«Щепка» и «Чекист» — как коммунистическая повесть стала антисоветчиной

Девяностые не просто так наградили «лихим» эпитетом. Время было страшное: развал страны, политическая нестабильность, бедность, разгул преступности и полное отсутствие уверенности в завтрашнем дне. Для многих сфер жизни советского общества это десятилетие стало разрушительным — в том числе и для отечественного кино.

С распадом Союза русский кинематограф лишился госфинансирования. Так началась эпоха кооперативного кино: фильмы снимали на средства независимых организаций, которые нередко преследовали цель отмыть деньги. Так на рынок хлынуло несметное число несмотрибельного ширпотреба, сделанного ради отката, что и укоренило ассоциацию «русское кино — говно». Подобная ситуация сломала устоявшиеся производственные цепочки «киностудия-прокат-кинотеатр», окончательно уничтожив окупаемость кинопроизводства. До кучи в Россию стали массово завозить зарубежные блокбастеры, с которыми было невозможно конкурировать из-за скудных бюджетов, а последний гвоздь в крышку гроба русского кинопрома забили пираты, отняв у киношников те жалкие копейки, что они собирали с проката, и лишив режиссеров даже скромных надежд получить достойное финансирование.

Тем не менее, во всем этом бардаке был один-единственный плюс — абсолютная и неподдельная свобода слова, которая позволяла творцам без стеснения и иносказаний отрефлексировать советское прошлое.

Только в разгар такой странной эпохи, в 1992 году, и мог появиться «Чекист» — русско-французский фильм Александра Рогожкина, повествующий об Андрее Срубове, сотруднике ЧК времен красного террора.

«Чекист» страдает всеми болячками раннего постсоветского кино: бюджетная картинка, некоторая театральность, камерность — но фильм они на удивление не портят, лишь играют на руку депрессивному тону повествования.

На первый взгляд лента кажется типичнейшей агиткой, мол, посмотрите, как жутко жилось при большевиках, миллион расстрелянных лично главным героем. По всему хронометражу равномерным кровавым слоем размазаны сцены казней неугодных новой власти людей, как виновных, так и нет, а давящая теснота фильма нагоняет такой мрачной атмосферы, что порой хочется сделать паузу на «подышать». За все это «Чекист» очень быстро обрел славу антисоветского кино и, к сожалению, часто рассматривается только как плевок на могилу ушедшей эпохи. «Режиссёр — антисоветчик и толкает небылицы, дело закрыто». Но мало кто знает, что на самом деле «Чекист» — почти дословная экранизация просоветской повести «Щепка» Владимира Зазубрина, которого сложно заподозрить в антикоммунизме и сейчас я объясню, почему «Чекист» — совсем не то, чем кажется.

Автор оригинала, Зазубрин, родился в 1895 году в семье потомственного революционера. Его отца отправили в ссылку за участие в первой русской революции. Владимир, продолжив семейную традицию, еще школьником начал подпольную деятельность, издавая нелегальный журнал. В старших классах сблизился с ячейкой большевиков, за что был отчислен из учебного заведения. Повзрослев, Зазубрин «под прикрытием» поступил в юнкерское училище для шпионажа, что сыграло с ним злую шутку — в 1917 его мобилизовали в Белую армию как бывшего офицера, назначив командиром добровольческого полка пермских заводчан-пролетариев. Зазубрин убедил подчиненных перейти на сторону красных и дезертировал вместе со всем своим отделением, после чего уже на другой стороне баррикад стал заведовать газетой «Красная звезда».

В 1921 Зазубрин опубликовал роман «Два мира», посвященный белому террору и разгрому колчаковцев в Сибири. Книга начинается сценами расправы белогвардейцев над мирняком и группового изнасилования сельской учительницы, которую потом заживо сжигают в её же доме, — весь сюжет выдержан в подобном тоне. Книгу хвалила вся «красная элита»: Горький, Луначарский и даже сам Ленин.

На каждой странице «Миров» белые выставляются баринами-эксплуататорами, решающими все проблемы кнутом, красные же, напротив, — рабочим братством, взявшим в руки оружие поневоле. Между двумя сторонами постоянно проводятся параллели, к примеру, белые пленных расстреливают, красные — дают советское гражданство и радостно принимают военных специалистов в РККА.

Советская республика изображена пусть и не идеальным государством, но страной, где человек человеку друг.

Но уже через пару лет, в 1923 году, Зазубрин сам же сломал созданный им образ Союза. После длительных личных бесед с сотрудниками чрезвычайной комиссии он написал повесть «Щепка» о буднях чекистов, так сказать, по горячим следам. Сцены кровавых расправ перемежаются в «Щепке» с тяжелыми рассуждениями о сути революции. За свою художественную бескомпромиссность, несмотря на заступничество Горького, Зазубрин «попал на карандаш», впоследствии подвергся травле, был арестован и во время сталинских чисток в 1937 году по злой иронии расстрелян НКВД.

Тем не менее писатель никогда не считал «Щепку» антисоветским произведением, напротив — он утверждал, что «искренне хотел написать вещь революционную, полезную революции» и даже отправил рукопись на оценку главному чекисту — Дзержинскому. Железный Феликс, к слову, разглядел за внешними ужасами книги тот самый полезный делу революции посыл, но ограничился рецензией в духе «сильно, но слишком не ко времени, приходите лет через 50».

Дело в том, что Зазубрин писал о революции, и в том числе о красном терроре, намного честнее современников. В его понимании революция — вовсе не романтизированный образ женщины с флагом с картины Эжена Делакруа, ведущей за собой народ к свободе, равенству и братству. Революция по Зазубрину — это не только пафос лозунгов, борьба за Великий Идеал и Марсельеза, это в том числе и расправы над ее врагами, кровь и трупный смрад. На страницах книги можно найти слова: «Пусть не обманывается никто, не создает себе иллюзий. Меньше иллюзий — меньше ошибок и разочарований. Трезвее, вернее взгляд». Зазубрин и не обманывает: его революция — это не сказочная француженка с оголенной грудью, это «баба беременная, русская широкозадая, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе», и она не будет плакать над чьей-то прервавшейся в темном расстрельном подвале жизнью, как крестьянка не плачет, закалывая свинью.

Повествование сосредоточено вокруг начальника ГубЧК Андрея Срубова, который по долгу службы и сердца руководит расстрелами врагов советской власти. Действие повести перемежается с рефлексией протагониста — самой ценной и интересной частью книги, так как именно через мысли главного героя Зазубрин формирует свой символ революции. Срубов в своих размышлениях постоянно обращается к образу революции-крестьянки, пронося его через всю повесть, и, несмотря на его пугающую приземленность и почти языческую мрачность, любит ее всей душой. Он называет революцию своей «великой и жадной любовницей» и готов принести на ее алтарь столько жертв и пролить столько крови, сколько будет нужно. Революция — дело страшное. Но необходимое.

То и дело в тексте встречаются уколы в сторону «революционных гуманистов», которые признают теоретическую необходимость террора, но падают в обморок не то что от сцены расстрела, а от бумажного пореза на пальце, называя чекистов не иначе как палачами и убийцами, — людей, которые, по их же мнению, взяли на себя самую грязную и страшную, но важную и неизбежную для построения нового мира работу:

«Щепка» — смачная оплеуха всем писателям Серебряного века, которые так ждали и славили грядущую революцию, а столкнувшись с суровой реальностью в виде безжалостной широкозадой бабы, оторопели и отреклись от нее. Зазубрин как бы говорит: «Хотели? Звали? Ну так не ужасайтесь последствиям и не заламывайте рук. Революция — она вот такая, и надо ее любить несмотря ни на что».

Срубов, по мнению Зазубрина, как бы парадоксально это не звучало, — однозначно положительный персонаж и ролевая модель для советского гражданина. Он честен, умен, справедлив и, даже будучи чекистом-палачом, старается соблюдать революционную дисциплину: «Революция начинает свое поступательное движение с момента захвата стихии в железные рамки порядка, целесообразности». Так, он приказывает расстрелять красноармейца, пытавшегося изнасиловать приговоренную к смерти девушку: «Позволено стрелять — позволено и насиловать. Все позволено… Нет, не все позволено. Позволено то, что позволено». Это жестокая справедливость, но все же справедливость, и Срубов не делает исключений ни для своих товарищей, ни для себя: например, он отпускает на все четыре стороны бывшего добровольца-белогвардейца, в свое время ранившего Андрея в бою. Срубов не упивается властью и не мстит, если вчерашнего врага нет в списке — значит, надо отпустить, отбросив личные счеты. Чекист воспринимает свою работу как тяжкий долг, который он несет во имя будущего блага.

Отец Андрея, Павел Петрович Срубов, в письме к сыну почти слово в слово повторяет сентенцию из «Братьев Карамазовых» Достоевского про слезинку невинного ребенка. Он пишет, что не получится «воздвигнуть здание человеческого счастья» на «миллионах расстрелянных и замученных». Позже, когда другой чекист сообщит младшему Срубову, что расстрелял Павла Петровича за антисоветскую деятельность, Андрей, попивая кофе с коллегой, убившим его отца, лишь заметит: «…когда один простодушный чекист на допросе спросил Колчака, сколько и за что вы расстреляли, Колчак ответил: „Мы с вами, господа, кажется, люди взрослые, давайте поговорим о чем-нибудь более серьезном“. Понял?».

Зазубрин переиначивает гуманистический посыл Достоевского: жертва во благо революции — жертва неизбежная, жертва необходимая, и неважно, какой она будет. Важна готовность принести её в нужный момент, будь это хоть твой отец, брат, хоть ты сам. Буржуазные рассуждения о слезинке ребёнка ведут к малодушию, которое недопустимо, когда жизнь положена на алтарь революции.

Срубову придется отдать самое ценное, что у него есть — жизнь, чтобы доказать приверженность идеям революции, ведь как бы он ни старался во имя ее славы, он всегда будет ей чужд. Ведь он — бывший «буржуй», классовый враг.

Ефим Соломин, простоватый мужик-крестьянин, убивает дворян, как раньше убивал у себя в деревне скот — для него это будничный труд, который просто нужно сделать: «Соломин знал, что они враги революции. А революции он служил охотно, добросовестно, как хорошему хозяину. Он не стрелял, а работал». Ян Пепел — эталонный чекист по праву рождения, он пролетарий и расстрелять классового врага для него в порядке вещей, как выкурить утреннюю сигарету. Пепел замечает в разговоре со Срубовым: «Я есть рабочий, ви есть интеллигент. У меня есть ненависть, у вас есть философий». Далеко уехать на «философий» невозможно и к концу повести протагонист не выдерживает внутренней борьбы и увиденных кошмаров и сходит с ума, полностью отдав себя своей «любовнице».

И Срубов — лишь один из многих. Так сложилось, что революция отвергла саму его суть, судьба Андрея была предрешена с самого начала, но любой чекист, не только интеллигент, как ветеран Вьетнама, не способен вернуться к обычной жизни. Такая «работа» навсегда накладывает отпечаток, ломая и изменяя человека. Никто не может вечно служить чекистом, ведь «чекист, расстрелявший пятьдесят контрреволюционеров, достоин быть расстрелянным пятьдесят первым».

Книга полна смертей, слез, страданий и человеческого несчастья, а причина всему — чекисты, но финал дарит главному герою искупление, оправдывая все его деяния. В сумасшедшем бреду Срубов видит метафору всей своей работы — кровавый поток, в котором плывут почерневшие и полуразложившиеся человеческие останки, но «вытекающая из огнедышащего кратера узкая кроваво-мутная у истоков река к середине делается все шире, светлей, чище и в устье разливается сверкающим простором, разливается в безбрежный солнечный океан» — все те беды, все страсти и ужасы, что пришлось претерпеть как жертвам, так и их палачам в будущем окупятся, здание человеческого счастья, несмотря на убеждения Павла Петровича, все-таки будет построено.

«Щепка» писалась на заре советской государственности и была обращена в будущее, она обещала, что все, что творилось в те дни, не будет и не может быть напрасным, что заплаченная цена справедлива и невелика. «Щепка» была оправданием страданий народа и памятником палачам, которые ценой собственных и не только жизней расчищали путь в новый мир.

Повесть, естественно, не пустили в печать и забыли про нее вплоть до 1989 года, когда ее впервые опубликовали при содействии Виктора Астафьева. Зазубрин внял увещеваниям Дзержинского и планировал переделать книгу в роман, но, к сожалению, схлопотал черную метку диссидента и не успел закончить работу, а оригинальная рукопись долгое время считалась утраченной, пока поклонники писателя не нашли ее в одном из архивов.

К моменту выхода «Щепки» от грез о мировой революции не осталось и следа, через два года не стало и советского государства, а еще через год Рогожкин закончил работу над «Чекистом».

Экранизация сохранила мысли, заложенные писателем в оригинал, но если «Щепка» смотрит вперед, то «Чекист» оглядывается назад. В 1992 году зазубринский нарратив заиграл новыми мрачными красками — повесть с революционно-коммунистическим посылом превратилось в жуткую трагедию о бессмысленности жертв. Советский строй с самого появления постепенно утрачивал революционный пыл, и от изначальных пламенных заветов в финале осталась лишь символика. С каждым годом жертвы, принесенные на алтарь «Великой Идеи», имели все меньше смысла, а в 1991 году вместе с развалом СССР утратили его окончательно, что изменило посыл книги и фильма, сделав их трагичнее и пронзительнее.

«Чекист» вплоть до финала старается очень точно, буквально слово в слово, воспроизвести оригинал, но в силу ограниченности хронометража некоторые сцены оказались сокращены или вырезаны под корень: например, от взаимоотношений Срубова с отцом остался лишь разговор с расстрелявшим того чекистом. Сцена все еще показывает Андрея верным, даже фанатичным, революционером, но нарратив про «слезинку ребенка» полностью теряется, что делает ленту несколько беднее и, к сожалению, таких моментов в фильме немало.

Также сама структура повести заставляла вносить в «Чекиста» небольшие, но все же ощутимые изменения. В «Щепке» много эпизодов с путающимися перемежающимися друг с другом, размышлениями Срубова, которые сменяются чехардой — в книге это художественный прием, показывающий внутреннее состояние протагониста, его надрыв, но в кино реализовать подобный поток сознания просто невозможно, из-за чего Рогожкину пришлось изворачиваться и вкладывать мысли Андрея, известные лишь самому герою и читателю, в уста персонажей и иногда даже специально прописывать под это сцены.

Но самое большое отличие «Чекиста» проявляется ближе к финалу. В книге есть сцена помилования крестьян, восставших против советской власти. Она органично вплетена в повествование и именно благодаря ей Срубов окончательно убеждается в верности своего пути:

Срубов, отпускает бывших бунтовщиков, потому что «обманутым крестьянам советская власть не мстит», он делает это не из личных интересов, но попутно получает утешение после потери отца, ведь один человек — ничто по сравнению с интересом народа, которых и олицетворяют крестьяне, пусть одурманенные и восставшие — «Класс в целом никогда не останавливается над трупом — перешагнет».

В фильме же сцена выстроена совершенно иначе — другие чекисты однозначно высказываются за казнь мятежников и следуя «целесообразности» и «железным рамкам порядка» из-за которых Срубов приговорил к смерти насильника, он должен был отдать приказ о расстреле, но Андрей поступает наперекор и коллегам и своим прошлым убеждениям, освобождая заключенных. Это важный и переломный момент для персонажа, потому что он перестает идти на поводу у интересов революции, он милует бунтовщиков лишь по своей и ничьей еще воле.

В конце «Чекиста» Срубов также сходит с ума, но при совершенно иных обстоятельствах, что кардинально меняет ключевую идею фильма. Присутствуя при еще одной казни в расстрельном подвале, Андрей шепчет молитву о покаянии и пытается затеряться среди приговоренных, чтобы разделить их участь, чего у него, правда, не выходит. Фильм показывает сломавшегося, разуверившегося и искренне сожалеющего человека, в то время как книжный Срубов даже в своих галлюцинациях продолжал славить революцию.

Последние кадры картины, как и финал повести, — сумасшедший бред Срубова, и в обоих случаях он метафоричен и обещает герою прощение. Но если книга через образ реки показывает, что вся пролитая кровь была не напрасна, то фильм дарит герою искупление именно через его раскаяния, заканчиваясь умиротворяющей и в то же время печальной сценой поездки Срубова верхом на белом коне.

Несмотря на такую разницу, и фильм, и книга оставили во мне одинаковые чувства. Очень печально проникать в мысли палача, искренне полагающего, что он строит рай на земле, зная, что все его чаяния тщетны, деяния напрасны, а все, чего он добьется, — лишь ненужные страдания, и его дело, ради которого он и миллионы таких же отдали жизнь, превратится в фарс.

Мне очень хотелось бы сказать, что «Щепка» — памятник своей эпохе, что Зазубрин написал ее в двадцатых годах и там ей и стоит оставаться, что сейчас другое время… Но спустя год после премьеры «Чекиста» на Краснопресненской набережной столицы танки во имя демократии открыли огонь по Белому дому.

Для меня и «Щепка», и «Чекист» всегда будут напоминанием о тех жертвах, которые уже принесла наша Родина, и которые, к сожалению, нам только предстоит претерпеть и, возможно, именно такое напоминание поможет сделать первые — не напрасными, а вторые — немногочисленными.

#CatGeek #Кино #Лонг #Чекист #ссср

Автор: Алексей Петров

Еще больше новостей и статей в нашем сообществе и Telegram-канале.