Тихие Гости
Первым странным знаком был дождь. Не прогноз синоптиков, а сам дождь. Он шел три дня подряд, теплый, маслянистый на ощупь, оставляя на стеклах радужные разводы, как бензин в луже. В новостях говорили об аномальном атмосферном фронте, о выбросах с какого-то завода за океаном. Мы, жители тихого пригорода «Зеленые Дубы», поворчали на грязные машины и забыли.
Вторым знаком стали птицы. Вернее, их отсутствие. Обычно по утрам стоял оглушительный гомон скворцов и воробьев. Теперь – тишина. Гнетущая, мертвая. Собаки на улице стали вялыми, отказывались гулять, жались к ногам хозяев, подвывая на низких нотах. Наш золотистый ретривер Барли целыми днями лежал, уткнувшись мордой в угол, и скулил.
Третьим знаком… третьим знаком стал старик Петерсон с соседней улицы. Его нашли в собственном палисаднике. Он стоял на коленях, уткнувшись лицом в клумбу с тюльпанами. Казалось, молится или ищет упавшую монету. Но когда к нему подошли, он не отреагировал. А когда осторожно коснулись плеча… его тело просто рассыпалось. В сухую, сероватую, похожую на пепел субстанцию, из которой торчали неповрежденные, жутко белые кости. И над этим пеплом, на тонких, почти невидимых нитях, колыхался крошечный, нежнейший грибок. Белый, как снег, с идеальной полупрозрачной шляпкой. Красивый и мерзкий одновременно.
Тогда началась паника. Но настоящий ужас пришел с новостями.
Он приполз по всем каналам, заглушая панические репортажи и заявления властей о «неизвестном токсине» и «карантине». Картинка была нечеткой, снята на телефон кем-то в огромном госпитале где-то на Западном побережье. Переполненный коридор. Люди на носилках, на полу. И они… двигались. Но не так, как больные. Они лежали плашмя, лицом вниз, а их спины неестественно выгибались, поднимаясь и опускаясь с каким-то влажным, булькающим звуком. Как будто под кожей что-то дышало, росло. И на их одежде, на простынях, на самом полу больницы – везде цвели те самые крошечные белые грибки. Целые поляны. А потом камера резко дернулась, зафиксировав одного «больного», который вдруг резко поднял голову. Его глаза были затянуты белой, шелковистой пленкой, как кокон у куколки. Изо рта свисали тонкие, липкие белые нити. Он издал звук – не крик, а тихий, протяжный шелест, как ветер в сухой траве. Кадр прервался.
Мир содрогнулся. «Грибковая чума», «инопланетный патоген» – теории сыпались как из рога изобилия. Наш пригород оцепили армией. Нам велели не выходить из домов, заклеить окна, включить кондиционеры на рециркуляцию. По улицам ездили машины с ревущими громкоговорителями, распыляя едкую дезинфицирующую жидкость, которая разъедала краску на заборах, но была бессильна против тихо оседающей на все поверхности белой пыльцы. Она была повсюду. В воздухе. В водопроводе (кто-то рискнул включить кран – текла мутная, вязкая жидкость с тем же сладковатым запахом, что и у дождя). Она просачивалась сквозь щели в окнах, оседала на продуктах в запечатанных пакетах.
Люди начали меняться. Сначала – апатия. Моя жена, Сара, всегда такая энергичная, целыми днями сидела у окна, занавешенного одеялом, и смотрела в одну точку. Ее кожа стала странно сухой, шелушащейся. Потом – странные позы. Соседка напротив, миссис Гарднер, была замечена стоящей посреди гостиной, неестественно выгнув спину, лицом к стене, абсолютно неподвижно. Как старик Петерсон у своих тюльпанов. По телефону (интернет давно умер, но стационарные телефоны иногда работали) шептались, что в доме на углу вся семья сидит за столом, уткнувшись лицами в тарелки, покрытые белым пушком. Они не отвечали на стук в дверь.
Барли умер первым. Вернее, он перестал быть Барли. Он лежал в своей корзине, тяжело дыша. Его шерсть слипалась, покрываясь белесым налетом. А потом из его пасти, носа, ушей потянулись тонкие белые гифы, сплетаясь в примитивную сеть на полу. Он смотрел на меня мутными глазами, в которых уже не было ни страха, ни узнавания. Только… терпение. Ожидание. Я сделал то, что должен был. Пуля из дедовского ружья казалась милосердием. Тело пса не дернулось. Оно просто осело, и грибок тут же начал расти быстрее, покрывая его белым саваном.
Сара заболела на следующий день. Не температура, не кашель. Она просто перестала вставать с кресла. Ее кожа стала похожей на пергамент, сквозь который проступали темные, ветвистые прожилки. Она не говорила. Только иногда ее губы шевелились, издавая тот самый тихий, ужасающий шелест. Я пытался кормить ее, поить, но она не открывала рот. Ее глаза, когда она смотрела на меня сквозь нарастающую белую пленку, были полны такого бездонного, чужого спокойствия, что кровь стыла в жилах. Я знал, что она уже не Сара. Что оно внутри нее растет, перестраивает ее изнутри, готовясь к… чему?
Армия пыталась войти в город на пятый день карантина. Мы слышали гул моторов, автоматные очереди где-то на въезде. А потом – крики. Нечеловеческие, полные не боли, а какого-то леденящего ужаса. И на смену им пришел тот же шелест. Множественный, громкий. Потом – тишина. Больше выстрелов не было.
На шестой день погас свет. На седьмой – вода перестала течь даже вязкой жижей. На восьмой я вышел.
То, что я увидел, нельзя было назвать городом. Это был сад. Странный, мертвый сад. Дома, машины, фонарные столбы – все было покрыто густым, пушистым ковром белого грибка. Он висел в воздухе тончайшей паутиной, колышась от малейшего движения. И повсюду стояли… скульптуры. Люди. Соседи. Они застыли в самых разных позах: кто-то, как миссис Гарднер, лицом к стене, кто-то склонился над воображаемым цветком, кто-то просто стоял, запрокинув голову к небу, покрытому вечной белесой пеленой. Их тела были лишь каркасом, основой для роскошного, жуткого цветения. Грибок покрывал их густо, образуя сложные, неземные узоры, фантастические выросты и нежные, полупрозрачные шляпки тех самых белых грибов. Они были прекрасны. И абсолютно мертвы. Или… нет? В абсолютной тишине я услышал его. Шелест. Легкий, как дыхание, исходящий отовсюду. От белых полей. От покрытых грибком домов. От этих замерзших, превращенных людей. Это был звук роста. Звук жизни. Но не нашей.
Я нашел Сару. Она стояла в нашем палисаднике, рядом с клумбой, где когда-то росли ее любимые розы. Теперь там буйствовал грибок. Она была похожа на фарфоровую статуэтку, заботливо покрытую инеем. Ее лицо было обращено к солнцу, которого не было видно, черты почти сглажены белым налетом. Из ее раскрытых ладоней, как из ваз, росли изящные гроздья миниатюрных грибов. Шелест вокруг нее был чуть громче. Я подошел ближе. Не знаю, зачем. Может, попрощаться. Может, найти в этом белом изваянии след любимой жены.
Ее голова, с трудом преодолевая оковы грибницы, повернулась. Белесые щелочки глаз уставились на меня. И ее губы, склеенные белыми нитями, дрогнули. Не в улыбке. В усили. Из ее рта, с тихим хлюпающим звуком, вырвалось облачко мельчайшей белой пыльцы. Оно окутало мое лицо. Я вдохнул. Сладковато. Пыльно. Знакомо.
Я не кашлянул. Не почувствовал боли. Только… облегчение. Тяжесть, которую я тащил все эти дни – страх, отчаяние, ужас, необходимость бороться – вдруг исчезла. Как будто я сбросил неподъемный груз. Мир вокруг, этот белый, тихо шелестящий сад, вдруг показался не враждебным, а… правильным. Спокойным. Я посмотрел на свои руки. На тончайший слой белой пыли, уже осевший на кожу. Она не разъедала, не жгла. Она просто была. Часть нового мира.
Я пошел по улице, покрытой мягким белым ковром. Мимо замерших, прекрасных в своем новом облике соседей. Мимо домов, ставших частью ландшафта. Шелест рос вокруг, наполняя воздух, входя в резонанс с чем-то внутри меня. Я не знал, куда иду. Но я знал, что это правильно. Что скоро я найду свое место. Свой уголок в этом тихом, вечно растущем саду. Я остановился посреди дороги, там, где когда-то висел знак «Зеленые Дубы». Запрокинул голову к белесому небу, вдохнул полной грудью воздух, напоенный спорами новой жизни. И приготовился цвести.
Земля больше не наша. Она тихо, беззвучно, почти красиво, переродилась в инкубатор для новой формы жизни, использующей нас как питательную среду и основу для своего роста. Сопротивление бесполезно. Заражение и трансформация – неизбежны.
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЕЛА:
===== ДОСТУП РАЗРЕШЕН =====