Спасение через чтение: серия «Литературные памятники» как тайное культурное партизанство

Почему самый масштабный проект советского книгоиздания в какой-то момент стал школой тихого сопротивления советской же реальности? Было ли это заложено в сам фундамент серии, которая, в отличие от государства, прошла проверку на прочность в своем космополитизме? Вряд ли это волнует среднего читателя DTF, но это волнует меня, и поэтому я написал 26 тысяч знаков.

Книжная серия «Литературные памятники» (далее ЛП) — явление уникальное по влиянию и охвату, не только для СССР, но и для мировой практики книгоиздания. Серия издавалась с 1948 года и, по остаточному принципу, продолжает существовать до сих пор.

Пожалуй, в отношении количества наименований она сейчас даже чувствует себя вполне неплохо. До момента распада Союза (то есть, за 43 года существования) в серии под патронажем Академии наук, вышло 370 наименований. По состоянию на 2023 год (сейчас серией занимается издательство «Ладомир») вышло 755 наименований, то есть за 32 года вышло 385 новых литературных памятников — даже больше, чем в советское время.

То, что тиражи в новой реальности резко упали и могут составлять вместо советских десятков тысяч всего несколько сотен экземпляров мы в данном случае не учитываем — изменилась реальность, изменилась и аудитория.

Состав серии, как и 60, и 30 лет назад, остается достаточно пестрым: мы видим в ЛП как отдельные произведения, так и авторские и коллективные сборники (антологии, уникальные компиляции). Крайне разнообразны также хронологические и географические рамки: древнейшим памятникам серии порядка трех тысяч лет (шумерский эпос о Гильгамеше, сказки и повести Древнего Египта), новейшим (Томас Манн, Рильке, Фолкнер) — едва ли сто.

Еще с самого начала серии все тексты сопровождаются обширным справочным аппаратом. Исследовательские статьи, включенные в текст, «как ни в одном другом издании, обращенном к широкому читателю, по глубине проблематики и объему научного материала приближены к научным монографиям и имеют самостоятельную ценность» (О. Казнина). Также в состав дополнений — и это на наш взгляд самое интересное — зачастую включены фрагменты других литературных произведений или даже другие произведения целиком, для вовлечения читателя в культурный контекст рассматриваемой книги.

В некоторых случаях объем таких дополнений сопоставим или превышает объем титульного текста издания, тем самым формируя совершенно новую уникальную оптику, возможности воздействия которой явно выходят за рамки простого расширения пространства понимания литературного памятника.

Приведем несколько иллюстраций такого подхода на примерах изданий ЛП разных лет.

Издание «Крейслериана. Житейские воззрения кота Мурра. Дневники». Гофман Э.Т. А. (1972) — было сфокусировано на музыкальной стороне личности Гофмана (который, как известно, вообще мечтал стать композитором, а не писателем), вплоть до воспроизведения его нот и рисунков из писем и дневников.

«Ночные бдения» Бонавентуры (1990) — треть объема не самой большой книжечки занимают дополнительные текстовые фрагменты Фридриха Шеллинга, который тогда считался наиболее вероятным кандидатом на роль анонимного автора «Бдений».

Традиция богатых на грани избыточности дополнений сохранилась в ЛП и в наши дни. Взглянем, например, на авторский сборник «Дракула» (тиражом 450 экземпляров!), в который кроме самого текста Брэма Стокера включены статьи, интервью с автором, прижизненные рецензии на роман, подборка средневековых сказаний о Владе Цепеше, и даже таблица господарей Валахии в 1436-1521 годах.

Все это богатство занимает половину объема 800-страничного тома, а ведь у «Дракулы» от ЛП был еще совсем эзотерический дополнительный том, с 400 страницами иллюстраций (и тиражом 120 копий!).

«Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям» Теодора Агриппы д'Обинье (2001) — также больше половины объема занимают дополнительные фрагменты текстов, с десятками кропотливо собранных иллюстраций.

В некоторых случаях редакторы ЛП формировали совершенно уникальные компиляции, аналогов которым не было в мире. Например, сборник «Легенда о докторе Фаусте» (1958), в котором были собраны все народные образцы текстов, исторические свидетельства и другие документы, касающиеся Фауста. Присутствовали и сочинения Готхольда Лессинга и Кристофера Марло — а вот Гёте в сборнике не оказалось. Возможно компиляция должна была послужить своеобразной компенсацией за зацензуренную в СССР вторую часть гётевского Фауста (автор этих строк держал такую книгу в своих руках).

В новейшее время пример такой интересной компиляции — «Фридрих Шиллер. Духовидец. Карл Гроссе. Гений. Генрих Цшокке. Абеллино, великий разбойник» (2009). В этом случае, опять же, редакторы ЛП из трех абсолютно разных романов одного периода (конец XVIII века) сшили наглядную парадигму, по которой можно судить об одном из важных этапов развития европейской литературы.

К вышеперечисленному стоит прибавить также сборник «О природе вещей» Тита Лукреция Кара (1983), в котором дополнения занимают почти половину объема. Эта книга вышла не в основной серии ЛП, а в достаточно хаотичной «Библиотеке античной литературы», однако ей занимались все же Федор Петровский и Михаил Гаспаров, и структура издания идентична «литпамятникам».

Взяв в руки книгу, на обложке которой написано имя Тита Лукреция Кара, читатель с удивлением обнаружит, что заодно он может ознакомиться со всеми сохранившимися фрагментами Гераклита и Парменида, а также письмами Эпикура и поэмами Эмпедокла. Таким образом составляется стереоскопическая картина греко-римской преемственности в описании мироустройства.

Полагаем, этих примеров достаточно для иллюстрирования нашей мысли. Также далее по ходу статьи в другом контексте мы рассмотрим дополнения к «Гаспару из тьмы» Алоизиюса Бертрана (1981).

Наиболее полно концепция ЛП как серии со всей внутренней неоднозначностью ее устройства исследуется в диссертации Казниной О.А. «"Литературные памятники" как тип книжной серии: Опыт и проблемы издания”» (1986). Казнина, кстати говоря, зафиксировала колоссальный спрос на издания ЛП в последние годы существования СССР: «[к 1986 году] заявки на книги серии в несколько раз выше тиражей, хотя тиражи выросли по сравнению с первоначальными в 1020 раз».

Автор диссертации отмечает специфику того, как отбираются тексты — «полностью, без изъятий и сокращений, в том виде, в котором они дошли до нас в источниках — рукописях, первоизданиях».

Подчеркивает она и противоречия: «непривычны в серии масштабные и ценностные соотношения: в нее входит и классика, и произведения, не известные русскому читателю, малоизвестные или незаслуженно забытые; наряду с произведениями признанных авторов публикуются сочинения, записки и письма непрофессиональных литераторов…в серию отбираются произведения, наиболее характерные для своего типа культуры, для времени и народа, их создавшего — без каких-либо видовых или жанровых ограничений».

Подобная эклектичность, указывает Казнина, всегда вызывала раздражение у критиков серии, которые предлагали упорядочить этот хаос и сделать ЛП более полезными в прикладном плане. Причем такие полезные предложения нередко противоречили друг другу.

Казнина цитирует три примера такой критики из разных эпох:

— В первом случае автор считает ЛП искусственным образованием из трех самостоятельных серий: 1) памятники мирового худлита 2) исторические и философские сочинения 3) мемуары и записки. Соответственно, худлит предлагалось сохранить, а пункты 2 и 3 вынести за рамки серии.

— Второй критик, напротив, считал, что ведущим направлением серии должно быть издание мемуаров, а также специфически научные виды изданий: прижизненные авторские сборники, академические полные собрания сочинений и. т. д.

— В третьем случае, наоборот, предлагалось увеличить число книг, созданных непрофессиональными литераторами (первыми пробными шарами ЛП в 1948 году стали «Хождение за три моря» Афанасия Никитина и «Записки» Юлия Цезаря), так как это придает серии уникальность.

Казнина делает справедливый вывод, что «интерпретация замысла серии и назначения реализованных изданий во многом зависит от профессиональных интересов рецензентов; литературовед считает научной основой серии литературоведение, историки предъявляют к изданиям требования своей науки и.т. п.».

Но что же по этому поводу думали сами основатели и руководители серии? По-видимому свой облик ее задача обрела в полной мере, когда руководить ЛП стал академик Д.С. Лихачев, один из активнейших участников проекта, возглавлявший его с 1971 по 1990 годы. Именно Лихачева цитирует в своей диссертации Казнина, указывая, что осмысление памятника в историческом ракурсе приобретает новое качество научной объективности, развивает у читателя «эстетическую гибкость», «интеллектуальную восприимчивость».

Академик прекрасно осознавал неоднозначность общего концепта ЛП. В 1978 году Лихачев запустил подсерию «Памятники литературы Древней Руси», и этот труд подтолкнул его на общее осмысление того, как можно охарактеризовать сложившуюся к тому моменту (то есть, за 30 лет с 1948 года) основную серию , и какие у нее могли бы быть перспективы.

В том же 1978-м Лихачев пишет статью, в которой вспоминает, как ЛП была организована по инициативе тогдашнего президента Академии наук СССР академика С. И. Вавилова (младшего брата замученного Сталиным генетика Н.И. Вавилова), называет ее «серией, не имевшей по своим задачам аналогии ни в прошлом, ни вне пределов нашей страны».

Идея С. И. Вавилова, вспоминает Лихачев, заключалась в том, чтобы делать «тщательно научно подготовленные издания, рассчитанные на широкого интеллигентного читателя, глубоко интересующегося литературой». Звучит довольно нейтрально и обтекаемо.

В прикладном плане эта концепция обрела окончательный вид благодаря влиянию Варвары Адриановой-Перетц, первого делового и научного организатора издания. Еще в «Хождении за три моря», отмечает академик, она выработала структуру книги, которая сохраняется в ЛП до сих пор: сопровождение текста памятника исследовательскими материалами, вместо одной общей статьи, как правило, несколько посвященных разным аспектам текста, комментарии со сносками и указатель в конце.

В том же материале 1978 года Лихачев, кажется, впервые за 30 лет существования серии формулирует очень важные вещи про, собственно, надлитературное значение ЛП как проекта:

Серия «Литературные памятники» <...> должна была напомнить о мирном культурном единстве земного шара, о единстве культурного развития человечества и о ценностях, созданных на всех континентах и во всех странах. Ее задача была в известной мере интернационалистской и, я бы сказал, «человекоуважительной». С этой точки зрения многознаменателен выбор первого памятника для издания. «Хожение за три моря» Афанасия Никитина – это памятник дружеского общения стран, дружеского и глубокоуважительного отношения первого европейца, побывавшего в Индии, к новой, открытой им для Руси стране.

Все книги «Литературных памятников» должны были в той или иной мере служить открытию литератур других народов, открытию памятников, обнаружению новых эстетических ценностей и т. д. Все они были своего рода «хождениями» в новые и новые страны, в новые и новые области литературы, национальных ценностей.

Мы издаем старые памятники, но стремимся, чтобы каждое наше издание было в каком-то отношении новинкой: либо в новой, более полной и более научной подаче текста, в новом переводе (если старый перевод нас не удовлетворяет), в новой интерпретации, с новыми комментариями, дополнениями и т. д.

Реплика в сторону: совершенно неудивительно, что оставивший такие чудовищные по подробностям воспоминания о пережитой блокаде Ленинграда Лихачев в зрелые годы стал решительным гуманистом, который, руководя серией ЛП, на практике воплощал то, что советская власть только обещала на словах — единение пролетариев умственного труда всех стран через общее тело литературы.

Еще более подробно Лихачев раскрывает свое видение серии через несколько лет (в речи, опубликованной в мартовском номере журнала «Иностранная литература» за 1983 год). Здесь Лихачев начинает сразу с формулирования отличий, делающих ЛП уникальным проектом:

— Если обычно серии предназначены для определенного круга читателей, ставят себе популяризаторские цели, то «Литературные памятники» адресованы одновременно и исследователям, и широкому читателю, которого мы стремимся ввести в сферу научных вопросов, возникающих в связи с тем или иным произведением.

— Если обычно серии ограничены строгим планом, то в серии «Литературные памятники» план изменяется в зависимости от задач времени и наличия специалистов, которые могли бы выполнить то или иное издание.

— Если обычно серии издают только первоклассные произведения, то «Литературные памятники» включают и наиболее характерные, необходимые для понимания историко-литературного процесса.

Все это производит впечатление того, что Лихачев и редакция ЛП в целом осознавали: они делают нечто большее, чем чисто филологическую, литературоведческую работу.

Рискну выдвинуть тезис, что весь этот проект, по крайней мере с определенного момента приобрел форму мягкого сопротивления и альтернативной культуры для академиков. Альтернативной — в плане традиционности, связанности с мировым художественным наследием, в противовес советскому модернистскому новоделу и социально-политической проблематике.

Насколько вообще это осознавалось как таковое изнутри проекта? Предположу, что только отчасти, и это никак не повлияло на итоговый результат. Рассмотрим эту проблему на другом, очень известном примере.

Сам факт того, что литературные работники и теоретики советского периода были подвержены специфическому искажению оптики, которое, с другой стороны, приводило к совершенно оригинальным и удивительным результатам, на наш взгляд, убедительно доказал Борис Гройс в своей статье 1989 года «Между Сталиным и Дионисом» на примере М. Бахтина, одного из столпов советской и российской филологии и литературоведения.

Две основные концепции Бахтина, напомним, «полифонический роман» и «карнавализация», сформулированные, соответственно, как комментарии к романам Достоевского и к труду Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Гройс отмечает:

Для Бахтина всякое слово есть лишь реплика в бесконечном диалоге всех со всеми, оно всегда изначально отчасти пассивно, отчуждено от говорящего, в нем всегда присутствует «голос другого» — и это относится также и к автору-художнику. Но не только слово как тело мысли несамостоятельно, неавтономно, неаутентично — также и человеческое тело само по себе есть часть единого мирового «гротескного тела»: через свои границы и отверстия оно соединяется со всем материальным в мире, с мировым метаболизмом и мировым эросом, которые и выявляют себя в карнавале, уничтожающем человеческую автономию, нарушающем ее повседневный «хабеас корпус акт». «Полифонический роман», преодолевающий индивидуальное авторство, укореняется Бахтиным в карнавале, рассматривается им как литературное выражение «принципа карнавализации».

Далее Гройс приходит к выводу, что подобные формулировки «заставляют видеть в бахтинской литературной теории по необходимости сформулированную эзоповым языком жизненную программу». Вместе с тем, он полемизирует с преобладающим мнением исследователей политических импликаций бахтинской мысли, противопоставляющих «монологизм» сталинской реальности «карнавализму» жизни свободного человека, объединяющего в себе интеллигентность и близость к народу.

По мнению Гройса, «карнавальный смех есть отнюдь не ирония писателя над трагедией жизни — нет, это радостный смех народа и космоса над мучительными корчами индивидуума, представляющегося им смешным в своей беспомощности. Это смех, рожденный верой в то, что народ есть нечто материально большее, чем собрание индивидуумов, мир — большее, нежели все вещи в нем, и т. д., то есть именно верой в тоталитаризм».

Автор статьи доходит до того, что постулирует, что «целью Бахтина была отнюдь не критика Революции и сталинского террора, а их теоретическое оправдание в качестве извечного ритуального карнавального действа», оговариваясь, впрочем, что «разумеется, сталинистом Бахтин не был».

Любопытно, что многие академики из ЛП относились к Бахтину без лишнего пиетета. Так, один из виднейших членов редколлегии «памятников», Михаил Гаспаров критиковал Бахтина в связи с попыткой ввести метажанр мениппеи — обвиняя его в «широкомасштабной историко-литературной фантазии» и «вызывающей неточности».

Гаспаров дал выход своим духовным чувствам достаточно поздно, приняв православное крещение только в год смерти. Большинство его коллег сделали это гораздо раньше — осуждаемое режимом христианство тогда рассматривалось как наиболее естественная среда сопротивления советскому материальному миру.

Перечислять «духовное диссидентство» лиц, имевших отношение к ЛП, а также их круга общения и коллег, можно долго. Это вообще было скорее правилом, чем исключением, в среде высшей гуманитарной интеллигенции Союза: Алексей Лосев и Сергей Аверинцев были полноценными духовными лицами в православной церкви; Владимир Бибихин (будущий переводчик «Бытия и времени», а в советскую эпоху — специалист по Николаю Кузанскому) изобрел собственный любопытный микс из христианства и Хайдеггера; легендарный Владимир Микушевич (единственный ныне здравствующий из перечисленных) всегда был известен как мистик и эзотерик, а в XXI веке и вовсе превратился в умудренного старца, вещающего о судьбах мира. И так далее, и так далее.

Опиралась серия ЛП на плечи более светских светил вроде Федора Петровского и Николая Балашова — но погоду делали, ярче всего запомнились, продолжились в новом тысячелетии своими трудами именно литературные «эзотерики».

Даже на фоне всех перечисленных, наиболее ярким и одиозным персонажем в ЛП, пожалуй, был Юрий Стефанов (1939-2001), переводчик «Романа о Тристане и Изольде» и редактор Монтеня, который всей своей жизнью олицетворял принцип реставрации и охранительства «древней мудрости».

Полимат и мыслитель, Стефанов был на короткой ноге с лидерами московского эзотерического андерграунда Евгением Головиным («давний друг») и Юрием Мамлеевым («он был из нашего круга»). Отойдя от Литературных памятников, в 90-е Стефанов с тем же Головиным занимался изданиями «черной фантастики» (термин изобретен редакторами) в серии «Гарфанг», и позднее в «Энигме», с прицелом на откровенный эзотеризм.

Он также опубликовал ряд статей в журналах «Вопросы философии», «Наука и религия», «Литературное обозрение», «Иностранная литература» и др. о творчестве своих «темных» авторов, от Лавкрафта до Майринка, от Элиаде до Блэквуда. Более подробно об этом позднем периоде деятельности Стефанова можно прочесть в статье Павла Носачева «Симпатия к черной фантастике: исследование принципов конструирования эзотерического мифа».

Стефанова называли одним из отцов-основателей российского традиционализма (в определенном смысле печально известный Александр Дугин представляет «младшее» поколение этого течения). Существует легенда, что Стефанов опубликовал перевод «Царя мира» Рене Генона, ключевого традиционалистского автора, еще в 1989 году в «Вопросах философии» и тем самым как бы слегка помог «доломать» Советский Союз. На самом деле эта публикация произошла в 1993 году, но Стефанов действительно опубликовал в «Вопросах философии» четыре статьи про Генона, первую из них в апреле 1991 года, то есть еще «технически» в СССР.

Наглядно подход Стефанова как редактора виден в издании ЛП «Алоизиюс Бертран. Гаспар из тьмы: Фантазии в манере Рембрандта и Калло» (1981, тираж 100 тысяч экземпляров). Он указан одним из трех редакторов книги, однако характер «дополнений» к основному тексту не оставляет никаких сомнений в том, чья это была инициатива.

Сам «Гаспар» занимает менее 100 страниц, остальные 250 посвящены введению в контекст того, что такое «стихотворение в прозе». В ход идут тексты Э. Парни, Ш. Бодлера, Т. де Банвилля, А. Рембо, Ш. Кро, С. Малларме и даже Лотреамона — практически первое его «контрабандное» появление в советской печати, после перевода в 1977-м небольшого фрагмента Н. Стрижевской.

Помогает ли все это осознать контекст стихотворения в прозе? Несомненно, но в большей степени такие феерически богатые дополнения помогают расширить кругозор читателя и ввести его в пространство интересов самого редактора — и Стефанов и его более маргинальный друг Головин были крупнейшими специалистами и пропагандистами творчества Рембо, которое рассматривали эзотерически.

Кстати, самого Рембо отдельной книгой в ЛП напечатали только через год, в 1982-м, то есть, фрагменты в «Гаспаре» послужили к этому изданию эдаким тизером. Н. И. Балашов на том же мероприятии 1983 года, что и ранее процитированный Лихачев, отмечал:

«Проблема русского восприятия иностранной поэзии, ее жизни в русских переводах — важный для «Литературных памятников» вопрос. В издание поэтических произведений Рембо в полном переводе, впервые осуществленном М. Кудиновым, наряду с его версией включены все исторически и художественно значимые предшествующие переводы, впервые раскрыт весь путь Рембо в русской поэзии; во вступительной статье внимание сосредоточено не на «разрыве», а на преемственных связях поэзии XIX и XX веков».

Можно ли сказать, что, устанавливая связность и преемственность через литературу, ЛП действовали в противоречии с модернистским советским проектом, который строил утопию на земле, подобной которой никогда не было раньше? Руководители крупнейшей издательской серии в истории СССР (при этом Лихачев даже не состоял в КПСС) предпочитали вообще не замечать реальность вокруг, мягко ее игнорировать, сосредоточившись на вечных ценностях, которые были до Союза, которые отвечали универсальным потребностям человеческой души и в декларировавшемся советском интернационализме только «проявились заново».

Все это очень хорошо согласуется с откровенным традиционализмом (в мистическом плане). Редактор ЛП Юрий Стефанов считал, что «просто невозможно создать „художественный“ текст, в котором… не сквозили бы символические духовные первоосновы бытия, в котором нельзя было бы различить хоть несколько самоцветных осколков довременной мудрости».

Как редактор и компилятор он умело играл фрагментами текстов, выстраивая такой узор, чтобы они производили «духовный», а не просто «литературный» эффект на читателя. Наиболее показателен в этом плане последний труд Стефанова, сборник «Мистические фрагменты» Жерара де Нерваля (Издательство Ивана Лимбаха, 2001), вышедший в год смерти составителя. Это уникальная в своем роде компиляция прозаических и стихотворных произведений Нерваля, составленная по принципу не текстуальному, а эзотерическому. Пожалуй, ее вполне можно было бы представить в «Литературных памятниках» в определенный период, когда Стефанов имел там влияние.

Впрочем, эзотерическая история российского книгоиздания (и особенно эзотерического книгоиздания) все еще ждет своего летописца, и здесь не место для дальнейшего углубления.

Начиная эту статью, я хотел показать, условно говоря, что персонажи вроде Стефанова это не какая-то аномалия, а совершенно закономерное развитие тех охранительно-сакральных предпосылок, с которыми формировалась серия ЛП. Перефразирую еще более просто: неудивительно, что в какой-то момент редакция ЛП и отдельные связанные с ней лица оказались больше похожи на настоящую секту, если дух сектанства (в хорошем смысле) был присущ серии с самого начала.

«Литературные памятники» в какой-то момент своего существования превратились в непотопляемый ковчег знания, в «корабль-грёзу», который продолжает свое путешествие, не обращая особо внимание на происходящие в стране и мире события, служа, в полном соответствии с идеалами традиционализма — Логосу и вечности.

Только по отсутствию предисловий с упоминаниями Маркса и Энгельса можно догадаться, например, что умопомрачительно роскошное издание «Мистерии Йоркского цикла» (почти 900 страниц, 250 цветных иллюстраций, тираж в 1200 экземпляров до сих пор не распродан) — это 2013 год, а не, к примеру, 1983-й.

Такое впечатление подтвердил знакомый автора этих строк, который посетил презентацию ЛП на Non/fiction. Публике представляли трехтомное (!) переиздание «Ватека» (2021), «ориентального Фауста» от английского писателя XIX века Уильяма Бекфорда, которое в процессе плавно превратилось в первое в мире полное собрание «восточных» текстов автора.

Объем работы был проделан немыслимый — полторы тысячи страниц, обилие иллюстраций, не говоря уже про традиционно монументальный справочный аппарат. Тираж при этом — 500 экземпляров. «Переводчица книги, которая на стенде собственно сидела, она все это с таким видом рассказывала, как будто на лодочке плывет…не очень было заметно, что она хочет, чтобы кто-то все это прочитал, ей и так хорошо», — делится впечатлениями очевидец.

Важен не результат, а процесс? Или просто в ЛП чувствуют, что настали последние времена, а значит нет повода не погрузиться целиком в любимое дело, и творить, как для себя — для вечности? Или все сильно проще, и символический капитал у ЛП накоплено за 75 лет такой, что можно спокойно жить на проценты?

В наши дни, помимо, собственно, ЛП, структура углубленного книгоиздания воспроизводится и в других местах. Ее, например, придерживается эксперт по немецкому модернизму, переводчица Татьяна Баскакова, которая ранее в рамках ЛП подготовила издание «Альфред Дёблин. Берлин Александрплац. История о Франце Биберкопфе» (2011).

Во многих ее переводах, например, «Отростках Сердца» Ханса Волльшлегера, «Ничейного отца детях» Арно Шмидта, «Реке без берегов» Ханса Хенни Янна, комментарии и сопроводительные статьи занимают сотни страниц, нередко сравниваясь по объему с самим текстом (в случае Волльшлегера дополнения занимают почти 400 страниц из 820).

Стандарты научного издания художественных книг, с огромным справочным и исследовательским аппаратом, это то, к чему мы, наверное, привыкли так, что уже не замечаем — как к воздуху.

А между тем этот воздух был создан искусственно во времена Союза — чтобы было, чем дышать.

Навык искусственного создания ментального кислорода — то, что нам всем очень нужно сегодня, и чему мы можем научиться у ЛП.

Спасибо, что дочитали! Больше на DTF мои материалы публиковаться не будут, но будут в других местах. Если вам было интересно, подписывайтесь на мой тг-канал.