15 сборников эссе

Эссе — самый занимательный, с моей точки зрения, способ лицезреть автора любимой прозы в необычном контексте или вообще познакомиться с ним впервые. От Харуки Мураками, который из владельца бара превратился в неплохого марафонца и отличного писателя, до Дэвида Фостера Уоллеса с подробным репортажем c церемонии вручения «Оскара» для порно фильмов.

Дисклеймер для комментаторов: не все книжки, о которых я говорю в этом тексте, являются сборниками эссе в чистом виде (хотя само понятие достаточно аморфное), но, безусловно, относятся к категории около-нон-фикшн-слэш-размышления-наблюдения (собственно, различные эссе, очерки и репортажи) плюс элементы художественной прозы в минимальной концентрации.

Самое замечательное то, что эта небольшая книжка не только о беге. Она еще и о метафоре бега. Она о том, как автор воспринимает свое творчество. О том, как умение не забрасывать начатое помогает нам стать лучшей версией себя. О том, как смириться с тем, что возраст берет свое. О том, как понять себя.

На самом деле, Мураками в этих эссе не размышляет о высоких и сложных материях, но все равно дает феноменальную пищу для размышлений, на фоне которой самые абстрактные и изощренные философские теории выглядят как детский лепет.

К тридцати Мураками уже состоялся как предприниматель/владелец бара — жизнь не богатая (держать заведение в Японии — дорогое удовольствие), зато стабильная. Когда на него снизошло озарение, что пора написать роман, он понятия не имел, к чему это приведет — рукопись выиграла в конкурсе. Совмещать дневную работу в баре и ночное сочинение романов оказалось невозможным. Пришло время сделать выбор. Он решил поставить на кон все: продать бар и посвятить время писательству. Если бы Харуки Мураками не последовал творческому импульсу, то мы бы никогда не познакомились с прозой легенды японской беллетристики.

Конечно, весь день сидеть за столом и строчить книги, как Стивен Кинг, не всем дано. Мураками не исключение. Сначала писатель воспринимал бег, как плату за возможность писать и поддерживать приличную физическую форму. Постепенно бег превратился в обязательный ежедневный ритуал, прям как трансцендентальная медитация для Дэвида Линча. Кинетическая энергия ежедневных пробежек переходит в потенциальную энергию будущих романов — неплохой обмен для человека, занимающегося творчеством.

Дано ли нам понять Борхеса? Хороший вопрос. Думаю, что нет. Зато через творчество великого аргентинского писателя можно понять всех авторов прошлого и будущего и их произведения. По Борхесу, книга — словно набор гиперссылок на другие книги. Человечество на протяжении нескольких тысяч лет собирало информацию о мире, людях, о чем угодно. И слепой старец Борхес оказался прав. Литература является самым продвинутым средством коммуникации.

Для меня главным достоинством прозы Борхеса является «речитабельность». Каждое прочтение приносит что-то новое. Новые детали, литературные референсы и метафизический поток из слов и образов, который никогда не застывает в текущем моменте.

Есть у русскоязычных изданий Борхеса еще одно полезное свойство — компактность. Их легко таскать с собой и получать бескомпромиссный опыт общения с бумажной книгой. Хотя та книга, о которой я повествую сейчас является самой крупной по количеству страниц и немного выбивается из этой концепции.

Хорхе Луис Борхес — не просто писатель. Он самый-самый литературный гик в истории человечества. Борхес понимает как читать книги, чтобы получить большее, чем сотню-другую пролистанных произведений. Он способен извлечь тысячи «бонусных» страниц размышлений из работ Мигеля де Сервантеса и Данте Алигьери, и они не будут выглядеть вымученными и притянутыми за уши. И мы многому можем у него научиться.

Больше всего из 800-страничного колосса со статьями и эссе за авторством Лема меня заинтересовали размышления о природе постмодернизма (плюс послесловие к роману Филипа Дика и оценка творчества Борхеса, но об этом распространяться не буду).

Станислав Лем, мягко говоря, недолюбливал это направление искусства. Для него постмодернизм — «широко разливающаяся невразумительная болтовня», «цитаты, соединенные маловразумительным вербальным клеем» и «разжижение интеллектуальной атмосферы». И я не могу не согласиться с точкой зрения польского писателя, потому что сам прошел путь от любви до ненависти к постмодернистскому творчеству. В своих наиболее поздних проявлениях постмодерн превратился в клоунаду и цирк уродов — провокационная форма без содержания, хотя извращенные эксперименты над текстом в творчестве авторов прошлого века меня до сих пор забавляют.

Чтение нон-фикшн текстов Лема — особое удовольствие. Каждое предложение Лема словно сошло со страниц научного журнала или диссертации. Конечно, не всем по нраву «высокоуровневый» стиль польского автора, тенденции к словообразованию и возведению языковых конструкций, но идеи и концепции, которые он препарирует, актуальны на все времена.

Архитектура и Марсель Пруст. Что может быть прекрасней? Эстетический манифест французского писателя предвосхитил септимальный цикл «В поисках утраченного времени».

У многих авторов развито умение наблюдать, но у Пруста оно воплощается в форме, недоступной никому другому. Писатель даже обыденную поездку на автомобиле сравнивает с «абстрактной музыкой коробки передач» и задумывается «об известной гармонии сфер, вращающихся в эфире». Из таких небольших деталей складывается картина времени и воспоминаний — центральный мотив жизни и творчества Марселя Пруста.

Единственное, за что я могу пожурить архитектурные очерки/путеводитель по церквям и соборам Пруста, — он слишком часто ссылается на критика-искусствоведа Джона Рескина в своих культурных изысканиях. Наверное ему, как молодому писателю, нужен был авторитет, на которого можно было бы опереться. Марсель Пруст тогда еще не подозревал, что станет фигурой гораздо более значительной и почитаемой, чем те, кем он восхищался в начале литературного пути.

Когда Пруст работал над статьей «Смерть соборов», он сетовал на безразличие государства к сохранению архитектурных памятников еще до того, как немецкое оружие погрузило Европу в хаос. В контексте Первой мировой название статьи приобретает еще более трагичное и пророческое значение.

Во второй половине XX века произошел окончательный поворот от общества, в котором главенствуют взаимоотношения в духе человек-человек, к обществу, в котором товары диктуют индивиду, что стоит любить и ненавидеть. Сенсорная перегрузка и информационный шум рекламы. Экзистенциализм на продажу, когда каждый может стать «лучшим из лучших», если купит новый гаджет, который на 0,2% превосходит предыдущий. Символы, обмен, потребительская стоимость. Культ распиаренной вещи. Как бы это печально не звучало, но сейчас это все еще объективная реальность постиндустриализма — даже Йен Кертис в песне Digital не смог ответить на вопрос: Как не превратиться в цифровой бульон для неодушевленных предметов и остаться человеком?

Любопытны размышления Бодрийяра и на тему популярного искусства, с которыми я могу провести актуальные параллели. В прошлом веке Энди Уорхол мечтал стать машиной, способной штамповать произведения искусства. Сейчас нейросети перерабатывают иллюстрации художников зачастую без их согласия и какого-либо соблюдения авторских прав (хотя, казалось бы, постиндустриальное общество ревностно относится к авторскому праву, патентам и т.д. — сбой в матрице), как мясорубка делает фарш, в полуфабрикаты народного потребления и корпоративного обогащения.

В общем, Бодрийяр — центральная фигура в западной философской мысли 20-го века — братья/сестры Вачовски не дадут соврать. Хотя в этой работе Бодрийяр рассматривает не свои знаменитые симулякры, а другую сторону постмодернизма, культуру потребления, ознакомиться с данным сборником эссе однозначно стоит. Во-первых, это самая «читабельная» книжка философа — он еще не окончательно съехал с катушек в сторону заумного академического лексикона/постмодернового потока бреда вперемешку с неомарксизмом и фрейдизмом, как в более поздних работах. Во-вторых, все, что происходит в современной массовой культуре с точки зрения коммерции и капиталистического идолопоклонства, так или иначе, пересекается с творчеством французского философа, воплощая самые мрачные прогнозы через призму концепции — «общество, которое потребляет себя».

Набоков, в отличие от многих из нас, не всегда возносит русскую литературу на пьедестал, а скрупулезно препарирует и разбирает классику на составные части. Он не стесняется критиковать мастодонтов отечественной литературы за слабые и поверхностные идеи и отмечать удачные решения.

Например, по мнению мэтра, у Гоголя не получается создать убедительных второстепенных персонажей, которые являются полноправными действующими лицами в «Мертвых душах» нормальными методами. Вообще, проза Николая Васильевича — очень своеобразная вещь, лихорадочный сон и гротеск в духе лучших работ Дэвида Линча, который ошибочно считают отражением русской действительности XIX века. Гоголь ломает повествовательные традиции, сформированные французскими писателями, той эпохи об композиционные приемы, которые у других авторов вызвали бы недоумение. Классик прибегает к объемным лирическим отступлениям и мелким характерным атрибутам быта и внешности, чтобы дать экспозицию для образов второго плана и отштамповать их барельефы на полотне поэмы, даже не прибегая к диалогам и действию. За каждым гоголевским персонажем тянется шлейф из метафор, символов и декораций, который повергал в ужас американских слушателей лекций Владимира Набокова высоким порогом вхождения, но мы сможем совладать с прозой Николая Васильевича, не так ли?

Это одна из тех книг-оборотней, о которых я предупреждал курсивом в начале. Заявлена как руководство по написанию прозы от Курта Воннегута, но на самом же деле является сборником эссе Сьюзен Макконнелл, ученицы великого автора. И это не есть плохо. Ее текст отлично работает на трех уровнях: как мини-биография Воннегута, как разбор некоторых тропов из его же романов, как полезные лайфхаки для тех, кто любит сочинять тексты. Макконнелл спасает то, что по всем романам Воннегута разбросаны советы по написанию прозы — некоторое подобие диалога с автором у нее все-таки получается выстроить. Возможно, такой необычный формат — как раз то, что нужно.

Конечно, я не могу не поговорить о творчестве талантливого писателя отдельно.

Курт Воннегут один из немногих представителей постмодерна, которого можно рекомендовать всем: и литературным снобам, и адекватным любителям почитать. Дело в том, что лаконичная форма романов Воннегута нисколько не мешает гениальному содержанию. Чтобы посмеяться, взгрустнуть и задуматься не нужно продираться через нагромождения пост-мета-альфа-зета-иронии и терминов из термодинамики, характерных для романов Пинчона. Не сказал бы, что Томас Пинчон настолько невыносим, но Воннегут все же в меньшей степени держит читателя за идиота.

«Поймать большую рыбу» — единственный книжный источник, целиком написанный самим Линчем и слегка приоткрывающий завесу тайны над творческим процессом режиссера. Здесь Линч рассказывает не только о ментальной стороне производства своих картин и кино- картин, но и об искусстве, трансцендентальной медитации и правильном подходе к генерации идей. Повествование разбавлено автобиографическими кусочками и случайными мыслями и наблюдениями художника/режиссера. Как я говорил ранее в том лонгриде, «Поймать большую рыбу» — крайне полезная штука для тех, кто занимается творчеством в любых формах и проявлениях.

Я не против написать еще несколько абзацев об апостоле артхауса, благо творчество Линча превратило меня в фаната неординарного кино, но предпочту остаться лаконичным, в духе текстовых зарисовок великого режиссера.

Умберто Эко стал олицетворением, казалось бы, несовместимых вещей — постмодерн и средневековая культура. Еще более странным выглядит его мировоззрение, когда он проецирует средневековье на 70-е годы XX века. Для него Соединенные Штаты Америки — страна, состоящая из кунсткамер прошлого и массовой культуры настоящего. Здесь Крепость Одиночества Супермена и музей истории Нью-Йорка воплощаются в одной системе координат. Эко так же, как и Бодрийяра, интересует тема оригиналов и копий в западной модели общества потребления. Воспроизводство европейского искусства — характерная черта Нового Света, который даже Тайную вечерю да Винчи превратил в трехмерный аттракцион для туристов.

Пару сотен страниц спустя, когда Умберто Эко вернулся на окраины империи, концепция нового средневековья уже не кажется таким уж преувеличением со стороны итальянца. Эко перечисляет характерные аспекты Темных веков и второй половины XX века в 13 параграфах. Например, экономический кризис + несколько случаев неудачного стечения обстоятельств = проект апокалипсиса в стиле падения Западной Римской империи. Конечно, если немного пораскинуть мозгами, проецировать средневековье с его «кровавыми побоищами, нетерпимостью и смертью» на современность — типичная постмодерновая забава, но натягивать сову на глобус — приятное упражнение для разума. Да и в каждой шутке есть доля шутки.

Подход Мисимы к фундаментальным вопросам бытия сильно отличается от классического западного экзистенциализма, популярного в середине прошлого столетия. Самурайский кодекс Бусидо (Хагакурэ, «Сокрытое в листве») стал ориентиром для писателя, который считает смерть украшением, венчающим земной путь человека.

Комментарии Мисимы к Бусидо — это парадоксальные рассуждения самурая, — решимость, нравственность, мудрость, праведность, одержимость смертью — неспособного расстаться со своими убеждениями.

Я даже не буду пытаться декодировать этот сборник эссе через свое мировоззрение. Пусть лучше каждый составит свое мнение сам. Там достаточно пищи для размышлений и без моих ремарок.

Вся жизнь и творчество Филипа Дика сводятся к трем вопросам. Что есть человек? Что есть реальность? Что есть высшая сущность?

У многих сложился образ Дика-раздолбая-наркомана с ворохом психических проблем, которому трудно поддерживать связь с реальностью — а) это не совсем соответствует действительности (по моей оценке не более 20% его библиографии было написано под воздействием стимуляторов, а самые сильные произведения были созданы благодаря исключительному умению составлять буквы в слова и превращать окружающую действительность в романы; см. «Филип К. Дик. Жизнь и Всевышние вторжения»); б) затмевает таланты Дика, радеющего за процветание научной фантастики — писатель поддерживал тесный контакт с писателями и читателями, посещал sci-fi фесты, крайне высоко отзывался о коллегах по ремеслу и не стеснялся ругать Роберта Хайнлайна.

А еще тут есть две главы несостоявшегося продолжения «Человека в высоком замке» и замечательное эссе «Как создать вселенную, которая не развалится за два дня». И это лишь малая доля того, что может предложить «Блуждающая реальность».

Людвиг Витгенштейн — человек, который вооружил писателей и философов второй половины XX века «языковой игрой». «Философские исследования» — краеугольный камень постмодернизма: от энтропии Томаса Пинчона до 1079-страничного романа Дэвида Фостера Уоллеса. Это также идеальная книжка, чтобы размять извилины, погрузившись в поток сознания австрийского философа, и познакомиться с системой, декодирующей действительность через слова, символы, контекст, эмоции, внутренний монолог и инструменты логики.

Я крайне скептически отношусь авторам русскоязычной литературы XXI века и их творчеству. Пациент скорее мертв, чем жив. Но бывают приятные исключения. Переводчик и писатель Алексей Поляринов умело преобразует свой богатый бэкграунд в чтении и работе со словом в интересные идеи и эссе (чего не могу сказать о его художественной прозе: хотя «Риф» показался мне сносным, но «Центр тяжести» — совсем не то, что я жду от отечественных писателей, уж точно не очередную антиутопию).

Благо, когда Поляринов рассказывает о литературе и сопутствующем материале, его интересно читать: мета-Сервантес, феномен глобального романа, Роберто Боланьо, гайд по библиографии Дэвида Митчелла, взлет и падение Чарли Кауфмана, киноманские романы, Джонатан Франзен и трагедия его литературного соперничества с другим американским писателем.

Есть режиссеры, способные воплощать цветовую палитру на экране, — Стэнли Кубрик, Николас Виндинг Рефн и Уэс Андерсон, например. Есть режиссеры, которые умеют рассказывать о цвете. Дерек Джармен относится ко второй категории. Еще он художник-авангардист.

Фрагментарный и хаотичный стиль повествования Джармена выстроен в лучших традициях прозы Дональда Бартельми, который, кстати тоже, не раз обращался к теме изобразительного искусства в своих рассказах. Впрочем нарратив британца окрашен в стерильные, больничные тона. Джармен чувствовал приближение старухи с косой, когда сочинял абзацы для сборника «Хрома». То, что в качестве финальной темы он выбрал цвета и их историю в культурно-историческом спектре и в своих воспоминаниях, характеризует его как человека, окончательно связавшего жизнь и смерть с творчеством.

Надеюсь, вы простите мне эту гигантскую цитату — гениальный образчик прозы и саморефлексии автора «Бесконечной шутки» — просто не могу устоять перед подобными пассажами текста. Я давно ждал, когда что-нибудь из нехудожественной литературы Дэвида Фостера Уоллеса появится в издании на русском языке (чтобы читать его в оригинале нужен словарный запас в несколько десятков тысяч слов, а также понимание локального контекста, в котором существовала Америка на протяжении последних пятидесяти лет: от передач и рекламы на ТВ до менталитета среднестатистического американца, выросшего в 60-е и 70-е). Особенно хочу отметить очерк о семидневном круизе по Карибскому морю, душераздирающий текст о 9/11 и статью о фестивале омаров в штате Мэн, которая превращаются в неуместный (для гастрономического журнала) и одновременно закономерный (Уоллес не против потроллить читателя, обращаясь к метаироническим категориям) вопрос: чувствуют ли омары боль, когда их варят заживо? И конечно же, репортаж с «Adult Video News Awards» — так называемый «Оскар» для порноиндустрии. В фирменной манере Уоллес детально изображает контингент, собравшийся на церемонии награждения, и размышляет на тему того, какое место порнография занимает в жизни каждого американца. Вместе с каждым эссе Дейва Уоллеса вы получаете аж целых два произведения: само эссе и сноски в конце эссе, которые интересно изучать даже в отрыве от основного текста. И еще, я считаю Уоллеса последним великим классиком мировой литературы.

Знаю, вместо подборки интересных книг получилось сумбурное полотно пространных размышлений об авторах и творчестве. Плюс некоторые произведения/сборники я рассмотрел кратко и поверхностно — иначе я бы никогда не закончил этот текст. Но что есть, то есть. Искусство (и литература, в частности) всегда провоцирует меня зафиксировать поток сознания в виде лонгрида. Благодарю за внимание.