Какие книги стоит прочесть в серии Жизнь Замечательных Людей

Книги эти конечно не художественные, а научно-популярные. Но жизнь порой подкидывает такие сюжеты, которые никакому кино и не снилось. Как я написал ещё в прошлой подборке, от художественного произведения мы получаем те эмоции, которые не способны, да и не призваны, передать исторические исследования. Я постарался выбрать 3 книги в серии Жизнь Замечательных Людей, которые лишают историческую литературу засевших в массовом сознании штампов о сухости и заумности повествования. Как и картина исследование начинается с контура из документов, а краской служат различные воспоминания и дневники, которые вдыхают в историю жизнь и предают событиям драматизма. И нет способа лучше это сделать, чем рассказать историю страны глазами одного героя. В конце концов, и в кино с литературой мы всегда следим за судьбами людей, а не обезличенными событиями.

Григорий Иванович Котовский – человек, по нашим меркам, удивительной судьбы: грабитель, налётчик, защитник бедняков и революционер. Котовского часто называли последним гайдуком. Слово это венгерского происхождения, от hajdú, означавшего погонщиков скота, фактически ковбои. Гайдуками же называли отряды разбойников в Венгрии. Но для того чтобы лучше его понимать нужно вкратце описать ситуацию. И действовал он в исключительно благоприятной для себя среде.

Почти четверть крестьянских хозяйств Бессарабии не имели собственной земли и вынуждены были арендовать ее на кабальных условиях. Еще около 40 процентов крестьянских хозяйств являлись малоземельными, то есть имели не более пяти десятин земли, что не обеспечивало надежного прожиточного минимума. В губернии насчитывалось 190 тысяч сельскохозяйственных рабочих, из которых 85 тысяч прибыли из других регионов России.

Самыми бедными в Бессарабии были Хотинский и Оргеевский уезды, где бедных дворов было более 93 процентов. Также неблагополучны были Сорокский и Кишиневский уезды, где доля бедняков составляла соответственно около 88 и более 80 процентов, тогда как в остальных уездах бедняков было меньшинство. Крестьянская беднота сочувственно относилась к многочисленным разбойничьим шайкам, наводнившим губернию и грабившим помещичьи усадьбы и богатых путешественников. Вот эти крестьяне-бедняки да еще почти 200 тысяч сельскохозяйственных рабочих и поставляли кадры для разбойничьих шаек и горячо им сочувствовали.

Сам Котовский был не из бедной семьи, но окружающая нищета его не отпускала, хотя бы потому что он работал управляющим в нескольких поместьях и следил за работой батраков. Его спокойная жизнь была нарушена началом Русско-японской войны. Котовского призвали в армию, из которой он предпочёл дезертировать. А когда царская власть объявила его изменником, он организовал свою первую банду.

Князь Сергей Дмитриевич Урусов, назначенный губернатором Бессарабии в июне 1903 года, так описывал ситуацию в его владениях: «Край, в котором среди богатой природы царствовали лень и беззаботность. Малоразвитое, необразованное, зажиточное и спокойное земледельческое население; легкомысленные, жизнерадостные, любящие пожить помещики; снисходительное к своим и чужим слабостям, склонное к внешнему блеску и тяготевшее к представителям власти общество; мало труда и характера, много добродушного хлебосольства и некоторая распущенность нравов — такова в общих чертах Бессарабия. <…> Мне пришлось, на первых же порах, обратить серьезное внимание на местную полицию, городскую и уездную. Из пяти городских приставов — двое положительно выдавались, двое были вполне удовлетворительны, и только одного пришлось удалить за слишком бесцеремонное взяточничество.

Я попробовал вычислить поддающуюся примерному учету часть поборов, производимых полицией по губернии. Вышло значительно более миллиона рублей в год (т. е. как минимум шестая часть от общего объема промышленного производства губернии) одних подписных денег, т. е. таких, которые даются не за нарушение закона или злоупотребления по службе, а просто за то, что существуют обыватели-домовладельцы, лавочники, трактирщики, фабриканты и т. п. Поборы за нарушение законов, в интересах дающих, здесь в расчет не приняты, ввиду невозможности их учесть».

«В общих чертах, уже по вышеописанным примерам, можно судить о составе бессарабской полиции: несколько человек, не берущих ничего, множество лиц, ограничивающих поборы теми пределами, которые, по местным взглядам, считаются естественными и дозволенными, и, наконец, меньшинство таких взяточников, которые всегда и всеми признаются за порочных людей и начальство от времени до времени принуждено сплавлять соседним губернаторам, получая иногда взамен изгнанников с такими же свойствами».

Вот и получается беспросветная нищета огромной массы населения с одной стороны и полный произвол властей с другой.

И вот уже в разгаре революция 1905 года. Множились беспорядки. Крестьяне, однако, считали, что помещики и государство сильно обделили их собственностью, и требовали раздела помещичьих земель. Котовский и другие разбойники, грабившие помещиков и часть награбленного раздававшие обездоленным, встречали их полное сочувствие и пользовались поддержкой, выражавшейся прежде всего в укрывательстве от преследования, в снабжении информацией о передвижениях полиции и жандармов и в дезинформировании властей насчет того, куда скрылись новоявленные гайдуки. А налеты Котовского приносили крестьянам ощутимую пользу хотя бы в том, что при поджогах помещичьих имений в огне сгорали их долговые расписки.

«Великолепная семерка» во главе с «атаманом Ада», как романтически именовал себя Котовский в письмах в полицию и своим будущим жертвам, успешно «бомбила» крупных землевладельцев, но тщательно избегала кровопролития. Григорий Иванович по-своему был гуманистом и кровь до революции 1917 года не проливал.

Позднее, когда его слава прогремела на весь юг России, в Одессе даже распевали куплеты:

Разбил он банк и шарабан,

Кафешантан и ресторан,

И напоил вином крестьян,

Таков наш Адский атаман.

Это было своеобразное признание не только в среде бессарабских крестьян, но и в среде одесских обывателей.

Банда росла, расширялась география набегов. В январе 1906 года под началом Котовского было уже 18 конных. Многие бандиты были вооружены револьверами и винтовками. По предложению Котовского они переместились ближе к губернской столице, в иванчевский лес под Кишиневом, откуда сподручнее было совершать налеты на магазины местных ювелиров и торговцев. В Кишиневе котовцы ограбили губернского предводителя дворянства Крупенского, у которого забрали подарки эмира Бухарского — персидский ковер и палку с золотыми инкрустациями. В общем, на границах Российской Империи тогда был свой настоящий «Дикий Запад». При этом сам Котовский не отказывался от красивой жизни: дорогая одежда, хорошие рестораны, авторитет в преступном мире – всё это сопровождало его на протяжении карьеры налётчика.

Но были в жизни Котовского и аресты, и тюрьма и каторга. К 1906 году за него была назначена огромная награда в 1000 рублей. Помощник пристава 3-го участка Зильберг вызнал узнал адрес его конспиративной квартиры и сам решил получить деньги. А узнал очень просто, он сам постоянно брал у Котовского деньги и сообщал ему о намечавшихся засадах полиции. О чём Котовский и рассказал подробно на суде. В газете «Бессарабская жизнь» так описывалось поведение Котовского во время одного из процессов: «В судебном заседании Котовский не отрицал самого факта освобождения им арестантов, но не признал себя виновным, находя, что в поступке его нет ничего преступного. Котовский защищал себя лично и старался открыть перед присяжными заседателями свои политические воззрения на общественный строй и угнетение низших слоев общества. Председательствующий А. Попов остановил Котовского, просил говорить лишь „по существу дела“. Тот издевался над судьей: „Хотел бы я знать, за какое преступление вы заковываете людей в цепи? Вы говорите, что они нарушили закон, но кто писал эти тиранические законы? Как вы докажете, что лес, который рубили крестьяне, принадлежит помещику? А где он взял этот лес, помещик? Он что, с ним родился? Вы заковываете в цепи голодных людей потому, что они хотят есть и кормить своих детей. Не меня надо судить, а вас. Я смотрю на вас с презрением, так как не признаю ваших законов. Мне каторга не страшна“».

Это конечно лишь малая часть эпизодов его жизни. Он сотрудничал с партией социалистов-революционеров – фактически крупнейшей террористической организации Европы. Котовский, как и каждый налётчик с головой на плечах, создавал себе образ народного заступника. И он мог бы остаться одним из многих.

Революция 1917 года не просто освободила его из тюрьмы, но и дала возможность делом доказать свои слова и стремления к справедливости. Именно с октября 1917 начинается его вторая половина жизни. Котовский вместе с другими уголовниками, вроде Мишки Япончика вступает в Красную армию. Этот период его жизни хорошо задокументирован и описан в книге гораздо подробнее. Бригада Котовского попала во многие воспоминания Белых, с которыми они воевали на границе с Румынией и на юге.

Писатель Шульгин попавший в плен, после того как его отряд обстреляли на границе румыны, передает свой разговор с одним из командиров-котовцев, у которого он выменял штатское пальто на свою офицерскую бекешу:

— Как мы все довольны, что товарищ Котовский прекратил это безобразие…

— Какое безобразие? Расстрелы?

— Да… Мы все этому рады. В бою, это дело другое. Вот мы несколько дней назад с вами дрались… еще вы адъютанта Котовского убили… Ну бой так бой. Ну кончили, а расстреливать пленных — это безобразие…

— Котовский хороший человек?

— Очень хороший… И он строго-настрого приказал… И грабить не разрешает… Меняться — это можно… У меня хорошее пальто, приличное.

Не знаю почему, разговор скользнул на Петлюру. Он был очень против него восстановлен.

— Отчего вы так против Петлюры?

— Да ведь он самостийник.

— А вы?

— Мы… мы за „Единую Неделимую“.

Его же внедрение в антисоветское подполье достойно отдельного фильма. В отличии от многих коллег по опасному ремеслу, пошедших служить большевикам, он не просто смог организовать вокруг себя дисциплинированный боеспособный отряд разросшийся в кавалерийский полк, но и нашёл себя в мирной жизни создав одну из самых успешных коммун советской Украины. Но об этом я уже рекомендую прочитать в книге.

В отличии от нашего предыдущего героя, это первая полновесная биография Андрея Жданова на русском языке. Если фигуру Жданова сегодня и вспоминают, то преимущественно в качестве сталинского сатрапа и угнетателя интеллигенции. Однако сфера его ответственности была гораздо шире.

Вырос Андрей в семье либерально настроенного преподавателя духовной академии, сосланного за свои взгляды в глухую провинцию. Октябрь 1917 года он встретил в Щадринске, ожидая отправки на фронт по мобилизации. Там же почти сразу возглавил комитет по охране порядка. Гражданскую войну он прошёл на должностях Щадринского комиссара земледелия, потом руководил военно-агитаторскими курсами в Перми, работал в Тверском военном комиссариате проявив себя как хладнокровный и рассудительный руководитель в 1919 году стал делегатом VII Всероссийского съезда Советов. В 1922 году председательствовал в исполкоме Тверской губернии. В том же году ЦК направило его в Нижегородскую губернию. В Нижегородской области он на разных должностях работал следующие 12 лет. В этом отношении крайне интересно показаны особенности воплощение распоряжений Москвы.

Переход к коллективизации осуществлялся на фоне вооружённого конфликта на КВЖД и разразившегося мирового экономического кризиса, что снова вызывало у партийного руководства серьёзные опасения по поводу возможности новой военной интервенции против СССР. Отдельные позитивные примеры коллективного хозяйствования породили завышенные ожидания, неадекватные оценки складывавшейся ситуации — возобладало мнение о возможности быстрой и сплошной коллективизации.

Когда 2 марта 1930 года в советской печати было опубликовано письмо Сталина «Головокружение от успехов», в котором руководитель партии отметил многочисленные «перегибы» при проведении коллективизации, Жданов развернул в крае кампанию по изобличению и устранению таких «перегибов и извращений».

Показательны две такие истории. В Кезском районе Удмуртии нижегородский рабочий Шаудин записывал в колхозы следующим образом: «Пришёл на собрание, вынул из кармана наган, положил на стол, затем чистый лист бумаги и обратился к собранию крестьян с речью:

— Товарищи-крестьяне. Вот вам две дороги: одна к социализму — путь к нему через колхоз, а вот дорога к капитализму — это кто не хочет идти в колхоз. Поняли...

В жутком молчании остались собравшиеся.

— Ставлю на голосование: кто в колхоз — поднимите руки.

Подняли все».

Председатель будущего колхоза-миллионера «Алга» Мустафа Саберов в татарских сёлах Сергачского района Нижегородчины записывал колеблющихся крестьян в колхоз более «изысканным» способом — заранее договаривался с телефонистами и разыгрывал перед крестьянами свой «звонок Сталину в Кремль»: «Товарищ Сталин, здравствуйте! Мустафа Саберов говорит... Что делаем, товарищ Сталин? Колхоз, бить, создаём. Нейдут, товарищ Сталин, никак нейдут. Что Вы сказали? Стрелять их маленько надо? Да, понял, товарищ Сталин, понял. Передам им, передам...». Ошарашенные селяне после такого действа на запись в колхоз становились в очередь.

В 1934 году Жданов за многочисленные успехи был переведён в Москву и принят в состав ЦК. Вскоре он стал одним из близких друзей Сталина и вторым человеком в государстве, который занимался всем от сельского хозяйства и армии до кинематографа и внешней политики. Кстати именно тогда он получил свою первую отдельную квартиру. До этого он вместе с семьёй жил в двух комнатах коммунальной квартиры, как собственно и многие областные руководители.

Так описывает 34 летний Нарком Военно-Морского Флота СССР Кузнецов работу под кураторством Жданова: «В московских учреждениях тогда было принято работать допоздна. Приём у наркома в два часа ночи считался обычным делом... Сидишь, бывало, в приёмной и с трудом пересиливаешь дремоту...». Отметил Кузнецов и такую особенность (опытный капитан царских времён Лев Галлер назвал её «медовым месяцем») — первое время молодому назначенцу на ответственный пост в сталинской системе власти давался фактически «карт-бланш» на принятие решений и доступ к высшему руководству, дальнейшее зависело от результатов его труда. Так что 12 часовой рабочий день без выходных и отпусков в конце 1930-х был скорее правилом, а не исключением.

К подчинённым требования были не менее жёсткими, задавая темп работы уже в годы войны. В условиях окружения Ленинграда с сентября 1941 года решением Совнаркома СССР на Ленинградский горком ВКП(б) были возложены функции всех отраслевых наркоматов. То есть Жданов в годы войны официально являлся «министром всех министерств», руководителем всех без исключения государственных и экономических структур в городе. Он же, как первый член Военного совета Ленфронта, был и одним из военных руководителей обороны.

Академик Абрам Фёдорович Иоффе, выпускник Санкт-Петербургского технологического института, «отец советской физики» (учитель П. Л. Капицы, И. В. Курчатова, Л. Д. Ландау, Ю. Б. Харитона), писал: «Нигде, никогда я не видел таких стремительных темпов перехода научных идей в практику, как в Ленинграде в первые месяцы войны». Из подручных материалов изобреталось и тут же создавалось практически всё — от витаминов из хвои до взрывчатки на основе глины. А в декабре 1942 года Жданову представили опытные образцы доработанного в Ленинграде пистолета-пулемёта Судаева, ППС, — в блокадном городе на Сестрорецком заводе впервые в СССР начали производство этого лучшего пистолета-пулемёта Второй мировой войны.

В один из первых дней войны в кабинет Жданова пригласили ленинградских инженеров, в том числе группу профессоров и преподавателей из Высшей электротехнической школы комсостава РККА — расположенного в Ленинграде центрального НИИ и вуза по электротехнике и электронике тех лет. «...Рассказали им о сложившемся положении, — вспоминал Мерецков.

— Нужны миноискатели.

Товарищи подумали, заметили, что сделать их можно, и поинтересовались сроком. Жданов ответил:

— Сутки?

— То есть как вас понимать? Это же немыслимо! — удивились

инженеры.

— Немыслимо, но нужно. Войска испытывают большие трудности. Сейчас от вашего изобретения зависит успех военных действий.

Взволнованные, хотя и несколько озадаченные инженеры и преподаватели разошлись по лабораториям. Уже на следующий день первый образец миноискателя был готов...».

Командующий ВВС Ленфронта Новиков вспоминает начало голода в ноябре 1941 года: «Я хорошо помню эти страшные дни. Нервы у всех были взвинчены до предела. Даже Жданов, всегда очень сдержанный, умевший владеть собой и не любивший сетовать на трудности, и тот был подавлен и не скрывал своих переживаний.

— Не могу больше ездить по улицам,— однажды сказал он глухим дрогнувшим голосом.— Особенно дети... Нельзя забыть и простить такого. Никогда!

Он помолчал и сообщил, что Военный совет фронта пошёл на крайнюю меру: решил пустить в ход аварийные запасы муки флота и сухари неприкосновенного фонда войск.

— Иначе население нечем будет кормить».

За время блокады он на ногах перенёс два инфаркта.

Особенно хотелось бы отметить роль Жданова формировании лица советского искусства. О литературе Жданов своё мнение формулировал так: «Литература призвана не только к тому, чтобы идти на уровне требований народа, но более того, — она обязана развивать вкусы народа, поднимать выше его требования, обогащать его новыми идеями, вести народ вперёд». Те же требования он вдвигал и всем остальным видам искусства. Как и большинство руководителей он был выходцем если не из низов, то из, как бы сейчас сказали, среднего класса. Так что они совершенно искренне относились с нескрываемой неприязнью к доставшейся в наследство от Российской Империи интеллигенции вроде Ахматовой.

После революции эта неприязнь к столичной «салонности» с её «аристократическими» замашками, особенно остро воспринимавшимися разночинной интеллигенцией полуфеодальной империи, трансформировалась в решительное неприятие тех, кто был чужд будням строительства нового общества. Ведь это новое общество строилось во многом потом и кровью той самой провинциальной интеллигенции, некогда ушедшей «в социализм». Как-то рассердившись на родственницу, которая любила твердить: «Мы — аристократы духа», Жданов в сердцах сказал: «А я — плебей!». Он искренне считал себя частью того самого plebs'а, «Народа» с большой буквы, в его классическом, ещё античном понимании. Вся политика в области искусства после 1936 года интенсивно боролась с раздвоением культуры на «элитарную» и «массовую».

«Перо задело о верх экипажа. / Я поглядела в глаза его. / Томилось сердце, не зная даже...». Позже Жданов совершенно справедливо в глазах большинства людей своего поколения назовёт эти стихи Ахматовой «поэзией десяти тысяч верхних старой дворянской России». Впрочем, не стоит думать, что тут была какая-то вражда к стихам и поэтам или повышенное внимание конкретно к Ахматовой. Сама поэтесса отнюдь не была запрещена — в следующем году журнал «Ленинград» опубликует цикл её стихотворений.

Накануне великой войны сюда примешивался ещё один немаловажный момент — осознание того, что в период тяжёлых испытаний уж точно не нужны будут рефлексирующие неврастеники и сторонние созерцатели. Нужны будут люди, способные своё творчество сделать средством достижения победы, мобилизовать во имя высокой цели человеческие характеры и чувства. И Жданов в своих устремлениях был совершенно не одинок, скорее Ахматова и другие были в меньшинстве. Стихи и фильмы тут по важности не уступали линкорам и танкам.

Пытаться пересказать его жизненный путь в нескольких абзацах просто невозможно. Тем более, что это был человек многих талантов и феноменальной работоспособности, а 600 страничная книга насыщена деталями советского быта, условиями работы руководства страны и политической борьбы в высших эшелонах власти.

Род Аракчеевых не был знатным. Это был род небогатых служилых людей, которые хотя и славились усердием на службе и храбростью на полях сражений, но не выходили в большие чины, а все эти балы, лакеи и юнкера оставались уделом небольшой части правящего сословия. С большим трудом в 1783 году ему удалось попасть в Кадетский корпус. Это было заведением элитным и молодому человеку нужно было прилагать нечеловеческие усилия чтобы не потерять свой единственный шанс выйти в люди.

Не имея возможности задобрить офицеров-воспитателей подарками, Алексей сумел завоевать их благорасположение усердием в учебе, безропотным послушанием и редкой исполнительностью. Дело дошло до того, что кадету Аракчееву стали поручать следить за порядком в корпусе, контролировать то, как другие кадеты вытверживают уроки, и даже проводить дополнительные занятия с нерадивыми учениками.

«Избалованные нерадением своих наставников, не привыкшие к серьезным занятиям кадеты ненавидели этого человека, который первый потребовал от них добросовестного труда и оказывался немилосердным к лени и праздности», — рассказывал о пребывании Аракчеева в кадетском корпусе В. А. Сухово-Кобылин, отец знаменитого русского писателя А. В. Сухово-Кобылина.

Именно эти качества привели его в Гатчину к будущему Императору Павлу I. Как в своё время Пётр I со своими потешными полками готовился в к восхождению на престол: он создавал здесь не только организованное по-новому хозяйство, но и разветвленную систему администрации и, наконец, пусть небольшое, но настоящее войско — миниатюрную армию.

Исполнительный, дисциплинированный и преданный Аракчеев проходивший службу в Гатчине в звании капрала очень быстро стал для него рычагом и, пожалуй, главным в административных и военных делах. Пребывая на службе в Гатчине, Аракчеев не только командовал артиллерией, но и организовывал занятия для младших офицеров, подпрапорщиков и юнкеров. И это малая часть его обязанностей. При этом он оставался исключительно бедным человеком: «У меня был один мундир и одни лосиные панталоны. В ночь сниму я их с себя, выбелю и поутру рано мокрые надеваю опять».

С восшествием Павла на престол жизнь сановно-чиновного Петербурга резко переменилась. Он вознамерился править по-своему, никому не угождая, не считаясь с интересами каких-либо группировок. Если в 1792 году Аракчеев начинал службу в Гатчине капралом, то уже в 1797 году 27-летний полковник Аракчеев назначался комендантом Санкт-Петербурга.

Не зная покоя сам, петербургский комендант Аракчеев не давал покоя никому. Чиновники, днем корпевшие за столами, ночью убирали свои канцелярии. Полицейские дежурили на улицах, так что петербуржцы могли отныне без всяких опасений прогуливаться по ночному городу. Благие результаты комендантской деятельности Аракчеева сказались быстро. Больные солдаты в госпиталях с изумлением обнаружили, что их стали лучше кормить, а медицинский персонал сделался заботливее. Но для офицеров и разного рода гражданских чиновников служба сделалась тяжелей прежнего. Аракчеев кружил над всеми, словно коршун, выискивающий добычу. Добычей же были для него те, кто допускал разные упущения по службе, не выполнял устав или содержал вверенное ему имущество не в должном порядке. «Гатчинскому капралу» хватило месяца работы в Петербурге, чтобы вызвать у петербургских служилых людей безотчетный страх.

Алексей Андреевич был убежден, что лишь посредством страха можно навести порядок. «Только то и делается, что из-под палки», — часто говаривал он. А что злило в нём сильнее всего, так это принципиальная неподкупность и слепая преданность императору. Образ всеми презираемого и ненавидимого, во всех уголках России всячески поносимого человека был создан уже после смерти. Как государственный деятель Аракчеев был уважаем многими выдающимися людьми своего времени.

Эти его качества были востребованы как Павлом I, так и Александром I. Он занимал должности инспектора всей артиллерии, а вскоре Министра военных сухопутных сил был. В 1809 году военный министр Аракчеев ввел в русской армии правило отдания чести, согласно которому офицеры должны были приветствовать друг друга поднятием левой руки к головному убору.

Он был председателем военного департамента Государственного Совета, членом Комитета министров, а в войну 1812 года стал управляющим Канцелярией императора Александра. Первыми, кто ощутил на себе резкое усиление влияния Аракчеева, были господа министры. С назначением графа докладчиком по делам Комитета министров были отменены личные доклады министров государю. Отныне каждый из них мог обратиться к Его Величеству не иначе как через посредство Аракчеева.

Аракчеев был человеком дела и в большинстве случаев поступал так, как это нужно было в интересах дела. Там, где требовало дело слепого повиновения, требовал его и Аракчеев. Однако если нужно было для дела рассуждение с инициативой, он именно их добивался от подчиненных. Дураков во вверенных ему частях управления граф держать не желал, и трудно приходилось тем его подчиненным, которые не проявляли в своей работе достаточно знаний и ума. Раз на одном из сенатских указов о производстве чиновников за выслугу военный министр Аракчеев начертал: «Поздравляю. Чинов прибавилось, да прибавится ли ума и способности».

Александр Iиспользовал Аракчеева как громоотвод при проведении любых непопулярных среди дворян реформ. Дважды его отправляли в отставку, и дважды возвращали. Аракчеев был блестящим организатором. Его усилиями русская артиллерия стала одной из лучших в Европе, и кто знает как бы без этих реформ повернулась история в 1812 году.

Но особенно часто его имя связывают с созданием военных поселений. После войны Александр решил расквартировать войска в деревнях, переведя их на самообеспечение, а заодно переведя крестьян на казарменное положение. Ну а выполнение указа доверил Аракчееву, зная какой порядок он навёл у себя в имении Грузино. В этом отразилась вся противоречивость его личности.

С той же самой энергией, с тем же усердием и ретивостью, с какими вел Алексей Андреевич свои служебные дела, вершил он и дела своей вотчины.

Перенос деревень с прежних мест на новые, установка домов прямой линией вдоль проездных дорог, сама конструкция крестьянских домов без пристроек, разработанная графом, — все это казалось лишенным какого-либо хозяйственного смысла, а смысл на самом деле здесь был: крестьянское хозяйство становилось удобным для надзора за ним. Проезжая по территории своей вотчины, Аракчеев мог видеть, чем занимался каждый крестьянин, как он трудился, как содержал свой дом, свое хозяйство.

Создав и военным поселянам сносные материальные условия, Аракчеев лишил их какой-либо свободы поведения даже в тех сферах, где и крепостной, а пожалуй, и раб были свободны. Он отнял у людей личную жизнь, обратив ее в жизнь служебную. Особенно тщательно следил граф за порядком в госпиталях. Он самолично устанавливал нормы питания больных и обеспечения их лекарствами, правила внутреннего распорядка, поведения лечащихся и лекарей. Он определял даже расположение мебели в палатах и наименование предметов, которые должны были лежать на столах в больничных канцеляриях в любое время.

Многочисленными инструкциями, положениями, уставами он зарегламентировал чуть ли не каждый шаг военного поселянина. И всех поставил под строгий присмотр — все обязаны были следить друг за другом и доносить вышестоящему начальству о замеченных нарушениях. Офицерам предписывалось наблюдать за солдатами, а солдаты призывались присматривать за офицерами.

В 1834 году Пушкин в беседе со Сперанским назовет его «гением Зла». По поводу смерти Аракчеева он писал: «Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться». Вообще, жизненный путь как Жданова, так и Аракчеева на массе примеров раскрывает роль личности в истории и какое влияние оказывают объективные обстоятельства, неподвластные воле отдельного, пускай и самого деятельного, человека.