Готика готики: о первом переведенном на русский романе Уильяма Гэддиса
Наконец-то добрался до Гэддиса и его первого переведенного на русский романа (второй, к слову, уже на подходе, и это будет чтиво совершенно иного калибра). Книжка небольшая — в сущности, повесть, легко прочитываемая за пару вечеров, хотя плотность текста здесь, разумеется, обратно пропорциональна объему.
«Готика» начинается как модерновое переложение классических сюжетов в диапазоне от «Джейн Эйр» до «Кукольного дома» Ибсена, с бросающимися в глаза цитатами, вплоть до прямых именований (в частности, Фолкнера). Во второй трети роман меняет личину на конспирологический ретродетектив, с характерно неудобоваримым сюжетом и обилием псевдодокументальной бизнесово-политической муры (разбираться в которой нет никакого смысла, хотя многие [зачем-то] пытаются). Финал изящно фатален, что возвращает роман на стезю едва ли не античной трагедии.
Содержательно перед нами чернушная пародия на все подряд, отражение отражения, но отмахнуться от текста не выходит: для этого он слишком хорошо написан.
80% его объема занимают сумбурные, хаотично атрибутированные диалоги: сложно устроенное веретено из прямой речи, «случайных» внешних вкраплений (заголовки, реклама, кадры из фильмов) и тончайших лейтмотивов, через которые, собственно, и рассказывается настоящая история.
Оставшиеся 20% отданы сюрреалистическим, текучим, затененным описаниям, очень джойсовским, но и самобытным, окаймляющим диалоговые массивы, как рама картину:
"Где и проснулась, приходя в себя на спине, натягивая простыню и одеяло ради тепла, или его ощущения, пестрящего по стенам и потолку комнаты с мягким подъёмом и падением красного, жёлтого, что вспыхнули оранжевым, подняли её на локти - Пол! к изножью кровати и к окну в озорстве пламени сквозь ветки на улице. Она схватила его за плечо и тормошила, потянулась к свету, к телефону, когда подножье холма внизу изверглось вспышками красного. ослепительно-белого, взбирающимися прямо к ней грохочущим колоколами - Пол пожалуйста! перевернула его обеими руками, глаза запечатаны и челюсть отвалилась, пусто отвалилась на пол рука, и она вернулась к окну, где теперь были сплошь свет и звук, лай мегафона, протянутые за забор шланги, когда последние окна и белизна гаража полыхнули в языках пламени, дотянувшихся до веток наверху и на миг схвативших одну здесь, другую повыше, словно разожжённые добраться до самой небесной тверди, пока вдруг крыша не провалилась в снопе искр и огня, оставляя силуэтами на умирающем свете мальчишек внизу, тех же самых мальчишек, что карабкались на холм днём, но старше, или их братьев, по торчащие подбородки в пожарных шлемах, по лодыжку в чёрных плащах, с томящимся бездействием теребящих топоры почти с них ростом, пока самый младший не обернулся увидеть её в освещённом окне и не протрубил остальным о своем открытии, отшатнув её обратно затемнить комнату, натянуть простыню, неподвижно лежать рядом с размеренно дышащим покоем, и запахом гари".
Как и было сказано: роман потрясающе хорошо написан (и соответствующе переведен панками из Pollen), хотя сосредоточен на бессилии, в том числе литературном, а его заглавная метафора суть и метод, и форма — ведь стиль «плотницкой готики», провинциально пародирующий викторианские особняки, это стиль самого романа Гэддиса, собирающего историю из узнаваемых, броских элементов, и обнаруживая в своем нутре банальнейшую семейную драму, следить за которой, однако, тем интересней, покуда банальности исходят из-под пера мастера.