Кадзуо Исигуро. «Не отпускай меня». Когда нобелевская премия – не гарантия шедевра
Что может быть престижнее для признания заслуг писателя, чем нобелевская премия? Кажется, что достоинства самых известных книг автора, удостоившегося такой награды, должны быть неоспоримыми. Хоть Кадзуо Исигуро в 2017 г. она была выдана по совокупности заслуг, «Не отпускай меня», написанный в 2005 г. и застолбивший с тех пор место в списках лучших романов века, мог сыграть в этом значительную роль. И действительно есть в нем черты, которыми он может глубоко тронуть, но и без ощутимых пробелов не обошлось. Что перевесит при чтении – плюсы или минусы, из-за которых сложно будет принимать на веру плюсы, сказать однозначно сложно.
По формулировке нобелевского комитета Кадзуо Исигуро заслужил премию тем, что его романы «раскрывают бездну под иллюзорным чувством связи с миром, обладая огромной эмоциональной силой». В «Не отпускай меня» Исигуро выстраивает историю, в которой через призму школьных воспоминаний раскрывается тревожный мир – знакомый, но чуть смещенный. Это книга о дружбе, памяти, принятии и том, что делает нас людьми. Иллюзия связи с миром – checked. Но настолько ли велика эмоциональная сила? (спойлер: зависит от того, сможете ли вы отринуть шероховатости в проработке сюжета во имя его метафоричности и уловить за флегматичностью стиля прорывающиеся ростки высоких чувств. Ну а чтобы избежать реальных спойлеров романа, на этом можете остановиться).
Англичанам же свойственно разбавлять свои национальные черты, такие как пунктуальность, чопорность, невозмутимость своим легендарным тонким юмором. Юмором «Не отпускай меня» не искрит, но та самая невозмутимость или упомянутая «флегматичность» стиля наряду с серыми, как дождливый Лондон пейзажами прорежается лишь затаенными чувствами и желаниями, что стремятся вырваться из привычного уклада, даже когда кажется, что и времени для этого остается мало, и выдуманные способы борьбы за них сомнительные; и детские воспоминания о проведенных годах в спецшколе – Хейлшеме – остаются, возможно, единственным светлым пятном в обреченной жизни. Однако героине романа Кэти, от лица которой ведется рассказ, уже около 30, и воспоминаниям она предается с канцелярской дотошностью благовоспитанной английской леди, водя его вокруг бытовых мелочей вроде испачканной любимой тенниски эмоционального соученика, что во время одной из своих гневных вспышек этого не замечает и о чем нужно ему непременно было сообщить. Вопрос к стилю автора или к воспитанию детей-клонов в их специальной школе, способов проявить себя у которых было недостаточно?
Точно помню, я заметила, что на Томми голубая тенниска, которую он приобрел в прошлом месяце на Распродаже и которой очень гордился. Помню, подумала: «Он и правда дурак, что пошел в ней играть. Бедная тенниска. И каково ему потом будет?» Вслух я сказала, не обращаясь ни к кому конкретно: «На Томми та самая тенниска. Его любимая».
В то утро Рут достался стул за столом, на котором примостилась я, и здесь же, сидя или стоя, теснились еще двое или трое наших. Кажется, именно после того как я подвинулась, чтобы дать кому-то место, я и увидела пенал.
Я и сейчас будто глазами его вижу. Он был блестящий, как лакированная туфелька, темно-коричневый, его усеивали красные точки, обведенные кружками. По краю шла застежка-молния с пушистым шариком. Когда я подвинулась, я едва не села на этот пенал, и Рут торопливо убрала его из-под меня. Но я увидела его, как Рут и хотела. Я сказала:
– Ух ты! Где ты такой отхватила? На Распродаже?
В классе было шумно, но ближние услышали, и моментально еще три или четыре девчонки стали восхищенно рассматривать вещь. Рут молчала несколько секунд – внимательно изучала лица вокруг. Потом очень обдуманно произнесла: Будем считать, что так. Будем считать, что на Распродаже.
И многозначительно улыбнулась. Ответ может показаться довольно безобидным, но я восприняла его так, словно Рут внезапно размахнулась и ударила меня. На несколько секунд меня бросило в жар и холод одновременно. Я отлично поняла, что означали ее слова и улыбка: что пенал ей подарила мисс Джеральдина.
Ошибки быть не могло – ведь это готовилось уже не одну неделю. Желая намекнуть на тот или иной небольшой знак внимания к себе со стороны мисс Джеральдины, Рут пускала в ход особую улыбочку, особый голос, иногда добавляя к ним и жест – палец у губ или ладонь у театрально шепчущего рта. Мисс Джеральдина разрешила ей в будний день поставить в бильярдной музыкальную кассету, хотя еще не было четырех часов; мисс Джеральдина на прогулке велела всем молчать, но когда к ней подошла Рут, сама затеяла с ней беседу, а потом и всем позволила разговаривать. Вечно что-нибудь вроде этого, причем Рут никогда не высказывалась прямо, а лишь обиняками, дополняя слова улыбкой и интригующим выражением лица. – Ух ты! Где ты такой отхватила? На Распродаже?
Тенниска, пенал, кассета… Очевидно, что развлечений в Хейлшеме было не много. Но это не единственные примеры, когда героиня (автор?) кажется слишком дотошной, душной.
Воспитанники Хейлшема довольно разные по темпераменту, подруга главной героини Рут и буйствующий друг Томми не настолько сдержанны. От всех них утаивают информацию, в том числе о будущих ролях – точнее не раскрывают полностью. Но так или иначе и о сексе, и о других мирских радостях со временем им становится известно, и, при желании, не совсем запретно. В конце концов и доступ к книгам вроде Джойса, Пруста и Толстого у них появляется. Можно сравнить обстановку с «Волшебной горой», но с той обратно пропорциональной разницей, что для обитателей туберкулезного санатория у Томаса Манна он становится часто последним пристанищем – до этого они уже были воспитаны обычным миром, а Хейлшем в «Не отпускай меня» – последнее пристанище с иллюзией обычного мира, его заботы и культуры, после которого остается только быть выкинутыми во взрослую, не очень понятную и безнадежную жизнь. Немецкая педантичность в «Волшебной горе» перекликается с английской, пейзажи не менее серые промозглые (в «Не отпускай меня» они даже описаны предельно просто и бесцветно), а главный герой Ганс Касторп тоже очень долго подступается, фантазирует и размышляет об одной прекрасной русской постоялице. Но впоследствии это изливается в такие чувственные изъяснения, что им смог бы позавидовать сам Дон Жуан. Музыка в «Волшебной горе» – это целый мир невероятных постижений и глубины, а философские дискуссии ведутся со страстью риторов афинской Агоры на протяжении многих страниц – правда, между более опытными немолодыми постояльцами. В «Не отпускай меня» проникающий культурный слой практически не затрагивает, не меняет героев, которые вроде бы и ведут на эту тему долгие беседы, но для нас они остаются больше за кадром. Все, что мы видим, как такой опыт становится основой для их детских фантазий и теорий об устройстве мира. Скажем, Кэти просматривает журналы с эротикой потому, что у нее появляется идея, как найти свой прототип в реальности, своего рода «мать», ищет способ восстановить историческую память. Найденный журнал с фотографией просторного офиса становится мечтой для Рут – о той прекрасной жизни, которая могла бы быть в другой более свободной жизни. Остается загадкой, почему же они продолжают мыслить по-детски после всех прочитанных книг. Музыкой же никто либо не интересуется, либо интерес ограничивается одной заслушанной до дыр кассетой. Но сам по себе факт, когда многим раньше Кэти слушает песню, ту самую «Не отпускай меня», и воспринимает ее смысл совершенно по-своему, не смущает, ведь то был период, еще далекий от периода взросления.
Есть у автора и своя двусмысленная игра с читателем, которой многое можно объяснить. Упомянутый офис, о котором мечтает Рут. Здесь мы могли бы подумать о самих себе: многие из нас мечтают о более свободной, богатой жизни, но все равно жизнь проживаем обычную с работой по расписанию, а задумываться об этом можем начать уже поздно. Потому что так принято, так воспитали, а как сделать иначе – это все теории, вопросы, где-то обман и разочарование. Но для героев «Не отпускай меня» в этой перспективе и обычная офисная работа может быть мечтой. Дополнит картину ностальгия по детству, пронизывающая вторую половину романа. Переход из-под опеки Хейлшема к выполнению своего предназначения – это пересечение границы между временем, когда заботились о тебе, со взрослой жизнью и ее необходимостью стать шестеренкой в сложном механизме, работающим на других. Донорство в этом контексте становится метафорой старения, смерти, с мыслью о которой мы уже смирились.
Вопрос, почему герои так долго не решаются на борьбу за свою лучшую жизнь, хотя мечтают о ней, осознают другие возможности, не встанет перед вами разве что если вы объясните все японским менталитетом и метафоричностью происходящего. Имена у героев характерно английские и действие разворачивается совсем не в Японии, но для автора могло быть логично именно так вести эту линию, ведь, несмотря на то что он оставил Японию, «Япония не оставила его». Он мог бы попытаться все объяснить особенностями механизма клонирования, встроенной как у ИИ подчиненности своим кураторам, а мечты – всего лишь всплесками заточенной в искусственном теле человеческой души, неспособной себя полноценно проявить. Мог бы объемнее обрисовать окружающий мир, в котором все случаи отклонений и бунтов сразу усмирялись. Потому так боязно героям искать обходные пути. А мог бы наоборот ничего не объяснять. Но автор выбирает нечто среднее. Он объясняет, и не объясняет.
Когда герои наконец решаются проверить свою теорию о любви, которая может дать отсрочку от выемок органов и неминуемого ухудшения здоровья и смерти, для чего отправляются в дом Мадам, поначалу нас заволакивает тягучей кафкианской атмосферой – таинственной, необъяснимой.
Входная дверь у нее, я заметила, была с цветными стеклами, и когда Томми закрыл ее за нами, в коридоре, где мы очутились, стало довольно темно. Коридор был такой узкий, что можно было коснуться локтями сразу двух противоположных стен. Мадам остановилась перед нами и неподвижно стояла к нам спиной, опять как будто прислушиваясь. Через ее плечо я видела, что тесный коридор дальше делился надвое: слева – лестница наверх, справа – еще более узкий проход в глубину дома.
Следуя примеру Мадам, я тоже стала прислушиваться, но в доме вначале было тихо. Потом – кажется, откуда-то сверху – донесся еле слышный глухой стук. Похоже, он что-то означал для Мадам: она сразу же повернулась к нам и, показывая в темный проход, сказала:
– Подождите меня там. Я сейчас спущусь.
Она начала подниматься по лестнице, но, видя нашу нерешительность, перегнулась через перила и опять показала в темноту.
– Туда, туда, – скомандовала она и исчезла наверху.
Мы с Томми двинулись вперед и оказались в комнате, которая, судя по всему, служила гостиной. Впечатление было, что какой-то слуга приготовил здесь все к темному времени суток и ушел: шторы были задернуты, горели тусклые настольные лампы. Пахло старой мебелью – может быть, викторианской. Камин закрывала доска, и с того места, где раньше горел огонь, на тебя смотрела вытканная на манер гобелена странная птица, похожая на сову.
После начала беседы кажется, что в духе Кафки она и должна вестись, сейчас нам скажут, что де есть какие-то люди во главе проекта, но как подступиться к ним никто не знает, механизмы в основе сложившегося не познаны. Однако же разговор ведется начистоту, по-простому, и вырисовывается картина противостояния гуманистов и рационалистов, выигрывают в котором последние. Поэтому и нет никому дела до жизней клонов, наличие у которых душ помимо всего прочего не доказано. Но про самих клонов это ясности вносит мало. Почему они такие, какие есть, могут ли они просто перестать следовать своей роли и что тогда произойдет, есть ли непреодолимые внутренние или внешние ограничения, исследования по выращиванию органов вне искусственных тел? Автор уподобляется опекунам самого Хейлшема: он говорит, и не говорит. Есть мир, в котором происходят все эти процессы, но понятны они лишь наполовину. Есть клоны, похожие в своих переживаниях на людей, но что им мешает быть настолько же разными, нарушающими правила, насколько это свойственно настоящим людям? Остается только отбросить всю фантастическую подоплеку сюжета Кадзуо Исигуро как недовершенную и сосредоточиться на метафорах. Тогда, при условии, что сухой флегматичный стиль текста вас не покоробит и вы сможете различить в нем проблескивающие тонкости психологического и художественного толка, нужное эмоциональное вовлечение будет достигнуто. Автор, по крайней мере, очень старается, чтобы вы уловили что-то знакомое в ином:
Теперь мне ясно, что мы были как раз в таком возрасте, когда уже знали кое-что о себе – кто мы такие, чем отличаемся от опекунов, от людей вне Хейлшема, – но еще не понимали, что это означает. Я уверена, что и у вас когда-нибудь в детстве было переживание, сходное с нашим в тот день. Сходное не внешне, не в деталях, а внутренне, чувствами. Потому что как бы ни готовили тебя опекуны, сколько бы ни было бесед, видеофильмов, обсуждений, предостережений, до сознания все это по-настоящему не доходит – по крайней мере, когда тебе только восемь лет, когда вы все вместе в таком заведении, как Хейлшем, когда у вас такие опекуны, как были у нас, когда садовники и шоферы шутят с вами, смеются и называют вас «золотко».
И где-то тем не менее это копится. Копится, потому что, когда наступает такой момент, как у нас, оказывается, что часть тебя этого ждала. Лет, может быть, с пяти или шести что-то в твоей голове тихо шепчет: «Когда-нибудь – может, даже и скоро – ты поймешь, каково это». И ты ждешь, пусть даже и не вполне это понимаешь, ждешь момента, когда тебе станет ясно, что ты действительно отличаешься от них, что там, снаружи, есть люди, которые, как Мадам, не питают к тебе ненависти и не желают тебе зла, но тем не менее содрогаются при самой мысли о тебе – о том, как ты появился в этом мире и зачем, – и боятся случайно дотронуться до твоей руки. Миг, когда ты впервые глядишь на себя глазами такого человека, – это отрезвляющий миг. Это как пройти мимо зеркала, мимо которого ты ходил каждый день, и вдруг увидеть в нем что-то иное, что-то странное и тревожное.
Личная оценка: 7.5.
Livelib: 8.0.