Мир как бардо и концлагерь: черная шаманская проза Антуана Володина

В Издательстве Ивана Лимбаха вышла первая за 6 лет новая книга Антуана Володина/Лутца Бассмана «Блэк Виллидж». Объясняю, почему этого странного автора важно и нужно читать.

Автор, который скрывается за псевдонимом Антуан Володин и использует попутно еще пять других имен — очень необычный писатель (впрочем, про обычных я и не пишу статьи) .

Рискну предположить, что Володин (будем для простоты далее называть его так) — один из самых оригинальных и сильных живущих в наши дни литераторов, при этом абсолютно неизвестный широкой публике, даже той ее части, что активно интересуется экспериментальной прозой.

Что такое постэкзотизм

Володин отказывается от конвенциональных литературоведческих терминов и предпочитает относить свое творчество к постэкзотизму. Что это означает, писатель неоднократно пояснял в различных эссе, которые, к счастью, включены в большинство русскоязычных изданий Володина. Разумеется, он является единственным физическим представителем постэкзотизма — но имен работающих в этом направлении авторов гораздо больше (см. далее про гетеронимы) .

Суть постэкзотизма, как я ее понимаю, в том, чтобы показать мир и текст, которые одновременно и узнаваемы и радикально отличны от опыта, доступного читателю. Такой текст — это скорее сон о мире, где путаются и слипаются имена различных национальностей, мертвые продолжают жить, а концлагеризм заместил капитализм как форму государственного устройства. Речь о принципиальной инаковости:

Для меня писать по-французски чужеродную, иностранную литературу значит не только отступать от франкоязычной культуры, но и избегать того, чтобы литературные опознавательные знаки отсылали к какой-то конкретной стране, расположенной на географической карте. Я стремлюсь прощупать и представить культуру не относительно, а абсолютно иностранную.

(Володин, «Писать по-французски иностранную литературу») .

Следует отметить, что тексты Володина действительно мало с чем можно сравнить. Местами они напоминают Платонова, гораздо чаще — Сэмюэла Беккета, если бы того в какой-то момент жизни повело по другой тропе. О сравнении с последним можно почитать интересный текст Анатолия Рясова (кстати, автора прекрасной первой русскоязычной биографии Беккета) .

Более подробно о стилистике и приемах Володина мы поговорим в следующих разделах.

Что такое гетеронимы

Отличие гетеронимов от псевдонимов заключается в том, что это не просто один и тот же человек, подписывающий тексты разными именами. Подразумевается, что у каждого такого виртуального автора есть своя манера письма, своя поэтика и даже собственный выбор тем. Иногда гетеронимы могут радикально отличаться друг от друга. Например, Фернандо Пессоа и его воображаемые друзья Рикарду Рейш и Алвару де Кампуш — это три совершенно разных поэта: лирик-декадент, ретроград-неоклассицист и отважный модернист, фанат технического прогресса.

В случае Володина (важное замечание — той части его творчества, прочесть которую мне удалось на русском или английском) радикальных отличий между гетеронимами автора не видно. Герои текстов за разной подписью носят одного и того же типа постэкзотические имена, действуют примерно в одном и том же мире с одними и теми же (беспросветными) законами и сталкиваются с примерно одним и тем же ужасом бытия.

Можно отметить, что Лутц Бассман в среднем ощутимо мрачнее Антуана Володина — хотя последний в некоторых своих текстах, например, в «Дондоге», также успешно и быстро лишает читателя хорошего расположения духа.

Да, наверное, надо на этом месте предупредить: Володин чрезвычайно мрачный автор, его книги даже не ядовиты, а попросту безысходны — по самому устройству вселенной, где они вращаются. Даже жестокая смерть — на допросе, в бараке, в канаве — это не конец, а только начало бесконечного путешествия через тьму мира мертвых, которая, в общем, не сильно отличается от мира живых в этом сеттинге. Мое дело предупредить.

Проект с гетеронимами Володин запустил под конец XX века, его стартовой точкой стал роман-антология «Постэкзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый», в котором писатель провозгласил рождение новой коллективной литературы, диктуемой голосами из небытия (промежуточного пространства?) .

Какие гетеронимы использует автор:

Антуан Володин (около 20 книг, 6 переведены на русский)

Лутц Бассман (5 книг, 3 переведены на русский, включая новинку «Блэк Виллидж»)

Элли Кронауэр (3 книги, не переводились на русский)

Мануэла Дрэгер (около 10 книг, не переводились на русский)

Инфернус Иоганнес (1 книга, не переводился на русский)

Мария Судаева (1 книга, переведена на русский, единственный до 2022 года официально не подтвержденный гетероним автора) .

Переведенные на русский язык книги мы кратко разберем в одном из следующих разделов.

Настоящее имя Антуана Володина, судя по всему, Жан Девинье (Jean Desvignes), он родился в 1949 или 1950 году в семье Люсетт Девинье, писательницы и профессора литературоведения.

Окончив филологический факультет, Жан в течение 15 лет преподавал русский язык, а писательством стал заниматься только к середине 80-х, ближе к пятому десятку. В 1998-м он придумал проект постэкзотизма и свои гетеронимы. В разные годы перевел на французский Стругацких, Лимонова и почему-то Викторию Токареву.

Больше о его биографии ничего не известно, несмотря на то, что автор не скрывает лицо, охотно дает интервью и получает охапками различные локальные премии.

Остаются без ответа вопросы, почему Девинье взял по-русски звучащий псевдоним и откуда у него такое потрясающе доскональное знание российской и советской культуры. Англоязычная Википедия даже характеризует Володина как «Russian-French writer», хотя нет никаких свидетельств того, что писатель как-то связан с Россией. Единственный источник, утверждающий, что у Володина якобы была русская бабушка — послесловие переводчика (а также известного мистификатора и эксцентрика) Виктора Лапицкого к «Дондогу». Независимых пруфов, естественно, не находится.

Непроницаемость личной истории автора, апокалиптичность и эзотеризм текстов — мы видели все это раньше в истории литературы, стоит вспомнить хотя бы Карлоса Кастанеду, Томаса Пинчона, или — если принять во внимание колоссальный интерес Володина к тибетскому буддизму — Виктора Пелевина. Но Володин — нечто совсем иное.

Перед нами нескончаемые истории о выживших (часто — о погибших) в бойне солдатах, радиоперехваты повстанческих разговоров, переплетенные с призывами к мировой революции и шаманскими камланиями. Колдуньи-анархистки объединяются с обезумевшими шахтерами, монахами-некромантами, депрессивными клоунами, разлагающимися мутантами и корреспондентами несуществующих изданий — все они пытаются выбраться из необъятной тюрьмы. Эти последние партизаны готовы продолжать борьбу с империализмом и колониализмом, несмотря на то, что война давно проиграна; они не перестанут отстаивать левые взгляды, хотя эти идеи безнадежно искажены и превратились в обрывки мифов; они упрямо будут поднимать революционные плакаты, даже осознав, что навсегда заперты в психбольницу (Рясов)

При всем кажущемся поначалу хаосе мира Володина, он построен на нескольких четких мотивах, которые постоянно (и очень органично) переплетаются и сливаются.

Володин — радикально буддийский автор (в тибетском варианте религии) , который гораздо более серьезно и неуклонно возводит текст из этих чуждых западному человеку основ, чем это делает тот же Виктор Пелевин, просто прикручивающий свой «буддизм» к ежегодному сборнику актуальных мемов.

В тибетской «Книге мертвых» («Бардо Тодол») бардо — это промежуточное состояние, сквозь которое умерший проходит в течение 49 дней после кончины; если он за это время не узрит Чистый Свет и не вырвется из колеса перерождений, то попадет в следующее воплощение. Если же углубиться в тибетский лор, то бардо — это и любое другое длящееся состояние, сон, трип или, как вы корректно догадались, наша жизнь.

В данном случае для нас (и Володина) важнее всего тот факт, что в тибетской традиции умершему читают «Бардо Тодол», чтобы помочь ему справиться с препятствиями и галлюцинациями. Голос, который сопровождает путешествие развоплощенной души, напоминая ей с помощью текста, кто она есть, и что с ней происходит — это самая яркая метафора того, как Володин видит свое писательство — кажется, он даже проговаривает это вслух, не один и не два раза.

Некоторые герои книг Володина буквально умерли и преодолевают бардо, некоторые действуют внутри снов или книг, некоторые скитаются по руинам цивилизации или страдают в концлагерях — но качество реальности у них у всех примерно одинаковое, зыбкое, бардообразное. Время от времени Володин невозмутимо характеризует мир как «кошмар» и локализует события как происходящие в том или ином «месте кошмара».

Со временем в текстах Володина тоже творится какой-то бред, построить внятную хронологию или историю мира практически невозможно, она все время множится, растекается, дублируется или играючи меняет местами уровни своего смысла. Заключенному стать палачом — самое обычное дело в этих широтах. Кстати, писателю оказаться вдруг персонажем или наоборот тоже реально — все гетеронимы Володина начинали жизнь как его персонажи (ранних, пока не переведенных книг) .

…согласно тому, что она объясняла нам много раньше, время вокруг нас протекало бессвязными сгустками, вне шкалы длительности, большими и малыми отрыжками, осознать которые нам было не дано. По ее теории, мы вступили не только в мир мертвых, но и в текущее с перебоями время, которое ни к чему не ведет. Так как мы не вполне понимали, что она имеет в виду, Мириам делала упор на отсутствии непрерывности, на жестоких разрывах, на незавершенности любого момента, как долгого, так и краткого («Блэк Виллидж») .

«Это, в общем и целом, собрание бесчисленных и безымянных жестокостей, которые складываются в ХХ век, и, одновременно, череда неудавшихся – или побежденных, или изуродованных – революций, каковые должны были бы избавить человечество от его такой гнусной судьбы. Мои персонажи навязчиво возвращаются в своих повествованиях к бесплодным жертвам и к той непристойной катастрофе, какой является провал революционного проекта в ХХ веке… Под пыткой или внутри своего безумия каждый из этих мужчин и женщин сохраняет свое первичное, главное свойство: он является писателем-участником, писателем-свидетелем катастрофы — прошедшей, настоящей и грядущей» (Володин, интервью) .

Еще одна константа миров или мира Володина — это мировая революция, которая проиграла. Иногда она помещена в прошлое, иногда в настоящее или будущее. Ее контуры столь же зыбки, как и все в тексте-посмертии — остается только сам неугасимый огонь-порыв и память о нем. С кем именно и во имя чего борются его герои — агенты, подпольщики, агитаторы, печатальщики листовок и авторы самиздат-романов — чаще всего остается неясным. Вроде как речь про битву условного коммунизма с условным капитализмом — но все это расплывается в метафизические абстракции или, наоборот, обращается в насекомых, грязь, определенный тип снов и страданий.

Порой складывается ощущение, что персонажи, имена которых всегда представляют собой рандомное сочетание постсоветских имен и фамилий (Дондог Бальбаян, Жан Власенко, Летиция Шейдман, Мария Самарканд, Марта Богумил, Бата Гаваджиев, лишенные даже имен Бурдушвили и Сабакаев, и сотни других) , сражаются против самих принципов бытия — и, конечно, обречены на поражение (ведь, как известно, легче представить конец света, чем конец капитализма!) .

Вкупе с буддийской оптикой это создает интересную двойственность: очевидно, огонь революции — единственное, что поддерживает жизнь или полужизнь или недожизнь в практически всех героях Володина.

Однако с точки зрения «Бардо Тодол» это как раз то, чего делать не надо, поскольку сильные прижизненные страсти и память — именно те факторы, что мешают душе найти выход из зыби и мрака, угаснуть для тени мира и вырваться к Чистому Свету Реальности. Но ничего, кроме страстей и памяти у персонажей, как правило, за душой нет, и они рассказывают бесконечные истории самим себе и другим, таким же, как они, и плодят все новые и новые сны-галлюцинации, и никогда не находят выхода.

Должны ли люди забыть весь тот ужас, что с ними произошел, все те идеи, которым они отдали свою жизнь? Имеют ли они на это право? Способны ли они на это в принципе? Или наоборот, нужно помнить — и нужно говорить, и только это оправдывает существование?

Если вы надеетесь, что на этот вопрос есть какой-то однозначный ответ, то его нет.

Где все это происходит? И когда? Это решительно непонятно. Постэкзотический мир напоминает наш собственный, но не имеет с ним ничего общего. Это сон о XX веке, увиденный марсианином. Мы одновременно в языческом прошлом и дистопическом будущем, в альтернативной реальности и в реальности уничтоженной. Мы можем оказаться вообще где угодно и кем угодно в этом бардо.

Однако некоторые события, очевидно, имеющие ключевое значение для истории дрейфующего мира, упоминаются из книги в книгу, независимо от гетеронима, ее написавшего. Это, в частности:

1) геноцид уйбуров (нечто среднее между уйгурами и евреями, последние, однако, также присутствуют в этой вселенной) ;

2) погромы и резня, устроенные в какой-то момент отрядами Вершвеллен (что-то вроде нацистов периода Хрустальной Ночи) ;

3) преследование и уничтожение всех исполнителей этих погромов;

4) героическая оборона и падение главной твердыни революционеров, города Орбиз (или Орбизы) , есть подозрение, что в символической ткани текстов Володина это такое же осевое событие истории, как, например, осада и падение Онейрополиса в сеттинге Land of Dreams Йонаса Киратцеса.

Вдобавок какую-то важную роль не то наблюдателей, не то инспекторов в книгах Володина играют антропоморфные разумные птицы (они встречаются почти в каждом романе) , при этом, как видно из «Орлов», обычные птицы тоже присутствуют в этом мире. Загадка.

Место действия романов Володина одновременно кажется и предельно реалистичным, чтобы не сказать — натуралистичным, и гипертрофированно смещенным… Локусы у него определены, но не имеют строгой географической или национальной прикрепленности, они скорее «аффективны». Как, например, «тюрьма в южной стране», «лагерные бараки», «психиатрическая больница», «разрушенный тропический город», «степь», «старый китайский порт», крепость в Амазонии, Балкирия (последнее слово образовано по принципу слова-бумажника и отсылает, как легко можно догадаться, одновременно к Башкирии и Балканам) .

То же касается и времени: действие происходит в неопределенную эпоху, словно на дворе — иной календарь, не тот, согласно которому мы живем. Исторически это время, отмеченное значимыми событиями: «две тысячи лет после мировой революции», «во времена лагерей», «в конце времени существования человеческого рода». В результате возникают тексты, погруженные в реальность не исторического пространства, но того, что сам Володин называет шаманизмом (точнее: большевистским вариантом шаманизма) . (Дмитриева)

Алан Мур сказал в документальном фильме Mindscape, что «художник или писатель – ближайшее к шаману, что вы увидите в современном мире». Но только в случае с прозой Володина ощущаешь как такое работает в самом буквальном смысле. И это, мягко говоря, неуютное чувство.

Романы Володина полны буквальных шаманов и (гораздо чаще) шаманок, на службе революции или в бегах, или просто на обочине сгнившего и обожженного мира. Но шаманский тут и сам текст, сам принцип повествования.

«Лично я в рамках своей работы над текстом чуть ли не каждый день отправляюсь в кромешную тьму, я сопровождаю туда своих персонажей, которые бесконечно и нескончаемо переживают там заново свою жизнь, которые там пребывают, которые бесконечно и нескончаемо продолжают там свою смерть и свое странствие после кончины. Я отправляюсь туда без снаряжения, без шаманских бубнов и гонгов буддистских монахов. И, попав туда, пробираюсь между образами и тишиной, чтобы в дальнейшем принять их к сведению, чтобы в дальнейшем сфабриковать из этого материала художественный вымысел» (Антуан Володин, цитата с обложки «Блэк Виллидж») .

Нечто похожее в плане подхода — дать говорить мертвым, не дать забыть про их страдания, превратить себя в резонатор Той Стороны — можно встретить в работе автора «Фуги смерти» Пауля Целана (которого в итоге это довело до психического заболевания и суицида) . Володин явно справляется с этим профессиональней, притом что объем боли — вполне реальной, не только вымышленной — он пропускает через себя немереный.

Возможно, самая дикая сцена в романе «Писатели» — когда герой встает на табурет и начинает зачитывать настоящие имена и даты смерти из настоящего списка — 20 761 человек, которые были расстреляны НКВД в августе 1937 — октябре 1938 годов и захоронены на Бутовском полигоне.

Я сделаю здесь небольшую паузу, чтобы вы могли осмыслить это число.

Постэкзотические писатели не знахари и не мистики, — говорит Володин, — и потому их шаманизм существенно отличается от шаманизма, каким его видят антропологи и фольклористы. Мы не впадаем в транс, не танцуем, не украшаем себя перьями… Но мы восхищаемся самой этой идеей, которая есть также часть нашей культуры. Потому что, во-первых, мы чувствуем свою подспудную близость к народам, практикующим шаманизм, которые были жертвами колонизации, испытали страшные репрессии, как, например, индейцы Америки, сибирские народности, обитатели Тибета. С другой стороны, потому что шаман своей речью, своими криками и своими видениями делает именно то, что делаем мы: он покидает обыденный, реальный мир и переходит в мир иной, он странствует и театрализует свое странствие: он воплощается. (Дмитриева)

«Исполненный несчастий ХХ век – вот родина моих персонажей, вот шаманский источник моих сочинений, вот кромешный мир, каковой служит романному построению культурной отсылкой» (Володин, «Писать по-французски иностранную литературу») .

Концлагеря, их быт, их реальность, их режим, заключение, наказание, пытка — постоянный лейтмотив в каждом тексте Володина. Если действие в них не происходит прямо, то лагеря как минимум упоминаются в качестве неизбежного и существеннейшего элемента реальности.

С лагерями не все так просто. В «Дондоге» присутствует интересный пассаж, из которого можно заключить, что концлагеря в этом мире перестали быть местом наказания и стали не то формой государственного устройства, не то неизбежной фазой бытия. В любом случае, они изменили свой онтологический статус на что-то тревожное и всеобъемлющее. Как кошмарные сны бывших узников, в которых колючая проволока и вышки заполоняют весь мир, разрастаются в бесконечность.

Судя по тому, что революционная столица Орбиза пала, а основную массу заключенных составляют люди, либо сочувствующие революции, либо напрямую к ней приложившие руку, — буржуазный капитализм победил. Но где он? Где те, кто управляет лагерями и всем этим миром? Они остаются для нас невидимы, как законы природы.

На то, что проклятые капиталисты все еще существуют, можно найти много разрозненных намеков в разных произведениях. Например, в «Орлах» фигурируют американские доллары (всегда по одному, больше ни у кого нет) как валюта, и в самой книге содержится критическое описание странной пропаганды, явно намекающей на американскую экспансию в страны третьего мира (капиталистическую Америку никогда не называют прямо, оставив короткое, емкое слово «враг») .

После каждого распыления парализующих веществ гуманитарные организации врага устраивали проверку. В зону сбрасывали на парашютах или завозили на машинах кофры, забитые продуктовыми концентратами и несъедобной мукой, вместе с листовками, объясняющими на разных, непонятных, языках наилучший способ адаптироваться к присутствию врага, а также причины, по которым враг ненавидит наши верования, наших кумиров, наших исторических вождей, наш образ жизни, а нас самих любит. А еще в каждом контейнере находились плюшевые игрушки, предназначенные завоевывать сердца детей и приучать их к культуре врага, к его эстетическим и религиозным предпочтениям, его гастрономическим запросам, его гигиеническим практикам, его юмору.

Обратите внимание, что враг остается невидим — он распыляет парализующие вещества, он сбрасывает с дронов листовки и гуманитарную помощь, но за всем этим нет человеческого лица, как на старых советских мозаиках о борьбе с фашистами, где лица есть лишь у красноармейцев.

Короче говоря, Восток ужасен, но ужасен и Запад. Выхода нет. Мы в бардо.

Большинство героев Володина — пишут. Листовки, романы, маленькие рассказы, истории своей жизни. Те, кто не пишут — рассказывают. Истории, времясвязующие слова в безвременье — абсолютная и единственная ценность черного мира Володина, из них он построен, и больше ничего и нет и быть не может.

Иногда писатели видят сны, иногда сны видят писателей. Писатель у Володин — больше, чем писатель, простите за пошлость, он практически эквивалентен шаману по своей функции, но в отличие от шамана у него есть шанс оставить о себе память, оставить историю. При этом природа писательства остается неким неясным проклятием (благословлением?) в этих бардомирах:

Да, эти типы писателей являются абсолютной противоположностью нашим представлениям о писателях – тех, которых видим сегодня в прессе, у которых на все есть собственное мнение. В книге «Писатели» некоторые персонажи, как например, Никита Курилин, вообще совершенно неграмотные. А некоторые просто не умеют складывать буквы в слова, как тот совсем юный мальчик, который пишет фантастический рассказ на уроках. Однако меня интересует то, что делают эти писатели, потому что у них есть какое-то внутреннее чувство необходимости. Они пишут не столько для того, чтобы издать книгу, не для того, чтобы увидеть свой текст на бумаге, а потому что им важно высказаться, выговориться, засвидетельствовать о чем-то. В моем представлении, писатель – это тот, кем движет потребность говорить, рассказывать истории, встряхивать прошлое, как будто в нас живет какая-то неведомая сила. (Антуан Володин, интервью)

Тексты Володина весьма различаются стилистически, но их объединяет несколько общих формальных моментов:

— Небольшой объем

В тех редких случаях, когда Володин пишет книги относительно стандартного объема (300+ страниц) , они структурно дробятся внутри себя. По сути, все его романы — сборники микрорассказов с рамочной композицией. Остается только гадать, как выглядел бы «настоящий» большой роман от этого автора. Может быть, никак, как и в случае с Борхесом.

— Фрагментарность

Фрагментарны истории Володина — и без того короткие романы распадаются на совсем короткие новеллы. Фрагментарен лор мира — прочитав один роман, вы, скорее всего, ничего про него не поймете. Прочитав пять-десять — поймете, что ухватить целиком картину вам не удастся принципиально.

— Плотность и выверенность языка

При небольшом объеме тексты Володина бьют наповал. В них выверено каждое слово, каждый эпитет, структура предложений отточена по-самурайски. Никаких лишних описаний, никакой воды — это максимально сухой и безжалостный текст, который тем больше удивляет, когда он неожиданно расцветает поэтическими штрихами.

— Остранение

Как будто своеобразного языка автору недостаточно, он вдобавок регулярно словесно использует прием нового взгляда на привычные вещи, в частности, дегуманизирующего (например, мужчин и женщин он может называть самцами и самками) , за что Володин подвергался одно время критике — для абсолютно гуманистического автора это, конечно, смешно.

— Внимание к грязи

Володин практически запрещает себе писать о красивом. Фокус внимания в его текстах, в лучших модернистских традициях, смещен на низменное: насекомые, гниль, жир, пот, пятна грязи, блевота, дерьмо, потеки крови, мусор, стена барака, обрывки тряпок — иногда эта проза практически начинает пахнуть.

— Чернейший юмор

При всем этом нельзя сказать, что книги Володина как-то уж очень высоколобы. Да, эти тексты смертельно серьезны, но они вместе с тем пересыпаны вполне беккетовским абсурдным юмором — таким же черным юмором висельника, как и та чернота, что обнимает всех персонажей этих небольших и очень странных книжечек.

По состоянию на 2023 год на русском языке издана достаточно внушительная часть наследия писателя — восемь книг, причем некоторые содержат под обложкой по два романа, так что в итоге русским читателям доступны десять произведений Володина.

«Малые Ангелы» (Антуан Володин) , издательство ОГИ, 2008

Первым изданным на русском произведением автора оказался его самый экспериментальный (и отмеченный премией Livre Inter) опус. Описать, что происходит в этом увлекательном тексте достаточно сложно, отмечу лишь, что на Володина очевидно повлияли рассказы основателя искусства перформанса Йозефа Бойса о том, что с ним произошло 16 марта 1944 года.

«Дондог» (Антуан Володин) , издательство Амфора, 2010

Одна из возможных точек входа в пространство автора. «Дондог» — необычно длинная для Володина книга, почти 350 страниц со сквозным героем и сеттингом. При этом повествование, разумеется, при каждом удобном случае норовит распасться на отступления и вставные новеллы, как и сознание бредущего через посмертие Дондога Бальбаяна. В книге заметно больше поэтических описаний, чем обычно у автора.

Она не способна ни говорить, ни молчать, для нее этот вопрос уже не стоит, покойники не выбирают между промолчать и не промолчать, между ждать и действовать, покойники и покойницы составляют пренебрежимое слагаемое безмолвия до безмолвия, и они не выбирают, покойники и покойницы не имеют выбора между гнить и быть сгнившим.

«Орлы смердят» (Лутц Бассман) , отдельный номер журнала «Иностранная литература» за ноябрь 2012 года.

Самый мрачный текст Володина из переведенных на русский, он же единственный, не получивший полноценного книжного издания. В «Орлах» концентрация безысходности достигает уже каких-то совсем кромешных масштабов. Рекомендуется читать далеко не в первую очередь.

— Продолжай, — сказал Гордон Кум. — Продолжайте оба.

— Мне нечего сказать, — пожаловалась малиновка.

— Надо сделать вид, — посоветовал голливог. — Легче, когда делаешь вид.

— Вот сам и делай вид, — сказала малиновка.

«С монахами-солдатами» (Лутц Бассман) / «Постэкзотизм в десяти уроках» (Антуан Володин) , издательство Амфора, 2013

Здесь можно оценить обширную творческую палитру и фантазию Володина/Бассмана, который выводит совершенно новые фигуры из уже знакомых мотивов. Лучше читать не в первую очередь, а уже ознакомившись с базой вроде «Дондога».

«Лозунги» (Мария Судаева) , издательство «База», 2013

Наиболее странное произведение Володина, мистификация, которая не раскрывалась в течение 18 лет — и многие в нее поверили, благо фиктивную биографию своей Марии он прописал удивительно убедительную. Только в 2022 году, анонсируя предположительно финальную книгу «Назад в гудрон», Володин признал Судаеву как свое альтер-эго — новый гетероним, Инфернус Иоганнес, оказался коллективным псевдонимом Судаевой и еще двух воображаемых женщин.

«Лозунги» представляют собой, вы не поверите — собрание абстрактных революционных лозунгов, становящихся от раздела к разделу все более поэтическими и безумными. И так 140 страниц. Издание редкое, тираж крохотный, ценность представляет скорее коллекционную.

«Писатели» / «Вид на оссуарий» (Антуан Володин) , издательство Амфора, 2015

Еще один вариант книги, с которой можно начать знакомство с автором. Два очень маленьких романа поделены на еще более маленькие новеллы — но концентрация горького яда в них, пожалуй, уступает разве что «Орлам». Удивительные тексты, которые сопровождаются в этом издании творческим манифестом автора.

«Бардо иль не Бардо» (Антуан Володин) , издательство Ивана Лимбаха, 2017

Возможно, лучшая точка для погружения в мир Володина — маленькая, короткая книжечка из трех новелл, которая вводит все основные темы автора, от концлагерей и странных птиц до Тибетской книги мертвых. При этом не самое сильное произведение Володина, хотя новелла про клоунов прописана очень эмоционально.

- Понимать, что обязательно переродишься, это невыносимо. Что обязательно вернешься в мир тюрем, психушек, буржуев и пауков.

«Блэк Виллидж» (Лутц Бассман) , издательство Ивана Лимбаха, 2023

Очередной эксперимент: 35 маленьких новелл (которые Володин называет сказнями или наррацами, потому что он, очевидно, любит придумывать новые слова) , каждая из которых, судя по всему, представляет собой галлюцинацию/воспоминание человека, бредущего через посмертие.

Каждая из историй содержит оригинальный сюжет, который обрывается на середине фразы на самом интересном месте, потому что жизнь — это незавершенность.

Кому нужно читать Володина? Явно немногим. Полюбить этого автора, наверное, невозможно. По крайней мере, у меня не вышло (в отличие от, например, Арно Шмидта или Уильяма Берроуза).

Но этот холодный и темный мир-кошмар сделан и не для любви — для автора это удивительный шаманский гуманистический эксперимент, а для читателя — уникальный литературный опыт, который практически невозможно получить другим образом.

Для удачного погружения, однако, нужно терпение (прочтите больше, чем одну книгу!) и перестройка оптики. Как пишет Володин в «Сводке для таких, как мы, нас самих, нам подобных и иже с ними», вам придется «отказаться от представлений о жизни и смерти, заменить их раскатами и паузами перманентной революции, приливом прошлого, приливом любви, штилевым приливом наших гражданских войн, концом различия между днем и ночью».

Возможно, чтобы по-настоящему оценить Володина, вам придется отказаться от своих привычных представлений о литературе. Нужно вам это или нет — решать только вам.

Я называю наррацами короткие музыкальные пьесы, чья музыка составляет основной смысл существования и где те, кого я люблю, могут на мгновение передохнуть, прежде чем продолжить свое движение в пустоту («Малые Ангелы»).

Спасибо, что дочитали, вступайте в наш литературный чат infinite_read, подписывайтесь на мой канал.

Традиционное спасибо дорогому БРАТУ Андрею Н. И. Петрову за вычитку.

#лонг #АнтуанВолодин