Хрустальный дворец или грёзы об идеальном обществе

Утопия Шарля Фурье. Pro et contra. Взгляды писателей и философов.

Наш мир несовершенен. Хорошо это или плохо — вопрос метафизический, спорить об этом можно тысячелетиями. Первых всё устраивает, вторые без конца что-то улучшают, третьи считают, что мир абсурден, а искать в нём хотя бы мало-мальский смысл — та ещё нелепость, лучше созерцать издалека и по возможности не встревать в мировоззренческие перепалки.

Среди сторонников прогресса попадаются утописты — эти товарищи острее других чувствуют несовершенство общества. При этом утописты полагают, что в реальности идеальный социум построить всё же возможно. Например, имущественное неравенство и разделение общества на классы привели греческих философов на путь, который две тысячи лет спустя современники назовут «утопическим социализмом». Поэт Гесиод грезил о синекуре, в которой люди были равны и свободны от эксплуататоров и собственности — напоминает коммунизм. Платон в своём «Государстве» разбивал общество на касты, зато уравнивал в правах мужчину и женщину, осуждал частную собственность.

Маркс и Энгельс размежевали научный и утопический социализм, вдобавок раскритиковали последний за чрезмерное абстрагирование от действительности. И правда, утопистов мало заботило, есть ли в обществе нужные средства, дабы воплотить мечты в жизнь. Научный социализм переработал, углубил и конкретизировал утопические теории, что придало ему солидный вес в глазах оппозиционной интеллигенции. Но как бы не открещивался отец «Манифеста Коммунистической партии» от утопии, корни его идеологии всё равно вылезают наружу: та же критика действующей системы, то бишь капитализма, и чаяние лучшего мира.

История знает теории, которые в идеале своём не приводят к расколу людей, наоборот — пытаются объединить слои общества, например, пролетариат с богачами. По идее, такая перетасовка должна привнести гармонию и процветание в человеческие отношения. Но, как водится, миролюбивые утопии, хорошие в задумке, на деле проваливаются.

Среди мыслителей-утопистов XIX века примечателен французский философ Шарль Фурье (07.04.1772 — 10.10.1837) — автор «теории страстного влечения», фундамент которой зиждется на математических законах постоянного и всеобщего движения. Теоретик выделяет пять уровней: материальное, органическое, инстинктивное, аномальное и осевое — социальное, или страстное движение. Фурье в основном привлекает социальный уровень. Утопист полагал, что все общественные процессы возникают благодаря человеческим страстям, которые даны нам от Бога.

Утопизм идеи: всеобщее счастье и гармония наступят после конечного удовлетворения страстей индивидуумов. Чтобы достичь подобного состояния, обществу нужно всего ничего — тепличные условия, при которых «ни одна страсть человека не оставалась бы неудовлетворённой и не оказалась бы в антагонизме со страстью другого индивидуума».

Возникает резонный вопрос: реально ли это? Свободные воли миллиардов людей где-нибудь, в чём-нибудь да пересекутся.

Естественно, философ обосновывает свою теорию: комбинации основных страстей образуют 810 характеров, чьи запросы и призвана удовлетворить новая модель общества. Детерминизм, не согласующийся с природой человека, так себе фундамент. Любишь животных — ступай в хлев. Нравятся денежки — счёты в руки и айда в банк. Передумаешь — другой ярлык повесим. Эта свобода страстей перетекла в другую крайность — в свободу половых отношений. Теоретик утверждал, что свобода любви — не оргия, что в её основе лежит человеческая добродетель. Возможно, в грёзах мечтательного интеллигента это действительно так, но не надо забывать о людях более приземлённого толка.

Ознакомившись поближе с учением, складывается впечатление, что Фурье — ландшафтный дизайнер, а общество — эдакий сад. Философ пытался создать гармонию цвета и запаха, хотел, чтобы каждому нашлось вольготное местечко под солнышком, где каждый был бы счастлив и жил в согласии с окружающими. Звучит, безусловно, красиво. Жаль, фантастично.

Фурье верил в постоянство страстей, забывая самое главное — их настоящую природу — хаос. Философ намеренно утверждает: «Всё от Бога», — так Бог становится в его теории воплощением Порядка. В отличии от других философов, которые призывали человека подавлять свои страсти, Фурье учил с точностью до наоборот. Быть может, поэтому он не учёл, что воля разрушительная сильнее воли созидательной. Что желающих ломать окажется больше, чем строителей. Проиллюстрировал этот тезис следующий проект Фурье — фаланга.

Автономная коммуна из 1600-1800 человек. У каждой фаланги есть земля, около одной квадратной мили. Фаланстер — культурный, образовательный и досуговый центр общины. «Гармонийцы» — так Фурье называл людей нового общества — в своей деятельности руководствовались принципами свободы и экономии. Как таковых профессий не было — их заменили «страстные серии», то есть каждый мог выбрать себе занятие по душе. Причём серии можно менять по нескольку раз в день. По идее, такой принцип должен избавить общину от безделья. Надоело копать картошку — иди нянчи детей, или наоборот. Коммуна организована так, чтобы работы хватало на всех участников. Плоды труда — в общий амбар. Важно, что частная собственность и вытекающее из неё имущественное неравенство никуда не делись. Труд сдельный — сколько заработал, столько и съешь. Все работы ранжированы по сложности и полезности. Собрание мудрецов распределяет продукты общины. Власть — выборная, основана на меритократических принципах. Достойный, опытный человек по справедливости займёт место в собрании. Любовь — свободная, брак не помеха.

Фурье считал, что распространение фаланг по всем миру приведёт к упрощению государственного управления, а само государство в конце концов превратится в одну большую фалангу с огромным фаланстером в центре мира — в Константинополе.

Звучит обнадёживающе. К сожалению, самая живучая фаланга протянула всего 12 лет. Строительство такой коммуны влетает в копеечку. Сам фаланстер, земля, орудия труда, подбор людей — на всё нужен капитал — на ровном месте, одними усилиями пролетариев, фаланга не возникнет. Это первый серьёзный минус проекта. Второй — утопичная предпосылка Фурье, будто реально существует возможность удовлетворить страсти всех людей, при этом никого не обделив, и что якобы не будет бездельников и, наконец, люди не устанут от нового образа жизни и не подожгут хозяйство, как это случилось с фаланстером Петрашевского (тот самый Петрашевский, за участие в кружке которого Ф.М. Достоевского чуть не казнили). В сочинениях философа получилась идеальная община, но одно дело — трактат, другое — жизнь, в которой всегда найдётся место абсурду.

В романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» писатель Франсуа Рабле (1483—1553) изобразил Телемское аббатство — родоначальника французскоязычных утопий. Аббатство это уникально и представляло собой утопический идеал, по крайней мере, для гуманистов XVI века. Жизнь в обители подчинена единственному правилу — делай, что хочешь. Женщина раскрепощена, не чурается мужского общества. Вместо католических обетов, угнетающих личность, провозглашены идеалы свободы: хочешь — женись, хочешь — богатей, хочешь — умней, можно всё и сразу, никто не будет тебя ограничивать, пока твоя воля не портит жизнь другим обитателям. Фаланстер напоминает Телемское аббатство, в котором «девять тысяч триста тридцать две жилые комнаты, при каждой из которых была своя уборная, кабинет, гардеробная и молельня...» — там каждый мог обустроить свой уголок, кто как хочет.

Библиотеки, зоопарки, оранжереи, ипподром, бассейн, бани, спортивный манеж — жители аббатства развивались всесторонне, умственно, духовно и физически, и там же отдыхали. Результатом такого развития должны были стать «новые» люди, которых так страстно нахваливал Чернышевский. Всё это наталкивает на мысль, что прообразом идей Фурье вполне могла послужить утопия Рабле.

Мимо России фурьеризм не прошёл. Наряду с петрашевцами, социал-утопической теорией увлёкся Чернышевский (1828—1889) — революционер-демократ, философ-материалист, публицист и писатель в одном лице.

Будучи заключённым в Петропавловскую крепость, писатель работал над романом «Что делать?» (1863). Образ Веры Павловны, главной героини произведения, раскрыл суть так называемого «женского вопроса». Своим примером героиня показала, что удел женщины не сводится к роли куклы в светской вечеринке или прозябанию на домашней каторге. Условия, в которых выросла Вера, казались девушке «подвалом» — ни тебе личной свободы, ни занятий по душе, о каком-то выборе и говорить не приходится — любые судьбоносные решения в жизни Веры принимает деспотичная мать. Через вопрос о раскрепощении женщины писатель ведёт читателя к идеям свободы и равенства. В 19 веке на эти идеи было наложено табу, поэтому Чернышевскому приходилось прибегать ко всяким ухищрениям в тексте «Что делать?», дабы рукопись не «сожрала» цензура.

Там же писатель в образе Рахметова показал высший сорт «новых» людей, тип идеального подвижника, который пренебрегал личными интересами в угоду дела, руководствовался по жизни только разумом и не принимал ничего на свой счет — ни похвалы, ни критики. Рахметов — человек жесткий, резкий, но не бездушный, поскольку вполне осознавал свою роль в современном ему обществе — почему такому человеку, как он, нельзя быть ни чем иным, кроме как «чудовищем» в глазах остальных людей. Сам Чернышевский придавал особую роль образу Рахметова, он сравнил этот тип с дворцом на фоне обыкновенных домов (образы Кирсанова, Веры и Лопухова) и задрипанных лачужек ( «допотопные» люди с закостенелыми своекорыстными убеждениями). За кажущейся безжизненностью образа скрываются высокие материи, как то: подвижничество, честь, постоянное развитие личности, совершенствование общества. Не удивительно, что советские идеологи усмотрели в образе Рахметова настоящего революционера, но, думаю, Чернышевский придавал более глубокий смысл, пытался изобразить неутомимого, сильного, умного, любознательного борца со злом, которое произрастало из неравенства и бедности.

В «Что делать?» Чернышевский также касается темы свободной любви и влечения страстей. Писатель показывает эти идеи на примере брака Веры Павловны и Лопухова. Когда Вера осознала, что не любит мужа, она рассказала об этом супругу. Лопухов поступил благородно: добровольно «сошел со сцены», чтобы не мешать влечению Кирсанова и Веры. Важно, что Лопухов уступил не ради благородства как такового, а ради самого себя, в рамках теории разумного эгоизма.

В поступках героев отражено влияние идей Фурье на Чернышевского. Наряду со свободой страстей, в романе нашлось место ещё одной идее Фурье — фаланге. Сначала писатель показывает фалангу в миниатюре, на примере мастерской Веры Павловны. Это небольшое предприятие, состоящее в основном из швей, на современный лад не грех назвать стартапом.

В мастерской все равны, прибыль делится по справедливости, кто на сколько наработал, при этом даже человек слабый и невыдающийся мог рассчитывать на достойное вознаграждение за труды.Как и у Фурье, организация быта и хозяйства строилась по принципу «лучше одно большое дело, чем много мелкого». Или так: дешевле оптом, чем в розницу. Образовалась коммуна не коммуна, но жили в одном доме, ели на общей кухне, экономили тем самым на продуктах, закупать оптом было намного дешевле, чем каждой швее по отдельности. За три года предприятие Веры Павловны разрослось, поток заказов увеличилось, число рабочих достигло 50-ти человек. Можно подумать, что Вера стала миллионером, но нет, хозяйка получала только самое необходимое, без излишеств, ведь светских запросов у неё не было. Зато ей был интересен сам процесс развития мастерской, сама работа. Удовольствие от созерцания прогресса, достигнутого совместными усилиями, приносило Вере гораздо больше удовольствия, чем деньги, балы и дорогие блюда.

Вторая фаланга — идеалистичная и масштабная — явилась в «четвёртом сне Веры Павловны», события которого перекочевали прямиком со страниц трактатов Фурье.

Хрустальный дворец — самый яркий образ в «четвёртом сне». Основные материалы, из которых построен дворец — алюминий, чугун и стекло. Они представлялись писателю наиболее практичными. Внутреннее устройство дворца копирует идею фаланстеров. Функции аналогичные — досуг, образование, отдых и веселье. Ежедневные пиры прилагаются: хорошему труду — хороший отдых. Технологии, созданные по принципу «суббота для человека, а не человек для субботы», здоровый образ жизни, полезная работа, спокойствие и процветание сопровождают жителей дворца, поэтому стареют они позже. Стариков вообще мало. 99% населения живет в таких вот дворцах-фаланстерах, которые раскинулись по всему миру, в 3-4 км. друг от друга. Про главный фаланстер в Константинополе, правда, речи не было. Города остались, но не как место для постоянного проживания, а как крупные торговые центры. Впрочем, никто не запрещает жить в городах — всем людям воля вольная, труд и равноправие.

«Новые» люди, равно как и добро, в книге торжествуют, им хорошо, жизненные трудности не помеха, давление со стороны «допотопных» как будто не ощущается, так легко «новым» удаётся обвести вокруг пальца замшелых обывателей. Умная, сильная, жаждущая воли молодежь, прозябающая в бездеятельности, задаёт волнующий вопрос — что делать? Чернышевский отвечает предельно ясно: избавляйтесь от бедности, для этого — кооперируйтесь, экономьте, просвещайтесь, уважайте себя и других людей, свободу, влечения и характер. Свобода превыше всего. Человеческий разум чист, только будучи свободным.

Критики Чернышевского убедительны не менее (если не более), чем утопичные идеи философа. Оно и понятно — всегда легче раскритиковать, чем придумать что-то самому. И всё же такой критике надо отдать должное — полемическим ответом на «Что делать?» стали «Записки из подполья» Достоевского, в которых идеи и поступки главных героев романа Чернышевского переворачиваются с ног на голову. Решительным материалистам Достоевский противопоставил озлобленного, забитого «подпольщика», который постоянно рефлексирует, причем на зло себе, как горький пьяница, что пьёт ради одной цели — расквитаться с самим собой.

«Подпольный» человек в своих рассуждениях ставит во главу угла иррациональное, и не признаёт силу разума. По его словам, так называемая «живая жизнь» не тождественна жизни по расчёту или чистому уму. Сиюминутное желание может с лёгкой руки покоробить все чётко выстроенные разумом планы, а человеческая воля подобна стихии, справиться с которой личность порой не в силах. Какой уж тут хрустальный дворец? И откуда взяться Рахметовым, которые больше походят на ходячие идеи, нежели на живых людей из плоти и крови.

«Записки из подполья» предварили великое пятикнижие Достоевского. Князь Мышкин, Алёша Карамазов — положительные люди, но Великий Инквизитор сильнее, просто потому что злее, на нём нет оков нравственности. Литературные поиски писателя, возможно, стали своеобразным побегом от ранее открытого образа «подпольного» человека. Человека, который готов глумиться над собственной совестью, да и вовсе уничтожить самого себя, только потому, что ему «не дают быть добрым».

Наравне с Достоевским, вопрос об удушье рационализма — а утопия, это прежде всего продукт разума, — рассматривали философы Николай Бердяев и Мигель де Унамуно. Бердяев заметил, что «в утопиях есть удушье, есть что-то эстетически отталкивающее. Когда утопии пытаются реализовать, то является мечта о несовершенной жизни, как более свободной и человечной. Это связано с тем, что утопия есть смешение кесарева и Божия, этого мира и мира иного. Утопия хочет совершенной жизни, принудительного добра, рационализации человеческой трагедии без действительного преображения человека и мира, без нового неба и новой земли. Утопия ставит проблему эсхатологическую, проблему конца.»

В идеальных условиях человек мечтает о несовершенстве, о каком-нибудь недостатке, иначе жизнь ощущается искусственной, выхолощенной. Не к чему стремиться. Потолок развития. Что дальше? Тут два варианта, либо пробить потолок, либо падать. Вспомним про наш несостоявшийся социализм и вернемся с небес на землю. Об этом, в принципе, предупреждал Бердяев.

Испанец Мигель де Унамуно, с головой ушедший в «кихотизм», призывал реабилитировать иррациональное в сознании своих современников. Борьбу Дон Кихота с мельницами философ интерпретировал как борьбу человека с техническим прогрессом — он-де подавляет духовное в людях. Нет, Унамуно не имел ввиду фанатичное погружение в религию, философ просто опасался, как бы человечество не впало в технократию, не попало в зависимость от прогресса, утратив духовные, не рациональные ценности. Ведь человек жив не разумом единым.

Подведём черту. В довесок к скептицизму ХХ век оставил свежие ожоги на истории человечества. Идеалы, о которых грезили философы, писатели и поборники общественно-политического прогресса, сначала потихоньку ассимилировались с капитализмом, а потом и вовсе забылись. Свобода...с пустым счётом сегодня не разгуляешься. Фурьеристы, социалисты по крайней мере гарантировали человеку труд, каким бы этот человек ни был — больной, недалёкий, растяпа, лентяй — идеология могла буквально сделать из обезьяны человека. Теперь не так. Если у тебя нет гена «self-made-man», то прости-прощай, век тебе ошиваться на задворках жизни, с нищенской получкой и приземлёнными интересами. Вдохните поглубже. Чувствуете запах прогресса? То-то.

К счастью, осталось «жирное» НО. Вновь обратимся к Чернышевскому. Мыслитель изобразил развитие чего-то нового, молодого из дряхлого и загнивающего. Вера Павловна со всеми своими достоинствами и недостатками — дочь корыстолюбивой, деспотичной и «допотопной» самодурки. Под игом домашнего тирана из забитой девочки выросла свободолюбивая, сильная личность. Словно по Фурье, старый порядок движется к новому. Главное, не препятствовать естественному движению и не городить искусственные рамки, в попытках «забацать» очередное идеальное государство. Человека невозможно вписать в формулу, нужно учитывать это его свойство, и не отмахиваться от природы на авось. Если в нас напополам с разумом есть ещё и мистицизм, не поддающийся никакой логике, глупо на это закрывать глаза (с другой стороны, эта абсурдная слепота — доказательство иррационального). Можно написать сорок сороков «Государств», «Утопий», «Городов Солнца», но без учета «человеческого» в человеке — эти произведения так и останутся литературными памятниками.