета — они такие. Малоприкаянные, маргинальные, одинокие, колченогие и безногие, блуждающие под энтропией в диких и ядовитых недружелюбных пространствах, крутящие до победного велосипедную цепь или статично ползущие по грязи. Не преступники, наркоманы, художники и гомосексуалисты, эти люди Поверхности (за уточнением, разве что, в деле художников) — но маргиналы картезианского cogito, вот они-то и есть чересчур человеческие всечеловеки. Как мы с вами, если нам хватит мужества это понять, заглянув в глаза прикованного к постели Мэлона.

И вопрос языка — не в бесполезности языка для описания человека и настоящего, настоящих его состояний. Вопрос языка — он в сложности и величии человека, в его непозубности даже его собственным детищам и инструментам, а ещё — в малодушии, которое должно преодолеть, примирившись с некоторыми вещами нечеловеческого порядка и вернувшись другими из чтения Сэмюля Баркли Беккета, место рождения Фоксрок, Ирландия, место смерти Париж, Франция, похоронен на кладбище Монпарнас, на смертном одре найдена «Божественная Комедия», эпос о спуске в Ад и восхождении к Раю через Чистилище, и если так пройти — допустим, мы состоимся и совершимся.

Беккет любил Человека, даже если вдруг и говорил обратное (а кто знает?). Так что не говорите слов о Беккете попусту, я сделал это сегодня за вас. И помните — это главное — что мы вместе с ним, Риком Страссманом, Моллоем, Мерсье и Камье всегда будем Напротив, будем продолжать, будем продолжать.

***

в распоряжении путешественников только два пути по одному полукругу как бы нам их назвать скажем ab и bа

пускай я к примеру обозначен номером 1 это будет нормально и в некий определенный момент нахожусь вернее оказываюсь покинутым в а на конце огромной хорды и предположим что мы повернем направо

тогда прежде чем я опять окажусь в той же точке и почти в том же состоянии я последовательно побуду

жертвой номера 4 в точке а путешественником по ab палачом номера 2 в точке b опять покинутым но на сей раз в точке b снова жертвой номера 4 но на сей раз в точке b снова путешественником но на сей раз по b снова палачом номера 2 но на сей раз в точке а и наконец опять покинутым в точке а и все сначала

***

вдали —

вдали там вон там —

едва —

вдали там вон там едва что —

что —

как сказать —

увидев все это —

все вот это вот —

безумие что от того что видеть что —

предощущать —

верить предощущать —

желание верить предощущать —

вдали там вон там едва что —

безумие что здесь от желания верить предощущать что —

что —

как сказать —

как сказать