Николай Морозов. Концепция глобального нигилизма

В начале XX века Россия жила в условиях стремительной смены эпох. Одна культура сменяла другую словно наглядная и ускоренная демонстрация законов общественного развития. Сама жизнь становилась живым учебником по социальной эволюции. Поэтому естественно, что в движение пришли живые и ищущие силы.

Николай Морозов — последний универсальный учёный эпохи гуманизма. Граф Монте-Кристо тихо курит в стороне. После 25 лет царских казематов ему, как почётному полит-каторжанину и народовольцу никто не смел заткнуть рот, и человек делал что считал нужным. Не всем учёным так везёт. Хотя … везёт?

(описание с vvu-library)

Влияют ли видимые звёзды на погоду? Что такое зодиакальный свет? Какие звуки нам добавить в наш язык? Нужна ли шестидневная календарная неделя?

Морозов интеллектуально развращает читателя. Он рассуждает сам и разрешает рассуждать нам. Он буднично и наглядно говорит на самые сложные и фантастические темы, показывая, что природа хоть и удивительна, но не бессмысленна. Её законы можно вывести и объяснить. В наши дни, когда физическая суть явлений подменяется математическими моделями, а потом эти модели подменяются кодом, подобный подход ощущается глотком свежего воздуха.

Как нарушить покой мира

«1 февраля 1921г.

Глубокоуважаемый Владимир Ильич!

Благодаря Вашему содействию, уже виделся с тов. Склянским и тов. Акашевым и мы составили уже абрис будущих действий по созданию воздушного флота. Думаю, что дело пойдет успешно, но чтобы мне не отвлекаться на незаконченные прежние дела, я очень просил бы Вас посодействовать мне скорейшим напечатанием в Петербургском книгоиздательстве книги «Христос», о которой я Вам уже писал. Нужно только несколько Ваших слов. Тогда я буду чувствовать себя совсем свободным для новых дел.

С сердечным приветом Николай Морозов»

Морозов был на 150% прозападный человек, но в период раннего сталинизма его труд о поиске Христа-человека и разрушении «клерикальной хронологии» спокойно печатался и обсуждался. Он вписался в антирелигиозную повестку, наделал много шуму, был популярен и даже в дефиците. В 1930-х начал писаться «Новый взгляд на историю русского государства», но подзаголовок одного из черновиков гласил: «С востока ли был свет?», видимо отвечая на статью Сталина «С востока свет» (1918). Морозова перестали печатать, а препринты вообще украли. Вопрос научного признания «Христа» не совсем ясен: в онлайн-архиве РГБ попадаются благодарности «из народа», вроде инженеров, писателей и врачей. Однако сам автор заявляет, что начиная с 4 тома он-таки начал набирать сторонников среди учёных, просто их письма в его защиту систематически отклонялись редактурой газет и журналов.

Эволюционизм

Морозова было бы не совсем верно назвать учёным в современном смысле слова: учёный изучает одну конкретную дисциплину, а Морозов изучал мир целиком во всех его проявлениях, от строения галактик до атомного ядра. Поэтому Морозов был ближе к гуманистам, исповедующим целостный подход к познанию; поэтому и его метод — это «сочетание общетеоретических, математических, астрономических, лингвистических, геологических и прочих соображений».

Морозов транслирует романтизм в духе поэтов золотого века и концентрированный оптимизм индустриального и научного бума начала XX века. Мы эту эпоху не застали, но она хорошо передана ранними Стругацкими в «Понедельнике» и «Стране багровых туч». Завтра наука позволит нам жить лучше чем сегодня. Если нет — это неправильная наука, несите другую. Эта простая идея наложила отпечаток на его менталитет и на всё его исследование.

Центральной у Морозова была идея культурного эволюционизма, т. е. постепенного и необратимого накопления культурного и научного багажа большими массами людей и целыми народами. Морозов считал, что политическая и культурная жизнь общества в определённой степени разнесены и поэтому политика может максимум ненадолго замедлить культурное развитие народа, но не остановить и не отыграть назад.

Эволюционизм является фундаментом и идеологией Морозова. Поскольку с самой идеей эволюционизма критики ничего сделать не могут, им остаётся только переходить на личности, высмеивать и апеллировать к наивному увлечению романтикой космоса середины XX века.

Эволюционизм полезен для датирования сочинений. Эволюционное усложнение культуры предполагает для литературы следующие эффекты:

1. дрейф от религии и мистики к природе и материализму

2. усложнение речевых оборотов, снижение вариативности правил правописания

3. усложнение картины мира, приближение образа мышления к современному

На основе этих простых правил можно сразу же датировать сочинение с точностью до пары веков. Такая точность не поражает воображение, но когда оценки расходятся на тысячелетие — она более чем достаточна. Поэтому те же астрономические споры о затмениях Фукидида могут быть увлекательны, но относиться к ним следует спокойно: их доказательная сила — чисто вспомогательная и при необходимости может быть отброшена без вреда для основной гипотезы.

Большой прыжок

Сколько раз в научпопе вы видели как автор подробно описывает что-то из античности, после чего тут же переходит к его аналогу уже в Новом времени?

Корни понятия критического мышления уходят ещё во времена древнегреческих философов. Их предположения, выводы и методы постепенно складывались в единое представление о предмете.

В XVII веке французский философ Рене Декарт в «Рассуждении о методе» описал метод радикального сомнения, основа которого — «скептицизм», «сомнение во всем»…

Автор никак не комментирует такой переход в тексте, как бы предлагая нам додумать. И мы начинаем заполнять это место своими школьными представлениями о средневековье: «А, ну там дальше идёт этот промежуток, когда ничего не было. Его все знают». А между тем в этом месте текста рассказчик делает гигантский прыжок, примерно на 1500 лет, в течение которого как будто ничего существенного не происходило и данное явление никак себя не проявляло. Получается, что в начале нашей эры оно не просто исчезло, а где-то затаилось и позже снова расцвело. Серьёзная литература в таких случаях говорит, что классические тексты «были положены в долгий ящик».

Но ведь этот период пустоты – чисто продукт обывательского сознания, литературный приём для поддержания темпа рассказа. А по факту это всё равно был реальный временной промежуток. На нём точно так же жили люди и должна была идти какая-то мыслительная, культурная, государственная деятельность, должны были сменяться поколения не только крестьян, но и по-своему образованных людей. Как же могло получиться, что именно в этот период отсутствовала учёность и вольнодумие?

Катастрофизм

Подобные многовековые провалы лежат в канве идеологии катастрофизма. Изначально, в узком смысле, катастрофизм появился в биологии как костыль, предшествующий теории Дарвина, и заявлял о периодическом массовом вымирании с последующим нарождением новых, совсем других, более совершенных видов. Но давайте взглянем шире: катастрофизм — это образ мышления, при котором что-то постоянно возникает из ниоткуда и исчезает в никуда. Например, возникают целые страны и народы, а через несколько веков исчезают без следа. Мы видим так называемые «разрывы исторической ткани», она как бы порезана как хлеб в магазине.

Механизм внезапного исчезновения нехитрый: под натиском очередного полчища варваров цивилизация падает, обнуляя свои достижения. По аналогии со средними веками, предполагается, что происходили какие-то пожары, поэтому никого не удивляет отсутствие чего-то кроме каменных руин. Однако если отсутствуют даже руины, это тоже ничего не значит: учёный вправе предположить, что «камни, видимо, вывозили по религиозным причинам», и любое чисто поле является потенциальным бывшим мегаполисом.

Это чрезвычайно гибкий и удобный приём, который помогает обосновать всё что угодно, например, почему на месте большого города оказался лес, пустырь, пашня. Ну а объяснить, почему на месте леса раскинулась пустыня, нам поможет концепция изменения климата. Такая катастрофа с исчезновением всего подчистую обычно находится на границе легендарной и документальной истории, примерно как у нас перестройка или гражданка.

Механизм появления обречённых империй тоже странный. Ключевым на ранних стадиях цивилизации был бы климат и торговые пути к соседям — надёжные безопасные дороги, теплые моря, глубокие безветренные гавани. Лучше жить в плодородном климате с полезными ископаемыми, с морскими и сухопутными торговыми путями; где дороги прокладывать легко, они не раскисают, не зарастают и не замерзают. А если в центре сети дорог или морских проливов — так и вовсе идеально. Особо плодородными будут земли вблизи действующих вулканов. Но цивилизации античности каким-то чудом родились в болотах и пустынях. Словно барон Мюнгхаузен, они за волосы вытянули себя из дикости на значительную культурную высоту. Отсутствуют какие-то видимые природные предпосылки для появления у них инфраструктуры, логистики, мощной экономики для добычи сырья и создания технологий и культуры. И, тем не менее, они всё равно строили большие города и даже чудеса света. Однако всё имеет свой предел, и потому их дальние потомки, жившие в этих негостеприимных уголках — несмотря на все усилия, смогли «возродить» и контролировать что-то не раньше проникновения туда сети железных дорог.

Морозов решительно отвергает катастрофизм. Он спрашивает: а если это нормально, если это какой-то закон антропологии, то может ли он сработать вновь? Что же тогда, вся европейская цивилизация вдруг падет так же быстро и бесповоротно, как пала Римская империя? Не в смысле преклонения перед ЛГБТ и мигрантами, а вот прямо серьёзно, с откатом культуры века до 15-го и с разрушением ключевых культурных памятников?

Важно понимать, что речь идёт даже не о распаде по образцу СССР. Подразумевается некий апокалиптический процесс, чуть ли не масштаба ядерной войны, при котором теряются знания, скажем, о продвинутых техниках земледелия, живописи, письма, или строительства. Военное вторжение тоже не подходит, потому что речь идёт о базовых ремеслах, полезных в любом обществе. Однако впадины в античной истории, зачастую многовековые, предполагают, что существовали сотни или тысячи людей с полезными навыками, и эти люди были даже не изгнаны (тогда бы навык не потерялся), а либо массово погибли, либо на всю жизнь попали в условия где не могли ни практиковать, ни передать свой навык.

Надо начинать думать сначала

Морозов откровенно не доверял ученым своего времени. Уже в прологе к I тому «Христа» он предупреждает, что будет использовать свою собственную, однозначную транскрипцию старого иврита, а все плавающие варианты произношения объявляет региональными средневековыми искажениями. Тысячелетние хроники народов Востока он считал фантазиями и копипастой с европейских хроник, пеняя на легкомыслие тех, кто изучает их всерьёз. Он как бы был сторонником здорового цинизма: «Историк должен не только запоминать чужие рассказы, но и размышлять по поводу их содержания».

Одно из ноу-хау Морозова — использование сырых первичных данных. Он старался заимствовать только сухие справочные данные, а выводы делать самостоятельно. Поэтому он сознательно искал источники, которые уже при нём были старыми. Люблю — говорит Морозов — книги раннего египтолога Бругша, потому что он даёт сырые данные, где минимум гипотез и предположений. А то что они устарели — так это и к лучшему: значит, они остались аутентичными, ведь ещё сильнее устарела сама история и её рукописи.

Н. Г. Баранец, С.Е. Марасова, 2015 — Морозов… предпочитал методологическую аргументацию, обосновывающую утверждения путём ссылки на надёжность метода, с помощью которого они получены. ...он логически развивал утверждения из ранее принятых. И только в третью очередь он использовал системную аргументацию – включая встраивание утверждений в проверенную вышеописанными способами гипотезу. Такой способ… в исторической традиции не принят. В исторической традиции первичной является системная аргументация, когда обоснование утверждений происходит путём включения в принятую теорию, конвенционально одобренную историческую реконструкцию.

Опять же, принципиально важна даже не точность, а сырость первичных данных. Их важно сохранить так, как они были, с минимальным объёмом интерпретации специалистами — и добывшими, и современными. Поэтому важно читать первичные пейперы, ведь их гибкие выражения потом превращаются в категоричные утверждения. Многие исторические загадки возникли как раз потому что древность по инерции представляли по образцу поздних монархий.

Смута дилетантов

Описывая развитие и обсуждение историками их идей, Морозов невольно рисует историю неустойчивой наукой раздираемой амбициями и противоречивыми взглядами отдельных специалистов. Тут и там торчат различные логические ошибки: порочный круг, апелляция к авторитету и количеству, а то и более серьёзные:

1. Брать что-то заведомо дурное за отсутствием других вариантов

2. Подмена не-противоречия на подтверждение

3. Предположения и рассуждения прежних поколений берутся последующими за факты.

4. Неспособность сформулировать неясные сомнения и нестыковки в виде конкретных вопросов: «Странно, что сын так похож на соседа».

5. Встречать каждый новый документ как подлинный и возлагать на скептиков бремя опровержения. Это — вполне точная аналогия позиции верующего, который усвоил религию в детстве как отправную точку любых рассуждений.

Не менее печально выглядит взаимодействие историков со специалистами смежных дисциплин. Несмотря на обилие астрологической мути в рукописях, историки не знают астрологической символики, законов видимого движения светил, его психологического эффекта на примитивное сознание. Они даже не видят смысла погружаться в эти данные.

Фландеризация

В 2018 на Реддите проходил конкурс по визуализации данных о жизни и смерти римских императоров. Однако, как ни вглядывайся, во всей красивой инфографике не видно морозовского двоения римской хронологии. Как же так?

Чтобы понять, в чём тут дело, нужно вспомнить, что данные об императорах — не сырые: на самых ранних этапах они подвергались очистке и систематизации. Чтобы облагородить данные для усвоения более поздними узкими специалистами, сырой поток исторических деятелей с неясным, колеблющимся, противоречивым политическим статусом был порезан сначала по времени – до империи, при империи и после – а потом по значимости: какие-то персонажи были опущены как незначительные, а остальные отсортированы на царей, соправителей, губернаторов, военачальников и т. д. И вот в этой попытке уложить чуждые культурно-политические реалии в привычные для нас координаты произошла лютая фландеризация данных, были потеряны многие полутона и нюансы. В то время как Морозов не только работал с более крупным временным интервалом, но и брал более полные данные, со множеством второстепенных персонажей, которые и оказались чьими-то двойниками, но при этом к современному набору императоров не причислены.

Хронология как место преступления

Морозов вводит концепцию множественных имён: официальных, региональных, просторечных, переводных, защитных-магических, символических-каббалистических. Множественные имена могут быть не только у людей, но и у монументов, географических объектов и территорий.

Морозов рассматривает историю как место преступления, где каждый — не тот, за кого он себя выдаёт, и в попытке найти его реальный прообраз подозреваемыми является множество самых неожиданных персонажей. Но тем самым Морозов обезоруживает сам себя. Если «обычная» история, зная имена, уже может начинать работать со смыслами, то Морозову ещё только предстоит соотнести каждого персонажа с многочисленными именами которыми враги и друзья могли называть его в разных местностях и разных эпохах.

Поэтому Морозов ищет преступника по поведению и прочим косвенным признакам вроде клочков шерсти и следов на одежде. Он отслеживает корреляции между значениями имен, характерами, привычками, и манерами поведения — для людей; и климатическими, географическими, геологическими чертами — для топонимов.

Рано или поздно преступник скажет или сделает что-то такое, что свяжет его изображение в одной хронике с его же образом в какой-нибудь другой.

Апперцепция

Морозов развивает учение о «психологической апперцепции», обуславливающей то, что представления слушающего никогда не сходятся с представлениями рассказывающего. Апперцепция в деталях рассматривает процесс восприятия внешней информации и говорит нам, что мы ничего не воспринимаем буквально, а просто более или менее точно фантазируем о сообщаемых нам понятиях: мысленно разбираем их на составляющие и потом собираем заново на основе личной библиотеки впечатлений. Например, что такое дерево? Это лиственное дерево? Или это ёлка? Или баобаб? А может быть пальма? Если в рукописи, в той же Библии, образ дерева использован в качестве символа, то нам принципиально важно знать в каком климате жил автор, чтобы верно его понять.

Дави его, ****ь

Публикации Морозова вызвали в царской и советской науке молчание и недоумение которое быстро переросло в критику и ненависть. Статьи в защиту status quo начинаются пассивно-агрессивным заголовком или хамоватым эпиграфом, призванным элегантно сравнить автора с грязью и заранее установить своё моральное превосходство над критикуемым материалом. В них много воды, желчи, иронии, риторики, картинных жестов и возмущения. Но мало аргументов, большинство из них предугаданы автором, а уж каких-то интересных вопросов — буквально парочка. Именно такова, например, максимально эмоциональная статья Эрна, которая на Википедии по какой-то загадочной причине демонстрируется как парадная витрина антиморозовской критики.

Подход критиков начинается с аппелляций к авторитетам и объемам противостоящих автору источников и корифеев. Потом идёт обсуждение идей вне контекста и их однобокое рассмотрение. Обязательно делаются бессодержательные, но грозные заявления вроде «автор не понимает фундаментальных исторических процессов» и «автор не знает принципов построения исторической науки». Из нестандартного мышления раздувается драма: из старых данных сделаны новые выводы!

Во всех этих обличениях обнаруживается паттерн, когда идеи оппонента – тот же эволюционизм — обличаются как романтические, недоказуемые, оторванные от реальности, в то время как другие — та же бритва Оккама — просто используются как аргумент против, который не требует обоснования. Хотя именно Оккам был бы первым сторонником Морозова, потому что любые орды самых хитрых фальсификаторов порождают меньше сущностей чем дюжина античных цивилизаций.

Но у специалистов всегда наготове множество постулатов. По-видимому, они были выдвинуты чтобы закрыть какие-то парадоксы, затем какое-то время, скажем 1-2 поколения специалистов, не встречали сопротивления от авторитетных специалистов, и в итоге обрели статус абсолютных истин. У историков скопился богатый арсенал таких костылей и теперь на любой аргумент они могут заявить что-то вроде «я вижу, соотношение письменной и устной традиции вас не интересует». Пойди разберись, что здесь от письменных источников, а что является закрепившимся предположением, да тут по каждому вопросу нужно писать большую статью, а то и целую книгу.

А иногда критик и вовсе по виду опровергает, а по сути подтверждает разбираемый материал, излагая те же самые факты, просто в других терминах и другой интерпретации. Подлинные документы есть, цепочкой копий переписанные из самой античности: одни — обнаружены в эпоху крестовых походов, другие — в 1903 году.

Критика пишется в радикальном ключе с максимумом абсолютных утверждений: в слоях — само — не обнаруживается, предметы — сами — датируются, артефакты — сами — оказываются из таких-то царств. Полемист не ставит задачу привести доказательства, поразмышлять и подискутировать. Наоборот, он стремится уйти от обсуждения и закрыть тему.

Парадигма

Ограниченный набор данных который мы в рамках конкретного исследования не планируем подвергать сомнению, называется парадигмой. Это алфавит, как бы наш рабочий стол. И принципиальная проблема, которая пролегла между Морозовым и учеными, лежит, видимо, в смене парадигмы. Представьте что вы туземец, абориген, и люди вокруг только и умеют, что считать по порядку, а вам посчастливилось придумать сложение чисел. Как вы объясните другим свою идею? Безусловно, кто-то с более гибким мышлением поймёт и поддержит вас. Но многие продолжат мыслить по-старому. Они так и будут считать 1, 2, 3, 4, а про 2+2=4 спросят, где у вас единица и тройка.

Точно так же, в высшей степени междисциплинарная гипотеза Морозова, привлекающая данные из самых разных областей знания, оказалось не под силу или непривычна для анализа одним конкретным специалистом одной конкретной науки. Мудрецы щупают слона: историки видят только попрание биографии древних царей, астрономы — только рассуждения о созвездиях и цветах планет, священники — только излишне будничное объяснение мистических пророчеств.

Гебраист не знает египтологии с ее иероглифами, египтолог не знает ассириологии с ее клинописью, эллинолог не знает арабского языка, арабист не знает санскрита... А все эти форты и фронты, однако, сделаны искусно защищающими друг друга. У кого хватит смелости атаковать какой-нибудь из них, когда он знает, что на него тотчас же загремят ураганным огнем все остальные? А как атаковать все сразу, когда на каждый надо употребить несколько лет труда? Человеческой жизни не хватает на подготовку ко всему этому, да и работа неблагодарная разрушать что бы то ни было всегда неприятно даже и с целью созидания чего-либо лучшего на старых развалинах.

Действительно, книги Морозова лежат на стыке астрономии, астрологии, и религиозно-мистических переживаний необразованного верующего человека, которые сам Морозов испытал в молодости. Однако здесь-то и открылся шокирующий факт: оказалось, что историки не знают ни астрономии, ни астрологических символов, и вообще ни разу не готовы к такому уровню обсуждения.

Союз нерушимый

Крупнейшим итогом трудов Морозова стал обнаруженный им древнейший Евросоюз. (Постников на эту тему молчит как рыба) Морозов называет его латино-эллино-сирийско-египетской империей, где единолично царствовал единый земной император как наместник единого небесного бога. Он короновался сразу четырьмя коронами и каждый новый наследник одаривал региональных вождей памятными медалями которые мы считаем римскими монетами. В каждом регионе его звали местным прозвищем, что не редкость и в наши дни.

Разумеется, вслед за государством было общее культурно-религиозное пространство. Это видно до сих пор, когда Ветхий Завет вдруг пересказывает культурно совершенно чуждую и даже вражескую Египетскую притчу про вещий сон фараона. Да что там, родословные Иисуса и Ра-мессу совпадают и по длине, и по разбивке на династии, и разве что не буквально по именам.

Заключение

Фоменко является очень удобным объектом для критики за счёт популярности и полного безумия его сочинений. Рвать его на клочки легко и приятно. Критиковать Морозова не так интересно: за счёт объёма, полной неизвестности, и отсутствия особо чётких и скандальных утверждений(этруски это русские!!111). Если в поисках отзывов и критики морозовской интерпретации "Апокалипсиса Иоанна" можно найти 10-15 работ, то вся критика 7 огромных томов “Христа” - это 3-4 довоенных работы и ещё 3-4 работы за 70е-90е. Причём это даже не какие-то книжные тома или хотя бы брошюры, а всего лишь журнальные статьи по нескольку страниц. Для труда объёмом 5000 страниц это равносильно игнору и забвению.

Также заметно, что никто из критиков не читал Морозова в подлиннике. Все явно знакомятся с ним по третьестепенным источникам и переложениям. А ведь на каждое из своих заявлений он приводит целый рассказ для обоснования и контекста, с массой сносок через каждые пару абзацев, разбирая начертания букв и гипотезы об ошибках переписок и переводов. В любых кратких пересказах этот массивный контекст будет опущен, превращая текст в груду безапелляционных заявлений, как оппоненты Морозова и представляют себе его подход. Интересное самосбывающееся пророчество.

В последние свои годы Морозов как будто ещё был наивен и не понимал, что ему не удастся добиться признания:

Неужели Вы не видите, что всеми своими выводами я не только не разрушаю ни древней истории, ни истории религии, а, наоборот, укрепляю их?

Понимал ли он, что созданная им система доказательств представляет собой цельную, самостоятельную конструкцию? Ему никогда бы и не удалось со всеми подружиться и вживить куда-то свои идеи. Чтобы поставить их во главу угла, нужно снести текущую парадигму целиком. К счастью, это понимал Постников:

Конечно, на каждой странице проморозовских сочинений легко отыскиваются бредовые с ортодоксальной точки зрения утверждения, подобно тому, как на каждой странице учебника по неевклидовой геометрии есть утверждения, бредовые для Евклида.

Модель Морозова ставит своей целью построить логически непротиворечивую модель исторического процесса. Для этого она строится вокруг понимания и психологического правдоподобия описываемых событий, вместо того чтобы просто располагать их на временной шкале на основе данных датирования.

Модель Морозова отличается от общепринятой модели своей компактностью. Она не порождает сущностей-заглушек вроде духа эллинизма или античного рабства. Цена этой компактности – циничный взгляд на науку и тектонические сдвиги по вопросу античности и средних веков.

Также гипотеза Морозова избегает фундаментальной методологической ошибки: в ней разнесены те данные о которых нужно вынести суждение и те, которые непосредственно анализируются, потому что она основана на независимых аргументах, а не на сообщениях классиков.

Модель Морозова также отличается повышенным рационализирующим потенциалом. Во многих случаях традиционная модель либо вообще не способна сформулировать для себя задачу, либо относит сообщение к области анекдотов, легенд, религиозных представлений, либо признаёт парадокс но тут же молча смиряется и идёт дальше. Напротив, модель Морозова в таких ситуациях оказывается более гибкой и почти наверняка может предоставить простое рациональное объяснение.