«Волчатник»

Новелла о мужской доле. О месте мужчин в мире, которого не стало.

История о поколении N - поколении ненужных. Об эпохе "посткультуры", где каждый выживший мужчина сумел себя обресть в собственных иллюзиях: кто стал "художником", кто "спасителем", а кто нашел себя в гибели.

–1–

Он скрылся от войны, чтоб любоваться ею. Любоваться как мальчишка, который не может оторвать взгляд от пожара. Эстетика насилия стала культурным кодом. И культура кончила жизнь самоубийством, вернув людей в архаичное лоно, о котором трагически истосковался каждый выживший. Люди не стали дикарями, но приблизились к желанному первобытному состоянию. Оно стало его природной стихией.

Он пришел из ниоткуда в это злое место. Здесь безобразно тела лежали на лесной дороге. Были разбросаны и утопали в грязи, как мусор. Молодая женщина, ребенок и младенец. Увиденное не вызывало в нем ничего. Он будто смотрел шаблонный фильм из прошлой жизни и просто воспринимал это как данность.

Погода хворала осенью, словно чумой, и орошала тела моросью холодных выделений. Волчатник стянул с головы капюшон плаща и наклонился, чтобы рассмотреть мертвую женщину. Бледное лицо с нежной молодой кожей и застывшие блестящие глаза. Она увидела смерть собственных детей прежде, чем умерла. Рваное клыками горло зияло багровыми лоскутами.

На обочине лежал маленький сверток, измазанный грязью. Волчатник не стал проверять: если зверь не тронул младенца, то холод усыпил того за пару часов. Но если бы ребенок плакал – он бы просто прошел мимо.

Волчатник присел на корточки возле женщины и пошарил по карманам ее пуховика. Сугубо из нужды выработал в себе эту привычку. В карманах ничего не нашел – и это стало единственным, что хоть как-то отозвалось в душе.

Местные, понял он. Шли быстро и налегке.

Ее одежда смердела волчьей мочой.

Позади погибшей матери, шагах в десяти по дороге, лицом вниз лежала девочка в красной куртке и шапке. Волчатник присмотрелся к следам вокруг нее: умерла не сразу, барахталась и пыталась ползти вслед за матерью. Но не смогла подняться.

Волчатник откинул с ее затылка капюшон. Увидел прокушенную детскую шею.

Он представил, как они шли по дороге и зверь дал о себе знать. Женщина с детьми побежала, но девочка не поспела за ней. Зверь повалил ее, прокусил шею. Мать побежала дальше, ибо сработал инстинкт, чтобы спасти младенца. Но зверь догнал, растерзал сначала ее, затем утащил на обочину малыша.

Дура, подумал он холодно, и ради этого стоило плодить детей? Он бы никогда не завел детей только потому, чтобы они не наступили на мину в лесу. Не хотел пускать их в этот мир против их воли. И не надеялся, что ни смогут сделать его лучше.

Волчатник встал и осмотрелся. Большой волк, понял он. Людоед. Потому и крупный. Теперь будет жрать только человечину. Но этих не съел. Был не голоден? Трупы мочой метит. Значит, стережет зону обитания.

Волчатник поправил висевшую на плече двустволку и поспешил в поселение. Зверь сулил ему работу.

–2–

Никого не было. Только покосившаяся церковь, покрошенная свинцом и осколками, и собранное вокруг нее поселение.

Волчатник никогда не верил и видел иронию в божьем доме, расстрелянном из пулемета: материальное в очередной раз победило духовное.

Дворовые псы, скалясь и брызжа пеной, захлебывались хриплым лаем и бросались на сетку-рабицу. Каждый двор надежно затягивало сеткой, как тюрьму. У домов побогаче красовались венки колючей проволоки.

Никто не встретил чужака.

Посреди поселения стоял проржавевший танк. Ствол был раскрыт ромашкой. Величественный памятник, оставшийся из прошлой жизни и внушавший некогда ужас. Теперь это просто стоящий в грязи ржавый беспомощный кусок. При жизни он успел вдарить снарядом по церкви. Взрывом разворотило алтарную часть, словно от стены отгрызли кусок. Однако стрельба из орудия по церкви во время Последней войны не была приступом сумасшествия. Это был акт мести…

В церкви горел тусклый свет.

–3–

Волчатник прервал службу своим появлением. Вошел к ним, как спаситель. Нес себя к ним, словно его появление – это благая весть, которую ознаменует оживленный колокольный звон.

Ему были не рады. Угрюмые люди смотрели на него недобрыми глазами и молчали. Его появление рушило гармонию устоявшегося порядка, каким бы он ни был.

Однако волчатник причислял себя к тем спасителям, которые спасают не ради спасения, но ради самого акта спасительного действа. И будучи спасителем, он возложил на себя право войти в священное место, неся на плече всегда заряженное ружье.

Он думал: жаль, что богу нет дела ни до вас, ни до вашей разграбленной церкви. И вам, отметил он про себя, до бога тоже дела нет: вы не трогаете его, он держится подальше от вас.

Проповедник не был церковником. Он стоял перед людьми в камуфляжной одежде. Волчатник молча смотрел на него. Стоял и ждал.

Проповедник был местным мэром. Он перетянул внимание прихожан обратно на себя. Говорил медленно и звучно. И волчатник слушал его. Речь шла о Варфоломеевском Волке, устроившим кровавый террор. Волчатник узнал в этом Волке зверя, оставившего мертвецов на дороге.

Люди внимали его словам и вытянули из них крепкий дистиллят, который опьянил, затуманил, обезболил и немного приподнял настроение. Они услышали то, что хотели услышать. И, получив дозу желаемого, некогда угрюмые люди покидали службу как самые счастливые существа на земле.

–4–

– Так, кто вы, говорите? – Мэр сел в глубокое кресло за рабочим столом и жестом предложил гостю присесть на стул.

Волчатник сел. Он редко снимал с головы капюшон. Держал лицо в тени.

– Охотник, – сказал он.

– Не много вас.

– Миллионы. Было.

– Миллионы охотников?

– Нет. Не охотников.

Мэр достал портсигар, вынул папиросу и предложил волчатнику.

– Не курю, – отказался тот.

– Почему?

– Экономлю.

Мэр не понял. У них были разные представления об экономии.

– Один патрон, – вздохнул волчатник, – стоит пачку сигарет. Патрон спасет мне жизнь. Или даст заработать. Пачка сигарет – это повод меня убить.

Мэр не смотрел на него. Раскурил папиросу и глухо посмеялся сквозь маслянистый дым. Они бы не нашли общего языка, даже если бы того хотели. Они жили в разных мирах. Волчатник походил на одичавшего: холодный взгляд, жесткая щетина и впалые щеки. Внешность мэра говорила, что он не знал той нужды, какую испытывал волчатник. Ужас властвовал за пределами уютного грязного поселения, которое его оберегало. Волчатник же пришел из мира ужаса.

– У вас ружье. – Мэр указал за плечо волчатника. – Хороший повод отнять у вас жизнь.

Его слова прозвучали как намек.

– Ни одной удачной попытки, – отметил волчатник.

– Ружье отобрать не сложно. – Мэр затянулся, и тлеющий табак зашипел. – Вы просто не нарывались.

Волчатник отвернул плащ. Под ним висела граната Ф-1. Интерес мэра к ружью охотника явно потух.

– Опасный этот зверь? – спросил он. – Как думаете?

– Люди мрут.

– Люди постоянно мрут. Вы недаром пришли волков пострелять. Мне нужно убедиться в целесообразности…

– Там на дороге, – перебил волчатник, – лежит мать. Молодая женщина. Горло у нее куском вырвано. Рядом лежит девочка. Шея перекушена. Она мучилась перед смертью. Еще младенец. Теперь целесообразно?

– М-м-м-м! – протянул мэр, присосавшись к папиросе. – Два дня как пропали.

– Их обоссанные трупы до сих пор там лежат.

– И пусть. Не стоит живым рисковать ради мертвых.

– Погибнут еще, – равнодушно заметил волчатник.

– Слушайте. – Мэр раздраженно отогнал от лица дым. – Вы были на Последней войне?

– Нет.

– А, отсидевшийся. – В его хриплом голосе прозвучало неважно скрытое презрение.

Волчатник заметил это. Люди, прошедшие гражданскую войну, всегда возвышались над ним. Он же смотрел на них, как на случайно выжившее мясо.

Но тон мэра зацепил его.

– Это моё дело, – жестко предупредил он.

– Да кто ж теперь осудит? – Мэр хмыкнул с тем же призрением. – Я на той войне был. И кое-что скажу. За два года война унесла две трети населения. От страны ничего не осталось. Сюда не дошли наши зарубежные «партнеры» только потому, что здесь нихрена нет. Нам не хватало рук. Нам не хватало стволов. Половина армии дезертировала. Сложно поднять солдат из окопов с криком «за родину!», когда родина – рынок, а хозяева рынка – барыги. Никто за них воевать не хотел. – Со значением посмотрел на гостя. – Три месяца назад чума выкосила здесь сорок восемь человек. Из ста двадцати трех поселенцев. Среди них – дети. Бандиты убили за последние полгода человек двадцать.

Волчатник молчал, отмечая про себя, насколько дурной из мэра маркетолог: он пытался играть на эмоциях, как в той церкви. При этом обращался к совести человека, у которого слово «совесть» давно стало поводом для шуток.

– И у меня к вам один вопрос, – продолжал мэр. – Где вы были всё это время со своим ружьем?

Охотник не ответил.

– Волка ждали… – сухо бросил мэр.

Волчатник смотрел ему в глаза. И видел в них ностальгию, ибо война (при всех ее ужасах) сделала этого человека счастливым. Целые поколения прозябали в мире, где были никому не нужны. Война же нуждалась в них как в мужчинах.

– На улице танк стоит, – сказал мэр, выдыхая дым. – Я подбил. Бесплатно.

– Так и за что ж вы воевали?

– За что воевал – не знаю. И знать не хочу. Главное, что воевал. История сама всё объяснит за нас. У нее фантазия побогаче и красноречия побольше.

– Волк будет убивать, – спокойно проговорил волчатник. – Вы на его территории.

Мэр покивал, отведя взгляд в сторону.

– М-да, – хмыкнул он. – Устроил нам настоящий мохнатый террор. У нас нет огнестрельного оружия. Что было – давно отстреляли. Мы и псов на волка пускали. Находили только туши. А это свирепые волкодавы. И рейды устраивали, и… Двенадцать мужиков последовали за ним. И канули.

Мэр искоса посмотрел на волчатника, подумал и побарабанил пальцами по столу. Ощущал себя вожаком поселения. Не позволял трогать ржавый танк, который был его добычей. Этот трофей был символом его клыков. Однако волк дал ему понять: мэр не может защитить свою территорию.

– Хо-ро-шо, – вздохнул он. – Сколько?

– Полторы.

– Дам триста. Без предоплаты.

– Так не пойдет.

Мэр пожал плечами.

– Тогда покиньте мой дом.

– Это опасная работа.

Мэр вновь презрительно хмыкнул.

– До войны я работал шахтером. У меня каждый рабочий день был последним. Я получал в месяц тысяч тридцать старыми. За тридцать бумажек я оставлял под землей свое здоровье. Хозяин шахты ездил на «майбахе». Я посчитал. Эта машина – ровно тридцать три года моей работы. Он никогда в эту шахту не спускался. Только продавал уголь, который мы добывали своими руками. Нам же перепадали с этого крошки. Уважаемый, не говорите мне об опасности своей работы. И уж тем более не говорите мне о справедливости. Иначе я дам вам по роже и вынесу на улицу.

– Тремя сотнями я не окуплю даже боеприпасы. Чем же ты тогда отличаешься от того барыги на «майбахе» с шахтой? Делаешь всё то же: люди пашут на тебя, рискуют, а ты им крошки сыплешь. И все сливки твои. Тот барыга, поди, тоже под шумок из подворотни выскочил и шахту себе прибрал. Как и ты – вот это поселение.

Мэр улыбался.

– Тогда оставьте всё, как есть, – пожал он плечами. – И уходите, если не нравится рынок.

– Я уйду, – внушительно сказал волчатник. – Волк останется. Продолжит убивать. Вы будете хоронить детей, хоронить жен, стариков. Сможешь с этим жить?

– Хо-хо! – засмеялся мэр. – Живу с этим. Очень давно живу. А ты не тащи мораль из прошлого в сегодня. Спроси местных: что думают о смерти людей? Знаешь, что тебе ответят? Естественный отбор. В обратом ты их уже не убедишь.

– Раз уж ты сам завел речь о справедливости… – Волчатник сел поудобнее. – Я был в школе. И мне говорили: учись хорошо, чтобы не работать на дядю. И я учился. Меня хвалили и ставили в пример. Нас заставляли носить одинаковую форму. Чтоб мы были равны. Но после занятий все выходили на улицу. И сразу было видно, кто из нас ровнее остальных. Потом я учился в универе. Мне говорили: качественное образование – это путь к достойной работе. И я учился. Меня хвалили и ставили в пример. Я получил красный диплом – и не смог найти себе работу. И мне сказали, что я просто неудачник.

– Вот видишь, – криво улыбнулся мэр. – Слова школьных учителей сбылись. На дядю ты ни дня не работал.

– Да. Ни один дядя меня на работу так и не взял. Вот это я понимаю – ирония…

– Вот так мы и просрали страну.

– Да. С радостью и облегчением…

– Знаешь, а меня всё устраивает. Жутко – да? Я при делах и чего-то стою. Всё лучше, чем пахать от заката до рассвета и сдохнуть в сорок лет, не накопив даже на могилу. Я чтобы мать похоронить – место на кладбище в кредит брал.

– Выплатил?

– Война всё списала.

Мэр поднялся, прошелся по кабинету.

– Дам пять сотен.

Волчатник встал и протянул руку:

– Договорились.

– М-да, – хмыкнул мэр. – Если человеку загорелось себя угробить – его ничем не остановить.

–5–

Они нагнали его в лесу. Нагнали впятером. Окликнули изрядно дерзким тоном, но не рискнули приблизиться. Волчатник обернулся и увидел топоры в кряжистых руках. Скинул ружье, вдавил приклад в плечо и нацелился на бородатых мужиков.

Долго глядели друг на друга, как дикие звери. Будто принюхивались, прежде чем начать разговор.

Главный из пятерки поднял топор, пытаясь внушить охотнику свои мирные намерения. Но топор был в руке, а не на земле. И волчатник не снимал главаря с прицела.

Несмотря на радушную улыбку, главарь не отделился от остальных.

– Мы тебя не тронем, – обещал он.

– Это я гарантирую, – ответил волчатник, целясь ему в грудь.

– Слушай, зачем тебе это?

– Я бы задал вам тот же вопрос.

– Думаешь, тебе благодарны будут?

– Я похож на человека, который благодарностями сыт?

Волчатник вдавил приклад в плечо сильнее. Руки потели. Он видел, как остальные «лесорубы» постепенно расходятся, словно задумали взять его в кольцо. Поведение полков, подумал он. Волчатник хорошо себя знал: если они окружат его, он не сможет подорвать себя гранатой – слишком силен инстинкт самосохранения, слишком цепок страх. В мечтаниях проще представить себя героем.

– Уходил бы ты. По-хорошему.

– Если кто-то из вас сделает еще хоть шаг…

Главарь угомонил остальных жестом, и они покорно застыли.

– Я убью волка. Нравится вам это – или нет.

– Это никому не надо.

– Мне надо.

– Это наш враг. Наш, а не твой. Мы сами защитим себя и наших женщин. Не отнимай у нас это.

– Это? Это безумие.

– Это наш мир. Но не твой. Мы не хотим ничего менять. Страшно – понимаешь? Что-то менять страшно. Меняли уже. Хуже стало. Таков наш мир.

– Это так, – согласился волчатник. – Но в моем мире этот волк – моя работа.

Главарь тихо выругался сквозь зубы.

– Хочешь, – спросил он, – заплатим тебе? Больше, чем мэр. Дай только время – мы соберем.

– Дело не в деньгах, мужики.

– Тогда что тебе нужно?

Волчатник не ответил. Попятился, отошел на несколько метров назад, закинул ружье на плечо и быстро скрылся в лесных дебрях. Больше они его никогда не видели.

–6–

В лесу стояли ржавые скелеты прошлого – прогнившие кости могучей техники. Стволы покрывала рыжая проказа, разъедавшая сталь. Разлагающиеся гусеницы, пожранные землей, укутывало каким-то седым мхом, от которого тянуло грибами. Вокруг истлевшими бревнами лежали деревья, скошенные снарядами.

Волчатник шел бесшумной поступью охотника. Ступал средь мужских скелетов, которых мать-земля прижимала к себе. Сквозь них давно проросла трава, удобренная истлевшей плотью. Зеленые мхи укутывали их, сберегая от холода.

Волчатник забрался в кабину грузовика. Водительское сиденье занимал человеческий скелет, оплетенный лохмотьями солдатской формы. Он будто дремал, откинувшись в кресле. Грудная клетка была пробита.

Сидел рядом. Сидел в тишине. Сидел в мертвой стальной кабине боевого зверя из прошлого мира. Всё остановилось. Остановилась беспорядочная людская суета, полная злобы. Остановился механический гул, пропитанный бензиновой гарью. Остановился лязг танковых гусениц, рывших землю. Остановился грохот снарядов, потрошивших почву. И наступила нежная тишина. Запели птицы, зажурчали ручьи, зашептал дикий лес…

Повернул голову и взглянул на череп.

– Ну, – спросил с усмешкой, – повоевал?

Скелет «подтвердил».

– А за что воевал?

Скелет не «ответил».

– За старый мир ты воевал. Старый мир… Так на его могиле и написано: «Погиб от мужских нежных рук». Но знаешь, этот мир не был мужским, хоть и поигрывал мускулами. Он ими свои комплексы прикрывал и нереализованность. Одно сплошное разочарование. Патриархальность не оправдала возложенных на нее надежд. И чем яростнее была борьба за феминизм, тем сильнее женщины корили мужчин за инфантильность. – Волчатник задумчиво поскреб ногтями по жесткой щетине. – Тот мир на деле был тотально женским. Подумай сам. Ребенок рождался и до времени находился с матерью. Что, собственно, логично. Но затем его отправляли в детский сад, где он продолжал свое формирование с помощью женщин. Нередко, очень обиженных мужчинами женщин. После, если он выживал (хе-хе), он вырастал и отправлялся в школу, где его обучением в течение одиннадцати лет занимались женщины. Подчас весьма истеричные и неуравновешенные. Так или иначе, но они умели унижать еще неокрепший мальчишечий мозг. Пацан выпускался и поступал в университет. Там в него вкладывали знания в основном женщины-профессора. Даже если они были мужчинами. Двадцать три года своей жизни мальчик проводил среди женщин. Если же он и отправлялся в армию – им командовали мужчины, которых воспитали те же женщины. Понимаешь, о чём я? Ты не подумай: женщины тут не виноваты. В конце концов, не они трахнули этот мир.

Скелет «согласно» молчал.

– Я помню тот мир. – Волчатник вздохнул и нервно закусил губу, глядя вдаль сквозь разбитое пулями стекло. – Места мне там не было. Бесполезный. Расходный материал. Я там за жизнь платил. Даже не за жизнь – за выживание. Проценты. С юридическим ошейником на горле. А ты всё это защищал.

Скелет безмолвно «согласился».

– А теперь сидишь тут мертвый. Сам, небось, под процентами был – а? Ты тут своих сограждан бомбил. Знаешь – за что? Чтоб свои проценты вовремя оплатить. Но ты хоть нужен был. Хотя бы в качестве мяса для этой железяки. А это уже не мало…

Волчатник постучал кулаком по крыше и посмотрел на череп.

– Ты на моего батю похож. Прям очень похож. Мне отец часто говорил: будь, сынок, мужиком. Но никогда не объяснял, что это значит – быть мужиком. Я спрашивал его – он отвечал: ну, мол, сам поймешь; смотри, мол, на меня. Только сам особым примером похвастаться не мог. Собственно, я его и не видел толком. Он уходил на работу в семь утра и возвращался сильно после десяти вечера. – Охотник мрачно подумал. – Я вот хорошо помню, как меня в школе один мальчишка побил. Не вспомню – за что. Помню, обидно было. Сильно. Я домой в слезах прибежал. А дома – мать. Ну, рассказал ей всё. А она меня пожалела и сказала: драться, сынок, не хорошо, правильно сделал, что не опустился до уровня драчуна… А мне всего лишь-то нужно было, чтобы вместо нее был отец, который сказал бы мне: подбери сопли, возьми палку и отхерачь ублюдка, который посмел на тебя руку поднять, а если не сделаешь этого – то получишь еще и от меня. Но его не оказалось рядом. А если бы и оказался – ничего бы мне не сказал. Не знаю, насколько это правильно – пойти и отхерачить сверстника палкой. Но обиду я по-женски проглотил. И до самого одиннадцатого класса я прожил в страхе перед этим мальчишкой. Боялся ходить в школу, а потому часто болел. Простуда была для меня своего рода спасением от страха – я всегда переживал болезнь дома. Обида по сей день во мне живет. Она выросла вместе со мной, как паразит. Если я вдруг встречу того мальчишку сегодня – не стану думать. Просто пристрелю. Возьму и пристрелю. Я знаю, что мне станет легче.

Волчатник закрыл глаза и глубоко вдохнул сырой аромат леса. Ощущал, что здесь он нужен. И был благодарен за то, что добрый мертвец избавил его от старого мира.

Ощущал себя первобытным человеком в шкуре и с копьем. Охотником на волков, которые терроризируют племя, внушая ему отчаяние и ужас. Он может их спасти.

И про себя заключил: если для мужика нет места в мире – он отыщет свое место на войне.

–7–

Он видел сон. Один и тот же кошмар, который являлся к нему каждый раз, когда он отключался от реальности. Ему снился отец, и он никогда не видел его лица. Видел только грубую рабочую руку. Отец отмахивался от него и говорил:

– Вы пропавшее поколение…

Сын захлебывался от возмущения.

– Кто это говорит? – восклицал он с буйством. – Вы на себя посмотрите. У вас нет права судить нас. Вы нас растили. Вы были для нас примером. А теперь вздыхаете и ахаете! Где вы были, когда вашу страну по кускам рвали? Забились по углам своих бесплатных квартир и носу не казали на улицу. В окна глядели, чем дело кончится. Страну вашу разломали и разграбили. А вы повылазили на руины и стали досадливо качать головами. Мол, как же плохо вышло! И тут же начали плодиться. Прям на руинах! Нарожали детей и забили на них. Пускай сами растут, как сорняки. Самостоятельнее станут! И мы росли на руинах. Теперь вы думаете, что седина и морщины дают вам право нас осуждать? Это вы – пропавшее поколение. Что нам осталось после вас? Ипотека и учеба в кредит. И образование, которое нахрен не нужно, потому что при бабках будет какой-нибудь Петя с ай-кью в отрицательной степени и батей-чиновником, который сынка устроит, как надо. Вы ж хорошо устроились: мол, если вам не удалось построить дивный мир, то пусть его построят ваши дети. Очень удобно: перекинуть все проблемы со своих плеч на молодые головы и ворчать от того, как эти головы гнутся под тяжестью вашего груза. Мы видели, до чего вы дошли. Вам нет доверия.

Отец рычал от боли, искажаясь и покрываясь шерстью. Его замутненное лицо обретало очертания, вытягиваясь в ощетинившуюся волчью морду. Превратившись в бешеного волка, он бросался на сына с клыками.

Сын каждый раз просыпался до схватки. Делал это по собственной воле: ему никогда не хотелось узнать, чем закончится сон.

–8–

Волчатник нашел их. Останки четырех волкодавов лежали под высокими деревьями. Туши были разорваны дикой, необузданной силой. Если бы не следы клыков, можно было подумать, что псов разворотил снаряд.

Зверь сначала просто калечил жертву, превращая ее в беспомощную биомассу, и только затем убивал.

Волчатник, однако, не испытал страха. Смертоносное существо не погнало прочь из леса. Он мог тихо уйти. И большее, что ему грозило, попасть в список пропавших без вести.

Разорванные туши внушали ему вдохновение. Словно смотрел на плоды художественного акта, от которого невозможно оторвать взгляд.

Одно его восхищало точно: зверь любил калечить.

–9–

Он выследил волчье логово. Выбрал место для засады и стал ждать, когда зверь вернется.

Всегда использовал одни патроны. Отливал из свинца пули, напоминающие катушку для ниток, и запрессовывал их в латунные гильзы. Пули были чем-то средним между пулей Блондо и пулей Рубейкина. Эффект можно сравнить с ударом пудовой кувалдой, пущенной из требушета.

При удачном выстреле пуля опрокидывала лося, после чего он уже не поднимался. Бывало, стрелял в кабана, и «катушка», точно пушечное ядро, вышибала из туловища зверя кусок, размером с мужской кулак.

Знал, что это – излишество против волков. Но волчатник всё равно стрелял «катушками». От удара волков подбрасывало или вдавливало в землю.

Это вдохновляло его. В такие моменты он думал, что мог сделаться художником. Но его кистью стало ружье. Его красками стал порох и свинец. Его холстом стали шкуры волков. От творил, уничтожая, и уничтожая – творил.

Однажды волчатнику пришлось применить такую пулю по человеку. Убивать не хотел – хотел покалечить.

Волчатник любил калечить, хотя не понимал этого.

–10–

Зверь двигался по ветру и почуял чужака поздно. Волчатник спустил курок.

Тяжелую пулю вышибло из ствола тугим взрывом. «Катушку» всадило в туловище, будто шайбу, и крепкий волк пошатнулся. Оскалился, но не взвыл. Его не опрокинуло, не осадило. Силу пули, должной разворотить зверя, сдержали мощные лапы. Из зияющей раны дохнуло дымом.

Волчатник выстрелил из второго ствола. Пуля свинцовым шершнем пробила зверю грудную клетку. Волк пошатнулся уже сильнее, но вновь остался на лапах. Шерсть поднялась дыбом, глаза налились бешенством, из пасти потекла пена.

Волчатник растерялся. Мгновенно переломил ружье и высыпал из ствола курящиеся гильзы.

Волк тараном ломанулся через кустарник. Обнаженная хрипящая пасть неслась на волчатника. Испуганный, охотник не паниковал. Не дергался. Не бежал. Спокойно вытянул патрон из патронташа и вогнал в ствол ружья.

Захлопнул, но не успел вдавить прикладом в плечо. Грохнул от пояса. Пуля соскоблила с волка кусок шкуры, и зверь пружиной бросился на охотника. Волчатник закрылся ружьем, волк вцепился в ствол пастью и повалил охотника наземь. Навалился и вырвал ружье.

Волчатник выхватил нож. Вогнал зубастое лезвие в шею зверя и провернул. Уперся рукой в его глотку, отводя от лица пасть, измазанную пеной. Волк слабел и сдавался. Но дернулся из последних сил, и рукоять ножа вырвалась из хватки охотника. Волчатник повалил ослабшего волка, придавил к земле, и зверь беспомощно забился.

Но волк не умирал, а упорно пытался вырваться, и охотник был слишком слаб, чтобы сдерживать его достаточно долго. Он понимал: если не прикончить зверя сейчас – он разделит участь волкодавов.

Вытащил гранату. Оторвал зубами чеку, и скобу отстрелило взведенной пружиной. Протолкнул гранату под широкое туловище зверя. Зажмурился, сжался и застыл.

Три…

Два…

Один…

Раздался взрыв. Вспышкой распотрошило землю. Охотника и волка подбросило, как два мяча, и оба рухнули в горячую воронку. Пух и куски шкуры разлетелись по всей чаще. Раскаленные крошки почвы посыпали вниз дождем.

И лес мгновенно затих.

–11–

Лежал долго, прижимаясь к вонючей туше зверя. Не шевелился, не стонал и больше ничего не слышал. Из ушей текла кровь. Тяжело дышал, глядя в пустоту сухими глазами.

Мог пошевелиться, но осколки посекли его тело, огонь обжег кожу, ударная волна пробила внутренности, как хороший боксер. Его тело стало единым комком боли.

Перевернулся на спину и посмотрел на небо сквозь кроны безмолвных деревьев. Заорал сквозь боль, срывая голос, но не услышал собственного крика.

И рассмеялся. Залился счастливым хохотом и ликующе завопил, всё еще не слыша себя. Чувство торжества и победы заглушили боль. Он повернул голову, взглянул на раскуроченную тушу волка и дружески похлопал его по спине – так же, как похлопывал по спине собственного отца.

Охотник был безмерно счастлив и по-детски восхищался своей работой.

Но вслед за тем явилось ощущение потери. Он понял, что лучшего противника уже не найдет. Осознал, что теперь равный ему по силам противник – это он сам. Ощутил себя художником, который написал свою лучшую картину, но который больше не сможет создать ничего лучшего.

Это был главный шедевр в его жизни. Главный и последний.

В это самое мгновение, в эту самую мимолетную секунду он впервые в жизни почувствовал себя мужчиной.