Вокруг «Оттепели» Кэя Оямы

Когда мне становится грустно, тяжко и лениво смотреть очередной посредственный онгоинг, я вспоминаю о существовании японской независимой анимации. О том, что есть целый мир кривых, прямых, странных, смешных, непонятных, простых, сложных, сентиментальных, жутких, повседневных, волшебных, дурацких, омерзительных маленьких историй – и за каждой стоит человек, который собирал её по кусочкам, скорее всего, в свободное от основной работы время.

Становится ли любой проект лучше оттого, что лепят его в две-четыре руки при микроскопическом бюджете? Вряд ли. Но независимая анимация разнообразнее: как-то вспоминаешь, что людей интересуют не только попаданцы в слизь, злодеек и маленьких девочек. Вот история о смерти близкого человека, вот – о войне, о вампирах, о домашнем насилии, об андроиде, о детском воспоминании, о кино, о внезапном звонке, о депрессии, о… непонятно, о чём именно, но очень интересно.

Здесь не сориентируешься по замшелым спискам обязательного к просмотру, но сам процесс перебора освежает взгляд. В ход идут все средства: карандаш, бумага, глина, пластилин, фломастер, тесто, акварель, гуашь и масло, фотография и гелевая ручка. Но самое главное, по-моему, предоставленная зрителю свобода – свобода чувствовать что-то, кроме умеренного удовольствия. Например, работы Кэя Оямы мне не нравятся, после них хочется помыться, но именно чувство тревоги и отвращения при просмотре и делает их притягательными. Особенно, в случае «Оттепели».

Такие фильмы, как «Оттепель», принято называть либо фильмами не для всех, либо наркоманией. (В зависимости от того, кому вы хотите понравиться.) Меня раздражают оба ярлыка. Во-первых, не у каждой истории должна быть разгадка – и это нормально и не делает книгу, фильм или мультфильм недоступными простым смертным. Тот же «Твин Пикс» с интересом смотрело целое поколение наших родителей: видимо, московские кинокритики не объяснили им, что Дэвид Линч – режиссёр для избранных. Во-вторых, «Оттепель» как раз-таки очень прямолинейна – и не нужно каждый раз оправдывать обыкновенную зрительскую лень гением или невменяемостью автора.

Итак, если всё, что мы наблюдаем на экране, по мнению некоторых, бред умственно неполноценного ребёнка, то неприятно и тревожно нам потому, что мы испытываем неловкость и желание дистанцироваться от уродства и девиации. Здесь не требуется никакое минимальное интеллектуальное усилие. Что поселяет страх в мальчике? Откуда исходит его беззвучный крик? Неважно.

А мне важно.

Начнём с названия. Оттепель — это потепление, в данном случае скорее зимнее, предвещающее возрождение жизни, безудержный рост, размножение. И в то же время таяние льда и снега открывает неприглядные следы смерти, напоминает про слякоть, грязь, грядущее обнажение накопившихся в холодной толще отходов. Оттепель амбивалентна и абъектна – она фиксирует некоторое пограничное состояние. Я не люблю смену времён года, не люблю замечать колебания светового дня, не люблю обещания, предсказания и предчувствия перемен. Всё это выбивает из колеи. Возможно, то же чувствует герой. Скорее всего подросток, что означает ещё одно распутье — со вступлением в расцвет жизни мы начинаем замечать увядание родителей, уже над нами зависший дамоклов меч.

Тёмная сторона весны показана, например, у Сартра:

«Это изобилие вовсе не казалось щедростью – наоборот. Оно было хмурым, хилым, тяготившим самое себя. Деревья, громоздкие, неуклюжие тела… Я рассмеялся, вспомнив вдруг, как в книгах описывают великолепную весну, когда все лопается, взрывается и буйно расцветает. Нашлись дураки, которые толкуют о воле к власти, о борьбе за жизнь. Неужто они никогда не смотрели на животное или на дерево? Вот этот платан с пятнами проплешин, вот этот полусгнивший дуб – и меня хотят уверить, что это молодые, рвущиеся к небу силы? Или этот корень? Очевидно, мне должно представить его себе как алчный коготь, раздирающий землю, чтобы вырвать у нее пищу? Нет, я не могу смотреть на вещи такими глазами».

Если трансформационные процессы в природе подрывают чувство уверенности и безопасности героя, то что приводит к коллапсу в конце истории?

Мясо.

Мясо в «Оттепели» представлено в четырёх образах: мясо-труп, мясо-рыба, мясо-мальчик, мясо-еда. Это ключевой элемент повествования.

Делёз пишет в «Логике ощущения»:

«Мясо – это общая зона человека и животного, их зона неразличения, тот «факт», то состояние, в котором художник идентифицируется с объектами своего ужаса или сочувствия».

Такие промежуточные, пограничные объекты вызывают ужас своей способностью соединять вещи, которые в данной культуре должны быть разделены. Человек не равен животному, а жизнь не равна смерти. В «Оттепели» вид рыбьей глотки, трансформирующийся в глотку мальчика, связывает первую пару. А мёртвая курица, которую семья ест, чтобы продолжать есть и продолжать род, связывает вторую.

Вот холодное собачье тело с вываленными кишками за окном. А вот – мой тёплый дом, где я ужинаю с родителями. Вот мёртвый конец волоса, а вот – его живое начало. Моё тело однажды вывернется, как собачье, и станет такой же тряпкой, бесчувственным концом волоса или ногтя. И ничто не преградит путь к смерти, ничто не отделит мёртвое от живого. Отсюда – беззвучный, замерший как будто под водой крик. Аналогичный крик виден на картинах Бэкона и Сутина. Причём Сутин буквально пережил почти то же, что и наш главный герой: смех человека и вид птицы, шею которой тот перерезал, превратились в подавленный крик, который художник писал на протяжении всей жизни.

Значит, отвращение и страх при просмотре берутся не из ниоткуда. Главный герой не безумен и не так далёк от зрителя, как тому хотелось бы. Наоборот, все мы сталкиваемся с аналогичным опытом – с осознанием смертности. Это по-настоящему страшное открытие: смерть не приходит извне, а сидит в человеке как невидимый глазу нарыв, вечная уязвимость, неизбежный рок.

Нарисована «Оттепель» отлично, адекватно целям и содержанию истории.

Безрадостная серость размывает фокус, приводит в подвешенное состояние и в то же время глушит эмоциональный взрыв. Второй цвет – коричневый – используется для выражения крика. Причём текстуры здесь мне напоминают полароиды Тарковского: такая же мутная гладкая меланхолия и спрятанный за ней шершавый эрозивный остов.

Сами персонажи убедительно некрасивые, асимметричные. В лице мальчика поменялись местами чересчур живые глаза, позаимствованные с чьей-то фотографии. Парочка, состоящая из тощего отца и тучной матери, сразу вызвала в памяти Отто Дикса. В целом, у Дикса много схожего с «Оттепелью» в технике и тематике: плоть, увечья, соседство живого с мёртвым.

Вся картинка ритмически организована: непрерывная пульсация накладывается на сердцебиение, на рыбий зов о помощи, на учащённое дыхание бегущего ребёнка. Ключевые кадры центрированы, центрирование задаёт смысловые рифмы: труп – лицо – ладони – ротовая полость – ротовая полость – курица – рот – крик. Всё на виду для зрителя, всё сталкивает с неприятной правдой об обладании телом.

Не нравится? А оно и не должно.

Мне, наверное, хотелось бы, чтобы авторов вроде Кэя Оямы стало больше; чтобы они не сгорали за пять-семь лет активности, потому что не могут прокормить себя любимым делом; чтобы индустрия выпускала что-то без расчёта понравиться среднему платёжеспособному зрителю; чтобы независимым авторам выдавали деньги, зная, что проект не окупится, – просто потому что ценность некоторых вещей определяется не мгновенной окупаемостью. Я многого хочу, более того, я уверена, что общество способно поменять производственные приоритеты так, чтобы массовая культура перестала быть конвейером. Другое дело, что общество в одиночку не изменишь.

Так что в качестве промежуточного решения я везде лезу с рекомендациями: посмотри первое, прочитай второе, поиграй в третье. И вам советую, если не хочется, чтобы забавные маленькие вещи так и сгнивали в архивах как недостаточно дружелюбные к широкой аудитории.