Песьи дни закончились: о романе "V." Томаса Пинчона и его переводе на русский
Роман, на мой взгляд, совершенно зря относят к «сложной литературе». Ничего сложного в нем нет, за исключением, быть может, стилистической эквилибристики. Пинчон ловко жонглирует регистрами, жанрами, нарраторами разностей степени ненадежности, но все это, по большому счету, мишура — та самая игра, иллюзорность которой неоднократно подчеркивается автором.
В своей основе «V.» — истошный послевоенный текст; по сюжету он близок The Catcher in the Rye (1951) Сэлинджера, по духу — Catch-22 (1961) Хеллера. Несколько упростив, эти тексты можно рассматривать как своеобразную трилогию, благо написаны они хронологически и плюс-минус об одном: молодых американцах в канун наступающего (случай Хеллера), либо уже наступившего (случай Сэлинджера и Пинчона) Большого Разочарования.
Но Пинчон не был бы собой, если бы не шел дальше предшественников. В своей дебютной книге он сходу замахивается на эпопею, вводя в повествование мозаичный фантазм, охватывающий семь десятилетий мировой истории, от колониальных интриг в Египте 1890 года до Суэцкого кризиса 1956 года. Вставные новеллы дотошно сконструированы, но эфемерны, ведь происходят единственно в сознании одного (не вполне адекватного) рассказчика.
Нырять в сии конспирологические бредни, значит идти у рассказчика на поводу, разделяя частичку его мании. Пинчон зовет нас на Безумное чаепитие, заранее предупредив, что все услышанное и увиденное — интроспекция, сон Истории о себе самой. Это честно и это позволяет читателю уклониться от предложенной игры, сосредоточившись на главной составляющей книги — ее языке:
"Хотя бы на тот миг они, казалось, отбросили внешние планы, теории и коды, даже неизбежное романтическое любопытство друг к другу, а занялись тем, что просто и чисто молоды, что разделяют эту мировую скорбь, эту дружелюбную печаль при виде Нашего Человеческого Состояния, которое любой в этом возрасте расценивает как награду либо подарок за то, что пережили отрочество. Музыка им была мила и мучительна, прогуливающиеся цепи туристов — что Пляска Смерти. Они стояли на бордюре, глядели друг на дружку, их пихали торговцы и экскурсанты, потерявшись настолько же, быть может, в этих узах юности, как и в глубине глаз, созерцаемых друг другом".
И тут же:
"Цайтзюсс вечно говорил, как он ими гордится, и, хоть был он горлопаном, хоть правил всем, как в АФТ, хоть сбрендил на своей высшей цели, он им нравился. Потому что под акульей кожей и за тонированными линзами он тоже был бродяга; лишь случайность времени и пространства не давала им всем вместе раздавить сейчас пузырь".
«V.» написан стилистом высшей пробы. Текст бесконечно разнообразен, остроумен, изыскан, меток, груб. Все разом и по переменной. В нем чувствуется хватка будущего классика, и в то же время это очень витальный, злой текст, какой мог бы извергнуть Холден Колфилд, достань у того таланта и мозгов. Не нужно искать в «V.» философских глубин. Язык, стиль — вот чем силен дебют Пинчона. Shaken, not stirred.
Про «обновленную редакцию» перевода Максима Немцова выскажусь отдельно. Глобально перевод хорош, но отдельные решения, скажем так, неоднозначны — тот случай, когда желание переводчика точно отразить сленг Америки-50х ощутимо затрудняет освоение и без того непростого текста.
Частный пример. В одном из уличных разговоров герой употребляет оборот knock it off. Это фразовый глагол — не из самых распространенных, но вполне понятный англоязычному читателю что в середине XX века, что сейчас. Буквальный перевод: «Брось это». В переносном значении может употребляться как «завязывай», «отвали», «завали». Все просто и ясно. Однако Немцов переводит его так: «Кочумай». Узко-известное словечко из советского музыкального сленга 50-70х годов. И вроде бы контекст/эпоха совпадают, но передача смысла затруднена, т.к. глагол «кочумать» давно вышел из оборота. Продвинутый читатель его вспомнит со скрипом (или со словарем), а средний — пройдет мимо в недоумении, в то время как английское knock it off понятно любому носителю языка вне зависимости от возраста и уровня погружения в тему.
И таких закидонов у Немцова довольно много — через них физически трудно продираться, особенно когда в ход идет воровской жаргон или авторские переложения известных любому американцу словечек: jarheads/морпехи превращаются в «гидробойцов», van/сокращенное от авангард в «ертаул», hillbilly/деревенщина в «вахлацкого» и даже невинное party вдруг становится «балехой».
Такой подход наследует Хоружему, который переводил «Быков Гелиоса», прибегая к грамматике и лексикону «Повести временных лет», однако там англоязычный и русскоязычный читатель находились в одинаковом положении, ведь англосаксонские хроники были столь же мало понятны современнику Джойса, как древнерусские летописи — современнику Хоружего. Иное дело «V.», где Пинчон использует более-менее общеупотребительный сленг, а Немцов — забытое субкультурное арго.
На выходе получаем текст, который воспринимается и читается заметно тяжелее оригинала. Как способ прокачать вокабулярий — небесполезно; в качестве ведущей переводческой стратегии — не безусловно. Глобально, на уровне всего романа, перевод, повторюсь, хорош, и едва ли кто-то мог перевести Пинчона с большей отдачей и рвением, но вот эти мелочи, в части употребления отдельных слов и оборотов, карябают глаз и несколько портят общее впечатление.
Больше - в моем ТГ-канале:
Зараза, почитал отрывки в статье и сразу захотелось навернуть V, вспомнил как кайфовал от бесконечных словесных завитушек Томми Пи в Радуге. Блажь богов а не литра.
Насколько Пинчон похож на Воннегута или Баллада?
Нисколько не похож
Уж скорее на Берроуза похож.