Пользуясь возможностью, хочу поделиться здесь своим рассказом. Критика и оценка были бы очень кстати

"Последние часы"

Сегодняшнее утреннее небо, до этого всю неделю скрывавшее солнце за плотными серыми облаками, злорадно светится янтарными лучами, а редкие светлые облачка мерно плывут по воздуху. Будто бы сама природа с широкой улыбкой на лице встречает свою неотвратимую смерть, повернулась к костлявой лицом, чтобы все мы отчетливо видели в последний свой миг, что именно погрузит наши жизни в вечный мрак.

На улице стоит мерзкий холод, от которого зубы отстукивают неразборчивую недовольную мелодию. Тот самый мороз, который достанет тебя под любой курткой, от которого не спрячешься и чей противный озноб пробирает изнутри, заставляя дрожать. С самого утра заметно, как само естество издевается над нами, пытаясь закрасить наши последние мгновенья мазками темной краски.

Автобус остановился, мерзко проскулив ржавыми деталями. Я забрался внутрь и уселся на жесткую промерзшую сидушку. Наушники я сегодня не взял: хотел послушать окружение, впервые за долгое время. Но окружение удивительно молчаливо. Впервые в этом автобусе не слышно напряженной возни и возмущенных голосов, а вместо них звенит удрученная тишина. Водитель, сидящий впереди, положил одну руку на руль, другой он держит наполовину сгоревший окурок, смотрит куда-то в сторону. Даже когда мы тронулись, он мало смотрел на дорогу, о чем-то проникновенно размышлял. В салоне стоит напряженная тишина, перебиваемая лишь тихим сопением и редким шмыганьем сопливого носа. Все молчат, смотря под ноги, в окна, на остальных пассажиров.

Не молчит только радио в магнитоле. Не молчит и тараторит все время одно и то же. Думаю, если бы космическое тело, которое несется прямо сейчас на нашу планету, можно было остановить, про него бы не сказали так рано. Или не сказали бы вообще. Но, кажется, более разумным ответственные люди посчитали, чтобы мы провели свои последние дни более сознательно.

Водитель глубоко затянулся, медленно выдохнул дым. Уверенным щелбаном отправил окурок в окно и потянулся к проигрывателю. Резким движением выкрутил громкость монотонного голоса на минимум, так что теперь в салоне стало так глухо, будто бы из него выкачали весь воздух и оставили только вакуум. Разрушает эту иллюзию только тихий скрип петель на дверях.

Несколько недель по всему миру царил полный хаос. Когда о точке невозврата узнали все, мгновенно вылезли все самые мерзкие и низкие пороки человеческие. Самые отпетые маньяки, до этого прятавшие свою истинную натуру за ширмой милого лица или за глухими дверями квартир, обнажили ножи и вышли на свет. Многие под конец света пустились получать то, чего бы они мирным путем никогда не добились. Поэтому ограбления и изнасилования, убийства – вот чем занялись трусливые собаки, когда их поводок закона сорвался. Ведь какой смысл мирно сидеть на месте, если всем без исключения уже и так назначена высшая мера?

Но вот удивительно: довольно скоро всё успокоилось. Те мародеры и асоциальные сливки, которых не пристрелили полицейские и военные, взявшие привычку стрелять на поражение без предупредительных, вернулись в свои дома и подвалы, а все остальные остались доживать свой недолгий срок на обломках разрушенной инфраструктуры. Нашего небольшого городка такая истерия коснулась еще меньше. Либо у нас и так хватало бытовых преступлений в самых неблагоприятных районах, либо у нас поняли, что это все равно ничего не изменит, и что все мы уйдем или под воду, или под землю. Даже общественный транспорт работал, хоть и с большими перебоями.

Небо стало светло голубым. Все облака ушли, оставив над головой бескрайний и бездонный омут, смотрящий на тебя своей синевой. Солнце светит уже на самом верху, светит прямо в глаза, слепит. Погода солнечная, но от нее становится лишь противнее, неуютнее. В невыносимой тоске я начал тайком поглядывать на людей. В дальнем углу, на задних сидениях, расположились два маленьких ребенка в цветастых курточках. Два мальчика лет пяти-шести, играющих в пластиковые машинки, катая их по кожаной обивке. Они смешно надувают щеки, чтобы потом выпустить наружу весь воздух, сымитировать звук движения автомобиля. Они крутят своими головками в маленьких шапочках-ушаночках за машинками, полностью отдаваясь игре. А рядом тут же сидит их бабушка, в темно-синем тулупчике, с лицом живого мертвеца, с горечью и чуть ли не слезами глядящая на двух ребят. Грустное зрелище. На двойном сидении сидят парень и девушка, держась за руки. Они постоянно друг другу что-то шепчут, целуются, обнимаются. По щекам девушки потекла тушь. Остальные просто сидят и смотрят в окна, слушают музыку.

Я выскочил из транспорта на безлюдную остановку. Солнце светит так, что все вокруг выглядит как в какой-то дымке, все цвета чуть тусклее, будто в воздухе держится слой пыли. Теперь путь лежит к одинокой панельной девятиэтажке. Я иду к матери. При последней встрече я наговорил ей много гадкого, за которое мне жутко стыдно, но кое-что не давало мне извиниться до этого момента. Поразительно, что моя никчемная совесть проснулась именно вот так. Когда бы меня начал гложить стыд, если бы на земной шар не несся огроменный камень? Уверен, что очень нескоро, потому что напыщенная гордость еще с детства стала моим персональным проклятием, которое успешно отворачивало от меня людей. И сколько бы раз я не наступал босой ногой на один и тот же гвоздь, одна-единственная очевидная истина о том, что порой необходимо поступаться своими принципами, обходила меня стороной.

Все сегодня идут куда-то, к кому-нибудь. В круг семьи, к женам и детям, к девушкам. К родителям. Сегодняшнее расписание дня резко обрывается на 17:48, и я хочу в последний раз увидеть человека, который стал единственным за всю мою жизнь, кто по-настоящему заслужил мою любовь. Не фальшивые друзья с поверхностными мыслями и пошлыми ценностями. Не алкаш-отец, почивший еще в моих ранних годах и отпечатавшийся в памяти лишь размытым силуэтом овоща, лежащего на полу посреди зала. Не девушка, оставившая после себя только забытый набор нижнего белья в моем шкафу и разбитое сердце внутри моей грудной клетки. Только мать. Только мать, которая вложила в меня столько сил и собственной души, прямо как серьезный бизнесмен, полностью вкладывающийся в сомнительный проект. Проект, который не оправдал стольких ее ожиданий, а после еще и посмевший в чем-то ее обвинять. Поэтому сейчас этот проект на пути к грязному маленькому панельному офису, чтобы хотя бы сказать своему инвестору, что товару жаль.

Дверь с домофоном. Ключа-магнита у меня нет, я слишком редко сюда заходил до этого. В иной ситуации я бы подождал, пока кто-то выйдет на улицу и впустит меня: только бы не набирать 14ый номер квартиры самому, просить открыть металлическую синюю дверь. Но теперь уже вряд ли кто-то

выйдет в ближайшее время. И у меня слишком мало времени, чтобы простоять здесь хоть секунду без дела.

Только смотря сейчас на деревянное большое окно, заставленное горшками с цветами, с обшарпанной краской, я понял, насколько сложно сейчас будет мне будет выдавить хотя бы слово. Язык онемел, а вся слюна

1. 4. Кнопка вызова. Гудки. Даже они звучат глухо, будто бы воздух стал плотнее и слабее пропускает звуки. Гудки. Тихий пиликнувший звук и тишина, только ровное, отчетливо различимое дыхание.

- Это я... Открой дверь... - я закусил губу и прикрыл глаза, буквально ощущая как совесть поедает меня изнутри. - Пожалуйста...

Тишина. Чувство вины комом встало в горле и скребет стенки глотки, превращая каждое слово в орудие пытки. Тишина.

- Мам... мама... умоляю...

Тишина. Секунда. Две. Звонкий писк, горящая лампочка и ослабевший магнит, до этого державший дверь. Передо мной темный коридор с ярко-синими стенами снизу и дешевой голубой штукатуркой сверху. Прошел в подъезд. В нос тут же ударил запах собачьей мочи вперемешку с кошачьей шерстью. У самого входа стоит детская коляска, пристегнутая к батарее велосипедным замком. Из-под некоторых дверей веет воздухом, несущим противный спертый удушающий запах, который появляется у особо пожилых людей. Что-то между мертвичиной и слабым ароматом жизни, с каждым днем все сильнее затухающим.

Гнездо для лампочки без самой лампочки висит на белом толстом проводе, идущим прямо из стены. Узкие ступеньки, тоже крашенные в насыщенный синий цвет, деревянные, в некоторых из них торчат головки гвоздей. Перила облезшие, как и кожа на старых дверях. Все настолько убогое и неприглядное, но бесконечно знакомое для меня. Потому что тут я вырос.

Это то, с чем я рос и чем я жил, поэтому даже такое непотребство может вызвать во мне что-то теплое. Как любимые башмачки, которые стали малы, но которые до слез не хочется выбрасывать.

Поднялся по гниловатому дереву на пятый этаж. Две черные двери стояли глухо, будто замурованные. Когда-то очень давно тут жили наши соседи, с которыми отец часто любил пустить в себя пару литров чего-нибудь алкогольного. Теперь эти квартиры давно проданы, купленные новыми владельцами. В дальнем углу виднеется дверь. Та самая, светлая и деревянная, покрытая лаком, с коричневой ручкой. Дверь чуть приоткрыта. Я медленно подошел, коснулся ручки и потянул. Передо мной предстал мой первый дом. Старая темная квартира, длинный узкий коридор, от которого отходят комнаты. У стены стоит длинный старый шкаф, занимающий еще половину пространства в коридоре. Много пар старой бесхозной обуви на полках, тряпки, дешевые шубки и пальто на вешалках.

Сердце застонало. Все слишком родное. То, что было бы стыдно показывать посторонним, но родное. Я подошел к деревянной белой двери с большим мутным стеклом. Пальцы легли на тонкую металлическую ручку, испачканную в некоторых местах кляксами белой краски. Я тяжело вздохнул и легонько толкнул дверь вперед. Тонкий скрип петель, и взору предстала комната, заставленная горой пакетов и кипами старых бумаг. Шагать неудобно, спотыкаясь о каждый мешок с вещами, цепляясь ногой за каждый провод от удлинителей. Гладильная доска, тумбочка с телевизором стоят у очередного шкафа-стенки, скрывшего за собой целую стену и через стеклянные задвижки красующегося хрустальным сервизом, старыми пыльными корешками книг и десятком рамок со старыми фотографиями. В воздухе стоит пыль, комната будто бы мертвая, залитая холодным тусклым светом, пробивающимся через крону дерева, стоящего перед окном.

Мама сидела на широкой кровати и смотрела в окно. Не видно было тонкого морщинистого лица за худой хрупкой спиной. Я очень медленно прошел ближе. Мама не двигалась и словно не обращала на меня внимания. Я аккуратно сел на кровать рядом с ней. Хочется провалиться под пол, под землю, только чтобы не сидеть сейчас здесь и не смотреть на эту комнату, будто затерянную во времени, и на старую женщину с узорчатом халате и платком на голове.

- Мам?.. - Мой голос дрогнул и оборвался. Она любит, когда я называл ее именно «мама», но я очень давно перестал так делать, мне было неудобно так обращаться.

- Мам...ма. - Она вздохнула немного тяжелее обычного и слегка дернула плечом, но не развернулась ко мне.

- Мама... прос... извини меня... - удивительно, как емкое «извини» звучит ярче и искреннее кроткого «прости». Как будто у слов совершенно разные назначения, и «извини» придуман именно для таких моментов, как сейчас. Но произнести его всегда сложнее.

- Пожал... пожалуйста, извини меня... - в глухой тишине я услышал тихий всхлип. Я не понял, была ли это она, или же это был я сам. Голос сильно дрожит, заикаясь, горло содрогается, но звуков из него почти не выходит. Я взял маму за плечи и уткнулся лицом в ее спину.

- Извини меня!

Я не смог больше сдерживаться. Я громко всхлипнул, и глаза ручьем, словно прорвавшаяся дамба на реке, выпустили слезы, потекшие по моему лицу, скатывающиеся и впитывающиеся в ткань женского халата. Я заревел как ребенок, заревел, содрогаясь на фоне глухой тишины тесной комнаты. Что-то изменилось. Пока я сидел с закрытыми глазами, кто-то нежно взял мою голову неровными руками, коснулся моего лица сморщенной старческой кожей и крепко обнял. Помимо своего рёва я услышал еще один. Горький и всепрощающий материнский плач, когда мать в очередной раз не может обижаться на своего ребенка и плачет вместе с ним над его раскаянием. В этом плаче боль всех прошлых лет, тех раз, когда я грубил и причинял ей душевную боль, громко хлопал дверью, уходя во тьму улицы, а потом ограничивался своим ничтожным «Прости». В этом плаче ужас от того, что через несколько часов она умрет вместе со своим сыном и всеми остальными. Мы сидели так очень долго, в обнимку, среди хлама и мусора, в котором прошло мое детство и большая часть ее жизни. Сидели, простив друг друга за все, что когда-то было сделано.

Солнце стало немного милосерднее. Постепенно приближаясь к западному горизонту, оно решило одарить нас своим теплом, сжалившись над и так уже обреченными. Я сижу на обшарпанной табуретке из деревянных брусочков, мама разлеглась в кресле, которое еле-еле вместилось на балконе. Ветер на высоте сильнее, но уже не так сильно обжигает лицо, как с утра.

Мы общаемся тут уже второй час, лишь иногда замолкая, чтобы подумать. За те годы, что я жил в своей собственной квартире в одиночестве, лишь изредка удосуживаясь ответить на мамин звонок, накопилось масса всего, о чем нам бы хотелось поговорить. А когда все темы, имевшие смысл, кончились, мы говорили просто о чем-то глупом. Я с упоением слушал прерывистый женский голос со старческой хрипотой, сухой, но самый нежный из всех.

Я сижу и ни о чем не думаю. Мне впервые за долгое время стало так хорошо и спокойно. Осознавая, что под конец своего существования я все-таки уверен, что совершил верный поступок, умирать становится гораздо легче. И гораздо легче встретить Апокалипсис в компании самого дорого человека.

- Скажи, сынок, это Господь так нас наказал?

Я задумался на пару секунд. Я с 12 лет перестал верить в Высшие силы, но вопрос действительно интересный. Что бы сделал Иисус, увидев, куда нас завела наша дорожка? Что бы он сказал людям, увидев, во что они превратили планету, как извратили природу и как испортили самих себя? А может, он просто бы покачал головой и, развернувшись, ушел прочь? А может…

- Думаю... Что если бы он существовал, то непременно бы сделал то же самое...

На столешнице звонко зазвучал будильник. Я лениво повернул голову. 17:48. Цифра, которую выучил уже каждый, которую все слышали сотни раз. Вот она. Как последняя дата в календаре, зачеркнутая на нашей истории самой Вселенной.

В небе что-то появилось. Сначала маленькая точка со стороны солнца, но которая все расширялась и расширялась, краснея. Спустя секунды огромная раскаленная глыба, оставляя за собой длинный огненный шлейф, уже стремглав летит куда-то к горизонту. Я помог маме встать на ноги. С нашего места должно быть отчетливо все видно. Видно, как простой камень порушит то, что строилось тысячелетиями, убьет все живое простой волей случая.

Мы обнялись. Крепко-крепко. В последний раз. Молча разжались и развернулись к нашему последнему шоу.

Метеорит скрылся за полосой, отделяющей небо от земли. Но ненадолго. Через секунду на горизонте вздыбилась земля, вырвалась в воздух огромной воронкой. Массивы грунта взмыли высоко над домами и над вершинами деревьев. В полной тишине. Пара секунд ожидания. Весь балкон слегка завибрировал. И вдруг моих ушей достиг такой оглушительный гул, что барабанные перепонки банально лопнули, отозвавшись тягучей болью, и я перестал что-либо слышать. Все вокруг погрузилось в безмолвную тишину. Только постепенно нарастающий раздирающий тонкий визг внутри головы начал заполонять мозг. А через мгновение сильнейшая волна влетела в нас. Меня с мамой откинуло к стене. Я уже не слышал, как стекло с треском вылетело из рам, но легкая жгучая боль от проникавших в кожу осколков ошпарила лицо. Я смотрел вперед, не в силах оторвать глаз: на меня идет волна. Волна разрушения. Стена камня, обломков зданий, земли, асфальта в перемешку с ярким пламенем неслась к нам. И в этот момент я улыбнулся. Подумал, сколько людей сейчас точно так же стоят и смотрят на свою смерть. Сколько уже умерло, и сколько умрет через секунду. Это забавное чувство - быть в числе этих людей. Чувство единства. Даже забавно стало.

Я встал на ноги. Волна все ближе. Несется с намерением убить и уничтожить. Свет пламени слепит глаза. Я рассмеялся и расправил руки в стороны. Навстречу каменной лавине и огню, что будет для меня Чистилищем на Земле за все грехи, которые я совершил. Пусть лучше Господь существует, и тогда я буду уверен, что умер по воле Великого Судьи, а не по воле миллиардной вероятности. Тогда он узнает, что я готов принять кровавое искупление. Что все мы готовы. Я приветствую свою смерть!

Беззвучная волна разрушения достигла нашего дома. Беспощадно стерла здание с лица истории. И понеслась дальше...