Использование аналогий, небольшая ретроспектива и аналитическая философия: обзор на обзоры

Это описание подхода к изучению кинопроизведений, который потенциально можно расширить на другие виды искусства, однако здесь он ограничивается парой развёрнутых примеров из киноиндустрии и некоторым количеством примеров более мелких.

Наверное, стоит предупредить, что я не являюсь дипломированным специалистом в подавляющем количестве областей знания, к которым так или иначе обращаюсь в данной статье. Я — любитель, мне известно про эффект Даннинга-Крюгера. Кроме того, статья написана в свободное время и в развлекательных целях, на основе данных из открытых источников, а так же моих рассуждений, последние могут показаться чересчур пространными и неоправданно упоминающими те или иные явления, теории и концепции. Однако они, как мне кажется, являются необходимыми при обсуждении вышеуказанной темы.

Полагаю, что статью лучше читать в том порядке, в котором она написана. Но в целях предотвращения неудобств, которые могут возникнуть в связи с её размерами, есть оглавление.

Вместо введения

Теория Аналогий

Дополнение №1

Дополнение №2

Дополнение №3

Назад к аналогиям

Пример применения теории

Применение теории аналогий к фильму «21 грамм»

Применение теории аналогий к фильму «Между нами музыка»

Сравнение двух применений и возможные последствия использования теории

Заключение

***

Смотря или читая некоторые обзоры, анализы, эссе и разборы (в дальнейшем для удобства эти термины будут использоваться как синонимы) фильмов, сериалов и им подобных, я, как и наверное любой зритель или читатель, заметил, что не всегда, но зачастую могу оценить работу автора, могу сказать: понравилась она мне или нет. И мне стало интересно, насколько это мнение последовательно. Может быть, если сравнить между собой позитивно и негативно оценённые разборы, мне удастся найти закономерность, благодаря которой получится предсказать: понравится мне некоторый анализ или нет.

И здесь сразу возникает ряд проблем. Упоминание некоторых, наверное, является моветоном, а обсуждение других часто опускается, однако, как мне кажется, скрывать их будет не совсем честно, учитывая вышеуказанную тему и подход к её рассмотрению, которого я буду стараться придерживаться.

Стоит заметить, что вся часть этой статьи, описывающая мою попытку найти некоторую последовательность в оценке различных эссе, очевидно, может не приниматься во внимание и вовсе считаться ложной, как минимум, по причине наличия указанных выше проблем. Однако упоминание этой попытки позволяет мне в некоторой степени структурировать повествование, коснуться важных при выборе методологии анализа тем и описать, как мне кажется, интересный и производительный способ создания произведений.

Учитывая упомянутую выше проблему, связанную с обоснованием, основанным на не общедоступных данных, а также на нежелании составлять большую таблицу всех просмотренных и прочитанных эссе на кинотематику, которая может быть отвергнута вполне резонным (на мой взгляд) «Не верю!», апелляцией к ошибке техасского стрелка или просто к тому, что я постфактум изменяю оценку чьей-то работы, в качестве примеров я буду стараться приводить свои статьи. Написанное в них мне уже не изменить и эти статьи могут являться примерами позитивно оценённых разборов, исходя из пресуппозиции о том, что, по крайней мере на момент их написания, мне нравилась техника их выполнения.

Так в своей статье про «Выжившего» я указываю, что персонаж (если бы он был реальным человеком) при сильном стрессе (в широком смысле) воспринимает время «более затянуто» и, если мера этого субъективно воспринимаемого времени в какой-то степени соответствует продолжительности кадра с персонажем, то такой кадр будет отличаться объективно растянутым для зрителя хронометражем (я в некоторой степени огрубляю написанное в статье, о всех нюансах этого сравнения можно прочитать непосредственно в ней). Соответственно, чем с более ординарной ситуацией сталкиваются персонажи, тем менее (с учётом всех технических ограничений) длинным становится кадр. Регулярность этой закономерности иллюстрируется достаточным, на мой взгляд, количеством примеров, её подтверждающих, и минимальным количеством примеров, её опровергающих. Кроме того, в статье указывается, что соответствие между длиной кадра и субъективным восприятием времени расширяется и на кадры, демонстрирующие группы персонажей в форте и за его пределами (если быть кратким). Таким образом, отношение восприятия персонажем продолжительности некоторого происходящего с ним события ставится в соответствие с отношением между зрителем и продолжительностью кадра (причём этих отношений много, так как рассматриваются концептуально разные ситуации сравнения). Также персонаж сравнивается со зрителем (имеется в виду иммерсивность «Выжившего», описанная в оригинальной статье), а субъективная оценка времени с продолжительностью кадра. В целях сравнения запишу это так (в первой графе находится описание фрагмента фильма, а во второй — фрагмента той словесной «реальности», которой фильм ставится в соответствие):

В той же статье есть более компактный анализ техник, использованных на съёмках фильма «Спасти рядового Райана». И, как мне кажется, этот пример является более наглядным чем предыдущий, так как его компактность в источнике позволяет с меньшими потерями пересказать его здесь. Итак, в примере сопоставляется фильм Стивена Спилберга с некоторой средней кинохроникой, а вся съёмочная площадка с некоторым полем военных действий. При этом, если в кинохронике несколько боевых операторов снимали на оборудование, дававшее изображение далёкое по качеству от того, которое дают современные камеры и линзы, то последние надо соответствующим образом изменить, чтобы при съёмке на площадке, не на сто процентов похожей на реальное поле боя из прошлого, изображение получалось идентичным референсу. Причём какой-то набор из искажений (в оригинальной статье расписывается про каждое из них), вносимых оборудованием, может быть специфичен для материала, полученного от какого-то одного боевого оператора. Специфика боевых хроник заключается в том, что они составляются из материала, полученного неотрепетированным путём и без соблюдения так называемых правил «continuity editing», позволяющих создать целостность и преемственность итогового изображения, поэтому при планировании съёмок, на площадке и уже на монтаже делали всё возможное (что именно — описано в статье), чтобы вся съёмочная площадка показывалась как поле военных действий, запечатлённое в военной кинохронике. Таким образом, использованные технические приёмы представляют собой некоторые отношения между фильмом и съёмочной площадкой (в широком смысле), и всё это сравнивается со спецификой съёмки боевых репортажей, а так же с полем боевых действий и самими репортажами, для которых эта специфика является множеством отношений между ними. В целях сравнения сокращённо запишу это так:

Теперь следует рассмотреть пример эссе, получившего негативную оценку. Следуя пресуппозиции, описанной выше, я вынужден брать этот пример не из своих статей. Это анализ фильма «Человек швейцарский нож» с канала «Скрытый смысл». Сразу замечу, что я не разделяю взгляды автора и не согласен с его анализом. Поэтому меня вряд ли можно обвинить в непредвзятости относительно пересказа изложенного в разборе, поэтому (если есть такая необходимость) с эссе можно ознакомится самостоятельно. Итак, автор заявляет, что Мэнни является игрушкой для главного героя, так же как для ребёнка игрушкой является одна особенная из его игрушек, с которой он общается, играет и спит. Далее, между ребёнком и игрушкой добавляется ещё одно отношение, описанное автором в терминах аналитической психологии, оно же переносится и на случай с главным героем и Мэнни. После этого главный герой сравнивается с Малышом, а Мэнни — с Карлсоном, при этом Карлсону приписывается свойство того, что он является в некотором роде «выдумкой» для окружающих, но в какой-то момент перестаёт (при этом аналог этого отношения в фильме не приводится). На следующем шаге автор связывает «мысли об интимном общении с реальной женщиной» с «умершей матерью и идеей смерти», и уже это сравнение сопоставляется с «сюжетом о похищении принцессы и заточением её в башню» или «сюжет о том, как злая колдунья накладывает чары на принцессу». Далее принцесса сравнивается с «душой» героя, а свойство «заточения» принцессы — с заточением или скорее «скованностью материнским комплексом». На следующем шаге автор приравнивает мальчика к герою и соотносит побег первого с началом странствий второго. Затем автор приравнивает «спасение принцессы» к «освобождению души от материнского комплекса», «дом» к «цельной личности», «фаллический компас Мэнни» получает свойство «показывать путь» к «Саре» и «показывать путь» к «женской части его (главного героя) души», последнее видимо приравнивает «Сару» и «женскую часть его (главного героя) души». На этом я закончу пересказывать эссе с канала «Скрытый смысл», в конце концов, я и свои статьи пересказывал не полностью. В целях сравнения попытаюсь, наверное предвзято, записать это так (комментарии даны в квадратных скобках, пропуски попарных соответствий отмечены [?]):

Итак, что общего между первыми примерами, и чем они отличаются от третьего примера? Хоть ответу на этот вопрос и посвящена значительная часть статьи, я не могу оставить без внимания и не прокомментировать некоторые неточности и недосказанности в своей прошлой статье, которую я привёл в пример выше, а также указать на критически проблемные места в разборе с канала «Скрытый смысл».

Как мне кажется, одним из содержательных недочётов моей прошлой статьи является попытка повсеместно решать возникающие проблемы с помощью верификационизма, при этом без дополнительного объяснения релевантности выбранного метода для конкретной ситуации. Более того, некоторые выводы, сделанные в статье и неявно апеллирующие к верификационистическому подходу, могут считаться корректными, только если у читающего есть пресуппозиция о том, какой подход я использую. А иначе всё рассматриваемое им (читателем) рассуждение является не более чем броским и необоснованным заявлением с моей стороны, имеющим аксиоматическую природу.

Моей целью не является доскональное объяснение возможных интерпретаций аргумента личного языка Витгенштейна (так как сам аргумент явно не сформулирован), для этого можно обратиться к специализированной литературе. Этот аргумент нужен здесь исключительно для того, чтобы, оттолкнувшись от него, показать, насколько сильно зависит выбираемая при изучении чего-то методология от результатов, которые хочется получить (а так же от знаний исследователя). Поэтому я ограничусь только одной цитатой и её коротким разъяснением.

Во-первых, стоит заметить, что Витгенштейн рассматривает развитие языка и обучение ему, как обмен остенсивными определениями (определение через указание на объект, о котором идёт речь) — для современной лингвистики (или её части) такое описание не является в полной мере корректным. Обобщая свою критику витгенштейновского аргумента, Ноам Хомский заключает:

Так или иначе, если абстрагироваться от терминологии Витгенштейна (да и в принципе от разницы в подходе двух учёных, так как это обширная тема, лежащая далеко за пределами этой статьи) и не называть обязательно «языком» то, что Витгенштейн им называет, то можно ограничится некоторыми предложениями, содержащими остенсивные определения, или подразумевающими, что часть слов в них определяется или может определяться таким образом. Поэтому, когда человек, пользуясь приватным языком, высказывает что-то про опыт, согласно используемому в некотором дискурсе определению, являющемуся недоступным для кого-то кроме самого этого человека, то такое предложение не может быть использовано корректно, а порождённое из предложения утверждение не может быть оценено как истинное или ложное кем-то со стороны (из-за принципиальной недоступности использованного опыта другому человеку). Можно также сказать, что приватный опыт не существует, так например и поступает Витгенштейн в своих ранних работах.

Очень грубо говоря, если, согласно «Логико-Филосовскому трактату», «мир это совокупность фактов, а не вещей» и каждое предложение есть «изображение», которое является некоторой «моделью реальности» (философ пишет о некотором изоморфизме между структурой «изображения» и структурой реальности, которую оно запечатлевает), то предложения «приватного языка» просто ничему не соответствуют. То есть нет такого «изображения реальности», которому бы соответствовало такое предложение, ну а значит о нём (изображении) нельзя высказать ничего, что будет истинным или ложным. Схожим образом Витгенштейн разбирается и с предложениями о должном, о метафизике, об эзотерическом (далее для удобства просто «метафизические пропозиции»), с императивами: взглянув на каждое «изображение реальности» можно подтвердить как истинность, так и ложность изучаемой пропозиции (относящейся к списку выше). Таким образом, пропозиция оказывается бессмысленной, так как является безотносительной к любому «изображению реальности», с которым сравнивается. Однако уже в поздних работах, вместо того, чтобы отказывать в существовании объектам приватного опыта или в наличии смысла у метафизических пропозиций, можно сказать, что Витгенштейн позволяет этим объектам существовать, но в другом смысле, нежели объектам, соответствующим какой-либо «картине реальности» (или в терминах этой статьи — общедоступного опыта). А метафизические пропозиции могут быть осмысленными, если «язык», на котором они сформулированы, используется не в «логической» функции (и функций этих у языка бесконечно много, каждая из которых выражена своей «языковой игрой»; например, ради получения зарплаты можно объяснять поведение человека в психоаналитическом, фрейдистком ключе). Или же, можно подойти более «синтаксически» и заявить, что если «язык» является действительно приватным, то на нём нельзя составить правильных или неправильных конструкций, ведь некому исправить несоответствующее правилам употребление. Таким образом, не существуют и правила, ведь они появляются в процессе использования языка. Или же правилами является вообще всё что угодно, но тогда, опять же, отсутствуют неправильные конструкции (так как для любой конструкции можно составить индивидуальное правило). Если возвращаться к теме прошлого абзаца, то насколько может быть уверен человек, использующий приватный «язык», в истинности или ложности своего утверждения? Ответ на этот вопрос зависит от того, каким образом устанавливается истинно-ценность утверждения (о правилах или конвенциях употребления предложения тут даже и речи быть не может), а также, возможно содержащегося (эксплицитно или имплицитно) в этом методе, определения «истины».

И тот сильно упрощённый верификационистический подход, который я использовал в своей прошлой статье, на самом деле очень похож на позицию раннего Витгенштейна, отчасти просто потому что исторически сформировался под его сильным влиянием. Поэтому-то отсутствие критериев верификации приводит к бессмысленности утверждения, а проблема «приватного языка» оказывается частным случаем нахождения критериев верификации для утверждения «Существует частный опыт». Однако, с самого момента своего создания «Венским кружком», принцип верификации столкнулся с рядом проблем, которые я кратко упомяну немногим позже для того, чтобы это заявление не казалось голословным. Но сначала следует отметить, почему, даже с учётом всех его недостатков, этот принцип, может быть, полезно применять (хоть и случается так, что это представляется трудновыполнимым).

Когда я в этой статье говорю про истинность утверждения, зачастую я имею в виду истинность правильно составленной формулы на языке какой-нибудь из множества логик, которая (формула) появляется при интерпретации употребления некоторого предложения. При этом, хоть от правил интерпретации многое зависит, они лишь связывают некоторый элемент формального языка (знаки для предметных констант, предметно-функциональных констант, предикаторных констант, кванторов и так далее) с некоторым элементом естественного языка (имена собственные, предметные функторы, предикаты естественного языка, кванторные слова и так далее), и действия над ними внутри некоторой формальной системы регулируются только правилами этой формальной системы. А то, насколько для человека окажется осмысленным утверждение, истинность которого была получена согласно правилам преобразования внутри формальной системы, зависит от того, можно ли для этого употребления исходного предложения составить критерии верификации (кстати, тут может возникнуть спор о проблеме Фрегге-Гитча, однако, как мне кажется, её масштаб сильно преувеличен, а для решения требуется всего лишь несколько простых переформулировок проблемных утверждений).

Комментируя схему выше, нужно отметить:

То есть, с точки зрения упрощённого верификационизма, кажущееся истинным (или просто выводимым, с точки зрения формальной системы) утверждение полученное из «Убивать Васю плохо», выведенное из утверждений, полученных из «Убивать людей плохо» и «Вася — живой человек» с помощью modus ponens, оказывается бессмысленным (верификационизм перенос произвёл, но для предложения критерии не формулируются, тут конечно встаёт вопрос о том, как задавалась интерпретация — как раз практически об этом вкратце будет сказано позже, в конце статьи). Тогда как из «Вася — живой человек» и «Живые люди дышат» можно получить осмысленное «Вася дышит», очень хочется сказать, что полученное утверждение будет строго истинным. Хотя внутри формальной системы оно таковым и будет, для истинности в обыденном языке требуется, чтобы, согласно нашей методологии, постулировался перенос истинности из формального языка (то есть в самой теории содержится одно из многих возможных определений «истины»). Упрощённый верификационизм, которому я следовал, подразумевал, что если все предыдущие шаги в анализе употребления проведены корректно, то такой перенос возможен. Необходимо отметить, что для меня (из-за влияния П.Ф. Строссона) разделение на: предложение, его употребление и воспроизведение является существенным, поэтому я буду стараться придерживаться его в своих рассуждениях, тогда как при обращении к чужим мнениям (как в случае с Витгенштейном выше), я буду по возможности обращаться к терминологии из оригинального фрагмента.

Итак, если говорить о проблемах верификационизма, то часть из них может быть описана без апелляции к спору вокруг так называемых «протокольных предложений», а часть нет. Оба эти множества обширны и описывание каждой из проблем, а также предложенных способов её решения, не входят в задачи этой статьи (для этого есть специализированная литература). Поэтому сейчас я затрону несколько самых очевидных представителей второй группы, а к первым вернусь, когда попытаюсь показать, что часть недостатков верификационизма, которые свели на нет его популярность, на самом деле являются достоинствами, позволяющими расширить сферу применения принципа и «очистить от метафизики» большую область прикладных задач.

Наверное, для начала следует обратиться к критике со стороны А. Д. Айера, а точнее к её небольшому фрагменту, классифицирующему верификацию. Философ делит её на принципиальную и практическую, и на сильную и слабую. Суть первого разделения заключается в том, что при принципиальной верификации нам известны необходимые методы, и мы можем описать необходимые для подтверждения наблюдения, то есть некоторая пропозиция будет в принципе верифицируема. Тогда как практическая верификация подразумевает практическую возможность проведения необходимых наблюдений. Второе разделение подразумевает следующее:

Далее, если обобщить рассуждения Айера, то про любые пропозиции, апеллирующие к опыту, можно лишь сказать, что если они верифицируемы, то верифицируемы слабо и принципиально (в ряде случаев практически). Почему? Если упростить рассуждения, то в силу проблемы эмпирической индукции. Таким образом получается, что если пропозиция истинная, то истинная она с какой-то вероятностью, которая достаточна (согласно используемому исследователем определению) для объявления пропозиции истинной.

Кроме того, когда Айер объясняет, что является принципиально не верифицируемой пропозицией, рассматривая «Абсолют принимает участие в эволюции и прогрессе, но сам к ним не способен», он выдвигает условие, снабжённое одним важным дополнением, которое, как мне кажется, является ни чем иным как апелляцией к интуиции носителя языка.

Это дополнение позволяет, как кажется Айеру, решить проблему, возникающую при попытке понять, как использовать критерий о «невозможности представить наблюдение», ведь всегда может оказаться так, что дополнительная попытка увенчается успехом, ведь множество возможных попыток явно ничем не ограничено, что опять возвращает к проблеме эмпирической индукции. Кроме того, формулировка про интуицию носителя языка, в терминах употребления слов носителями некоторого языка, позволяет пресечь возможные рассуждения об интуиции в интроспективном ключе (пропозиции о личном опыте, тем более не предполагающие их переписывания в пропозиции об опыте общедоступном, были бы бессмысленны с точки зрения верификационизма). Однако является ли это условие достаточным для повседневного использования рассматриваемого критерия, учитывая как мало обычно времени есть на анализ сказанного, и насколько часто человек прибегает к личному пониманию сказанного, а не к штудированию корпуса языка. Можно предположить, что наличествующая разница в употреблении (если таковая может быть обнаружена) недостаточно заметна для конкретного использования предложения. Однако это уже не относится к позиции Айера и будет обсуждаться в других частях этой статьи.

С другой стороны, описания условий, необходимых для подтверждения некоторой пропозиции, может оказаться недостаточно для её осмысленности. При этом, если смыслом некоторой пропозиции в верификационизме было множество условий, её подтверждающих, то Карл Поппер, решая проблему демаркации (отделения научного знания от не научного), вводит понятие фальсифицируемости теории. Это условие нетрудно перенести с теории (конечно, теряется взаимосвязь между утверждениями теории, влияющая на их истинность, но для нас сейчас это не важно, тем более, что при необходимости в правила переноса можно внести уточнения куайновского, холистического толка) на отдельную пропозицию, указав, что она фальсифицируема, если существует хотя бы одна другая истинная пропозиция, в которой описываются наблюдения, принципиально опровергающие первую. Таким образом Поппер разбирается с пропозициями (в его аргументации — теориями), которые при всех возможных наблюдениях оказываются истинными. К ненаучным теориям, по его мнению, относятся разнообразные религиозные системы, психоанализ (а также большинство его разновидностей), теории заговора и так далее. Важно, что применяя фальсификационизм к пропозициям, получается, что множество всех фальсифицируемых пропозиций является строгим подмножеством всех верифицируемых пропозиций (так как достаточно одного примера невыполнения условий верификации). Однако теория Поппера наталкивается на всё ту же проблему, из-за которой Айер разделил верификацию на слабую и сильную (неопределённость конечности множества предложений-фальсификатов). Таким образом (отходя от объяснения концепций Поппера), от того, на каком множестве пропозиций мы ищем условия фальсификации и верификации, а так же, забегая вперёд, как эти условия определяются, зависит осмысленность некоторого утверждения, при этом смысл некоторого утверждения состоит и из множества условий фальсификации, и из множества условий верификации.

Уточняя схему выше, стоит заметить, что этот переход (*) принимаем не всеми, против него восстанут сторонники П. Ф. Строссона, интуиционисты, люди не разделяющие так называемое «предположение о замкнутости мира» и так далее. Полагаю, данные множества сильно пересекаются, но оставлю эти рассуждения на будущее. В конце концов, схема упрощённая и дана в пояснительных целях.

Итак, после краткого перечисления некоторых проблем верификационистического подхода, мне кажется, необходимо вернуться к тому, какие результаты он даёт, а это очевидно связано с термином «истина», которому я избегал давать какое-либо определение. Всё потому, что зачастую термин «истина» используется эквивокально. Конечно, при дальнейших рассуждениях я опущу большую часть случаев использования этого термина, так как их обсуждение не является необходимым для этой статьи. Когда я говорю об истинности правильно составленной формулы на языке какой-нибудь из множества логик, которая (формула) появляется при интерпретации употребления некоторого предложения, это не то же самое, что и истинность некоторого высказывания на естественном языке, пропозиции и так далее. Введённое выше разделение на предложение, его использование и воспроизведение, а так же на порождаемое из употребления утверждение, исключает второе использование «истины» для предложений типа «некоторая пропозиция истинна», «некоторое высказывание истинно» и так далее, потому что, как писалось выше, под утверждениями имеются ввиду формулы некоторого формального языка. И относительно утверждений «истины» имеется определение из дефляционной теории истины, если конкретнее, то из теории «раскавычивания» У.В.О. Куайна (если оставить за скобками все подробности и детали, то её можно обобщить до вида: «предложение “S” истинно, если S», то есть констатация некоторого предложения уже есть утверждение его истинности). Аргументы в пользу дефляционных теорий истины, а так же подробные их объяснения я опущу, так как это гораздо более полно изложено в специализированной энциклопедии и авторских статьях про теории истинности. Или же, обобщая, можно определить «истинность» как правильное выведение из аксиом и теорем, в свою очередь, корректно построенных формул («раскавычивание» тогда является применением оператора, заданного определением, к соответствующей формуле). В этом случае связь будет однозначной, если формула является формулой логики первого порядка благодаря теореме Гёделя о полноте исчисления предикатов. То есть доказуемая формула является тождественно истинной и наоборот. К сожалению, для произвольной формулы исчисления предикатов не существует конечного алгоритма, определяющего общезначимость данной формулы, а, учитывая указанную выше эквивалентность, схожий вывод можно распространить и на доказуемость этой формулы. С другой стороны, разнообразные ограничения наложенные на формулы, относительно которых рассматривается логика предикатов первого порядка, позволяют получить разрешимые системы. Подобные свойства позволяют (при отсутствии прагматических, в одном случае, и теоретических ограничений, в другом) предположить некоторую параллельность (или аналогичность, в указанном ниже смысле) между проблемой гуманитарной индукции и сформулированной выше проблемой доказуемости формул для языка, описанного силами логики предикатов первого порядка. При этом интересно заметить, что использование теорий, расширяющих логику первого порядка при описании формальной семантики естественных языков, судя по всему, хоть и ведёт к большей «выразительности» или «точности отображения» структур естественного языка, в итоге приводит к большим проблемам математического характера. Если описывать формальную семантику естественных языков при помощи аппарата логики второго порядка, то (опять же в отсутствии каких-либо ограничений) чисто аналитически полученная система не имеет свойства семантической полноты (для логики первого порядка оно доказывалось теоремой Гёделя о полноте), синтаксической полноты и разрешимости. Что, как может показаться, ставит под сомнение мою дальнейшую настойчивость на использовании интенсиональных объектов и прочего, с ними связанного. Однако, спешу заметить, что параллельно с этим будет постоянно упоминаться и прагматический компонент, что (чисто гипотетически) может дать возможность уравновесить получаемую «выразительность» и математическую строгость, концептуально сблизив описание одного языка другим (формальная семантика естественных языков — обширная тема, популярный обзор которой заслуживает отдельной статьи).

Но что тогда делать с использованием «истины» в обыденном языке? Потому что, находясь в верификационистской топике, теория «раскавычивания» не объясняет того, почему про что-то можно сказать, что оно истинное, ложное или вдруг вообще имеет место истинностно-значный провал (если мы согласны с тем, что эта концепция является уместной), то есть почему, например, «“Вася дышит” — истинно» до и после раскавычивания является оцениваемым, а «“Красный злее синего” — истинно» до раскавычивания ложно, так как приписывает истинность бессмысленной (упрощая) пропозиции с точки зрения верификационизма. Как мне кажется, теория «раскавычивания» хорошо работает как раз с тем, что я называю утверждениями, но не с тем, что является употреблением предложений, для второго её недостаточно (хоть эта теория и отражает некоторые особенности употребления рассматриваемого термина). Для примера рассмотрим «Вася дышит». Утверждение, порождённое из употребления «Вася дышит», согласно рассуждениям несколькими абзацами выше, является истинным. Для того чтобы получить это, мы использовали (опущенные при рассуждении) правила интерпретации, которые устанавливаются отчасти конвенционально, а отчасти прагматически (то есть дают лучший результат для нашей задачи по сравнению с другими вариантами правил), истинность утверждения, порождённого из употребления «Все живые люди дышат», которое является осмысленным, так как для него существуют и, более того, были выполнены критерии принципиальной верификации. Сами эти критерии были взяты исходя из конвенционального употребления слов, конвенциональность которых берётся с какой-то вероятностью, собственно как и выполнение взятого с, во-первых, временными ограничениями и, во-вторых, количественными ограничениями (прагматически обусловленными) множества критериев верификации (составленных из протокольных предложений, природа которых, забегая вперёд, является так же чем-то средним между конвенцией, вероятностью, прагматикой и когерентностью). Аналогичные рассуждения можно произвести и про «Вася — живой человек». Кроме того, к этому добавляется постулат о том, что соблюдение всех вышеперечисленных условий и ограничений даст возможность перенести истинность из формального языка в обыденный, не получив при этом никаких оказий. Таким образом получается, что «истина» в верификационистском обыденном языке является краткой формой записи того, что находящийся в сфере её действия терм обыденного языка (например, законченная часть некоторого предложения или само предложение) употреблен таким образом, что все наложенные ограничения (описанные выше), как это полагает употребляющий предложение с явным или нет вхождением «истина» (согласно возможности раскавычивания), позволяют назвать употребление сия терма (но не порождённое утверждение) истинным в дедуктивном, формальном смысле, без возникновения не желаемых для говорящего оказий. Стоит заметить, что такое определение собирает в себе несколько популярных определений и использует термины «полагает» и «желаемых», относящиеся к пропозициональным установкам. Факт наличия последних добавляет проблем при интерпретации или, в худшем случае, делает контекст, в котором используются пропозициональные установки, бессмысленным. Очевидно, что в следствии уже упоминавшихся здесь фундаментальных проблем, такое понимание «истины» не обладает свойствами «истины» в формальном смысле, а поэтому подобное смешение ведёт к возникновению ряда проблем, которые несут сугубо языковую природу и могут быть разрешены тем, что использование одинаковых по звучанию и написанию слов будет хотя бы просто поделено на формально-дедуктивное и эмпирически-индуктивно загрязненное (в том числе связанное с использованием в обыденном языка). И в первом случае можно будет строго определить допустимые контексты использования, а во втором придётся довольствоваться только описанием доступных контекстов использования (и решать возникающие проблемы, указывая к какому конкретно обыденному использованию вы обращаетесь).

В связи с этим мне хочется прояснить пару специфических терминов, употреблённых мной в предыдущей статье.

Итак, если обобщать объяснение того, почему я довольно безосновательно использовал верификационизм для критики разнообразных теорий или концепций, то оно сводится к следующему (кстати, критика, предложенная ниже, так же относится и к работам по типу упомянутого ранее разбора картины «Человек швейцарский нож»). Так как существуют теории, являющиеся менее требовательными к тому, что в них называется «осмысленным» (или сами теории, или выводы в них формулирующиеся оказываются неспособными даже к слабой принципиальной верификации), и, кроме того, являющиеся более популярными нежели верификационизм, то мне казалось неправильным добавлять в статью критику ныне менее популярной и более строгой теории, аргументы против которой (теории) могут поспособствовать её неоправданной депопуляризации. На всякий случай, ещё раз проиллюстрирую примером то, что имелось ввиду выше под «строгостью».

Пусть существует некоторый фильм, о наличии у которого ряда свойств утверждается с точки зрения двух разных теорий. При этом первая теория старается подтвердить наличие этих свойств, обращаясь непосредственно к фильму, техническим данным о нём, общедоступным данным и опыту, а так же логическим следствиям утверждений о фильме. Вторая же делает выводы основываясь, в лучшем случае, на «вырванных» из контекста не регулярных и небольших фрагментах фильма, в худшем, и более распространённом, на основе мнений некоторых людей о том, что было замыслом фильма (подробнее об этом немного позже), что является некими символами (то, что это такое и каким образом появляется связь между символом и означаемым, конечно, не поясняется), исходя из приватного и не общедоступного опыта автора анализа или результатов рассуждений в рамках теорий, к подобному опыту обращающихся. Отдельно следует заметить, что мнение любого человека (в том числе и автора произведения, стоит только вспомнить пример «451 градуса по Фаренгейту»), если оно не апеллирует к наличествующему непосредственно в фильме (в том числе и к техническим средствам, привёдшим картину к её итоговому состоянию), не следует учитывать при анализе произведения (заметьте как ловко я скрываю достаточно подробные рассуждения за «наличествующему непосредственно»). Иначе появляется возможность ввести в разбор абсолютно любое суждение, так как даже автор может менять своё мнение или врать, а отделить одно от другого не представляется возможным, что же говорить о других источниках подобных мнений о фильме. И, таким образом, разбор некоторого произведения перестанет быть разбором самого произведения и превращается в разбор чего-то другого. Однако «апелляция к авторитету» автора может быть уместна, если целью её использования предполагается убеждение читателя или зрителя (не разделяющего формалистический подход к изучению произведения). Но в подобных случаях, если такое намерение действительно можно приписать автору эссе, то ему следует предварительно уведомить читателя о подобном использовании (в начале разбора или перед каждым специфическим использованием «апелляции к авторитету»).

Ещё одним наглядным примером является случай, рассматриваемый в моей прошлой статье, в котором описывается использование названий различных частей спектра цветов как «тёплых» и «холодных». Первая и главная опасность такого именования (если упрощать) заключается в том, что свойства, обычно приписываемые чему-то тёплому или холодному, переносятся на цвета в определяемом спектре вне конкретного контекста их использования, и это, в свою очередь, может (но не всегда, подробнее в прошлой статье) привести к тому, что указанных свойств цветов в фильме регулярно обнаруживаться не будет. При этом, обычно совершается и вторая ошибка, которая для этого примера более актуальна, а именно сами выделяемые свойства относятся к области не общедоступного опыта, что делает невозможным, как это было показано выше, говорить о них что-то эмпирически-индуктивно ложное или истинное. Что, в свою очередь, мешает, во-первых, обнаружить, если таковая имеется, ошибку первого типа, а, во-вторых, подтвердить какую-то гипотезу, связанную с использованием на практике советов из разбора. И тогда, если допустить, что автор некоторого фильма при создании воспользовался советом, содержащим как минимум вторую ошибку, то при анализе произведения такого автора способом, описанным выше, нельзя будет с уверенностью обнаружить результат действий автора, останется лишь возможность случайного, кажущегося сходства интуиций двух людей, подтвердить которое общедоступно, да и друг для друга, они вряд ли когда-либо смогут.

Так может быть стоит аккуратнее относиться к методологии анализа произведений, которая может привести к буквально бесполезному растрачиванию ресурсов людей, пользующихся советами, возможно извлекаемыми из работ, создающимися в рамках подобных методологий. И это, несмотря на то, что до того, как совет будет применён на практике, работа, частью которой он является, кажется безвредной, так как язык в ней (как мне это видится), в некотором смысле, выполняет другую функцию, нежели тогда, когда статья пишется с оглядкой на возможное практическое применение — в противном случае, об иной функции языка было бы полезно предупреждать заранее.

При чём здесь аналогии? Как мне казалось, то, что я интуитивно называю аналогией, наиболее точно описывает связь, некоторый структурный изоморфизм между эссе, которые мне понравились, и фильмами, в них рассматриваемыми. Однако оставалось непонятным как точно можно отделить аналогию от любого другого вида сравнения, и как упорядочить аналогии по степени их интересности. Оказалось, что моделей того, что есть «аналогия» существует достаточно много, и среди них есть одна, которая подошла для моей ситуации лучше всего. Необходимо заметить, что авторы части моделей, описывающих аналогию или рассуждение по аналогии, так же настаивают на том, что эти модели в какой-то мере позволяют отбирать те предложения или цепочки предложений, которые совпадут с тем, что понимается людьми под «аналогией» или «рассуждением по аналогии». Однако то, насколько выполняются интенции исследователей относительно создания моделей, способных успешно предсказывать будущий опыт, может не браться во внимание по причине, описанной во введении к этой статье. Моя цель — описать саму теорию, а различные определения терминов, используемых в ней, по своей (аксиоматической) природе либо принимаются, либо нет, тогда как различные аргументы «за» всего лишь влияют на соотношение согласившихся или не согласившихся с рассматриваемым определением, но не изменяют разнообразие возможных исходов (теория либо используется, либо нет, и если используется правильно, то, я полагаю, термин выполняет возложенную на него в рамках теории функцию).

Если рассмотреть самое простое и обобщённое представление том, что есть «аналогия» или «рассуждение по аналогии», то выдающиеся особенности Structure Mapping Theory (SMT) и общеродовые свойства аналогий станут более заметными.

Если:

То:

Если отойти от имплицитного и необязательного использования правила Лейбница, то можно представить в следующей ещё менее точной формулировке:

Если:

То:

Итак, если не углубляться в то, как исторически использовался термин «аналогия», то из обобщения выше можно сделать вывод, что аналогия индуктивна, а это ведёт её применение к ряду очевидных проблем, свойственных эмпирической индукции (применение аналогии в сфере действия обыкновенной индукции отнюдь не обязательно введёт к тому же результату), о которых речь шла выше. Далее «Быть похожим» можно трактовать по-разному, например, как наличие общих свойств, тогда можно легко заметить, что, при желании сравнить два объекта, свойства можно выделить более или менее любые. Более того, нетрудно привести примеры одних из самых тривиальных общих свойств двух сравниваемых объектов: «Быть объектом», «Быть объектом сравнения», «Обладать свойством единичности внутри этого конкретного сравнения», ну и прочие аналитически выводимые (из формулировки) свойства. Другие варианты общих свойств можно получить, рассматривая конкретные примеры аналогий (оправдание возможности такого выведения я приведу несколько позже). Так или иначе все эти примеры являются злоупотреблением нечёткостью критериев, подтверждающих схожесть двух объектов (для использования аналогии нам даже неизвестно минимальное общее количество свойств), да и способов определения границ этих объектов, в том числе. И позволяют убедиться, что при желании можно сравнить (назвать «аналогичными») в принципе любые пары объектов. Кроме того, такая концептуальная флюидность основных терминов не позволяет установить, что является аналогией, а что — нет, где отличие аналогии от других способов сравнения вроде абстракции, буквального сходства, аномалии, внешнего совпадения (эти четыре способа являются калькой с названий из статьи Дедры Джентнер, поэтому могут звучать странно), метафоры и так далее.

Как мне кажется, исходя из описанных выше проблем, например, уже можно заключить: вряд ли аргумент, использующий аналогию может быть валидным и устойчивым к критике в подавляющем большинстве случаев. Собственно поэтому и существует так называемая «логическая ошибка ложной аналогии», которая, если и является «логической», то с точки зрения Аристотеля, и уж если нужно назвать её «ошибкой», то эта ошибка в общем смысле риторическая, повод, в случае «слабой» и необоснованной аналогии, для создания эффектного контраргумента и дальнейшей победы в споре (традиция называть это законом, как мне видится, сложилась скорее из-за удобства научения, упоминавшегося выше). Таким образом аналогия оказывается в лучшем случае удобным эвристическим инструментом, упрощающим первичное описание для её автора или окружающих. Однако рядом с подобным выводом возникает вопрос о том, как можно сравнивать аналогии между собой (одна слабее или сильнее другой), определить силу одного аргумента перед другим, эвристическую ценность одной аналогии перед другой — что является последней проблемой, заметной в обобщённом и упрощённом описании аналогии выше.

Итак, если попытаться дать краткое определение «аналогии» в рамках SMT, то получится следующее: аналогия, кратко записанная (и имплицитно содержащаяся в исходной фразе) как «Базовый объект (БО) похож (в каком-то смысле) на целевой объект (ЦО)», есть соответствие между базовым множеством и целевым множеством, при этом, обратимость этого соответствия не утверждается (из-за того, как составлено рассматриваемое предложение, а именно «БО похож на ЦО», но не наоборот), но может быть доказана. Необходимо дополнить, что БО, который является названием для базового множества (в дальнейшем я буду использовать их как синонимы, аналогично и ЦО) содержит в себе объекты, свойства и отношения на объектах, а так же свойства и отношения более высоких порядков. Здесь стоит заметить, что до этого я использовал «свойство» как синоним для «предикат», дабы избежать не свойственного обыденной речи сочетания слов (сравните: «Имеет свойство», «Обладает свойством», «Приписывается свойство» и «На X истинен предикат Y»), в то время как сейчас (при описании SMT) будет удобнее разделить предикаты на одноместные и многоместные, и назвать первые «свойствами», а вторые — «отношениями». В предикатах первого порядка аргументами выступают заранее выделенные объекты, а в предикатах второго порядка предикаты первого порядка (термин «порядок» в рамках SMT не стоит смешивать с тем, как его понимают в математике, здесь, так как высказывания рассматриваются в древовидном виде, величина порядка указывает на глубину структуры, степень её вложенности). При этом объектом может быть всё, что в рассматриваемом предложении функционирует как целое на рассматриваемом (данном) уровне организации (в рамках этой статьи это важная особенность, подробнее к которой я обращусь немного позже), Дедра Джентнер приводит примеры:

В примере с кроликами рассматриваемым уровнем организации является единичность кролика как существа, тогда как прочие варианты объектов получаются при определённой модификации «кролика» при помощи приписывания ему некоторого уха или объединения животных в стаю, тогда как можно было изначально рассматривать как чистую сущность «стайку кроликов», а «кролика» как модификацию, полученную тем же образом, что и «ухо кролика» в изначальном примере, вопреки, как я полагаю, интуитивному желанию (об этом так же немного позже) выбрать для базиса организации синтаксически более простое одиночное существительное. Собственно, при построении аналогии, сначала ставятся в соответствии цепочки объектов из БО с цепочками объектов из ЦО, затем предикаты из БО, работающие на некоторых аргументах, переносятся на предикаты из ЦО, работающие на аргументах из ЦО, которые в порядке (установленном в предикате) соответствуют (как это было решено ранее) объектам из БО. При этом, строя аналогию, старательно избегаются соответствия между свойствами объектов, сохраняются соответствия между отношениями объектов и, при необходимости выбора (для сохранения некоторого соответствия), между двумя отношениями сохраняется такое, которое имеет в себе больше переходов между порядками отношений (Джедра Джентнер называет это, если переводить дословно, «Принципом Систематичности»).

Примерно так, в несколько упрощённом и сокращённом виде, можно определить «аналогию» с точки зрения SMT, но какие проблемы обобщенного определения рассматриваемого термина, приведённые выше, решаются, а какие сохраняются?

Точно можно сказать, что сохраняется проблема, связанная с любым рассуждением на основе эмпирической индукции, так как для аналогии берётся строгое конечное подмножество множества, состоящего из объектов, свойств и отношений. И не факт, что свойство (для SMT будет вернее сказать «отношение»), переносимое на основе рассмотренной схожести на этапе вывода из БО в ЦО, действительно найдётся в ЦО.

С меньшей уверенностью можно заявить, что решается проблема, связанная с определением схожести свойств (для SMT будет вернее сказать «отношений»). Так как приписывание некоторого тривиального (как было показано выше) или чрезмерно условного, надуманного или, как говорят, «высосанного из пальца» свойства (более чётко я опишу это позже) объектам в рамках обобщённого представления об аналогии не влечёт за собой никаких последствий, тогда как в рамках SMT, приписывание подобного отношения (так как схожесть определяется через общие отношения, а не свойства, последние вообще отбрасываются при построении аналогии) является гораздо более сложной задачей, так как требует учёта большего количества аргументов, которые не всегда являются просто объектами, и могут являться отношениями нескольких порядков. Кроме того, если в рамках обобщенной аналогии под некоторым предлогом в БО добавляется новый объект (как объект добавляется: просто берётся из уже выделенных или меняются правила выделения объектов — сейчас не существенно, об этом позже), то это опять же делается без каких-то сложностей, так как ключевыми при рассмотрении являются свойства. В то время как добавление некоторого объекта в БО аналогии по SMT может привести к разрушению уже построенных схожих отношений между объектами в БО и ЦО. Таким образом аналогии в рамках SMT являются более структурированным явлением, а не просто набором разрозненных фактов, что уменьшает вероятность спекуляции, усложняет и уточняет анализ, построенный на основе аналогии, однако, не делает его таковым в абсолютной мере.

Можно утверждать, что SMT позволяет разрешить проблему оценки, а значит и сравнения аналогий, так как одно из правил их построения (а именно принцип систематичности) выступает единой мерой, определяющей значительные различия между вариантами формулировки аналогий. Здесь стоит заметить, так как я сравниваю SMT с некоторым обобщённым представлением аналогии, что некоторые нюансы каждой из обобщённых теорий оказываются утраченными, это и произошло с критериями для оценки аналогий. Однако и для них существует обобщение, хотя, как мне кажется, оно страдает тем, что некоторые из восьми критериев, при первом приближении, не предлагают внятной количественной оценки. А все они в целом являются скорее перечислением разрозненных фактов, выявленных из сравнения внутри эдаких «минимальных пар» среди аналогий (понятное дело, этот термин из фонологии здесь используется для указания на то, что две сравниваемые аналогии отличаются исключительно по тому, что описано в критерии). В том числе и по этой причине, а так же и из-за их представления в источнике, оказывается непонятным процесс применения этих критериев для оценки некоторой аналогии (например, грубо говоря, обладание какими из восьми и в каком количестве делает одну аналоги более сильной чем другую).

На самом деле, это связано как раз с тем, что все 8 критериев были сформулированы на основе анализа работ ряда философов и скорее призваны показать на что в общем обращают внимание при анализе критериев оценки аналогии. Кроме того, я специально не рассматриваю некоторые системы критериев оценки аналогий, так как в сравнении с ними SMT (по большей части) лучше предсказывает мнение людей о силе аналогии или позволяет яснее выделить сущность рассматриваемой аналогии. Например, в сравнении с подходом Амоса Тверски, согласно которому степень схожести сравниваемых объектов (они более схожи, чем больше мощность пересечения множеств свойств этих объектов и чем меньше мощность симметрической разности тех же множеств) определяет силу аналогии. Дедра Джентнер приводит пример сравнения аккумулятора с водохранилищем: они оба запасают потенциальную энергию, а потом высвобождают её для обеспечения функционирования некоторой системы и так далее. Получается, что для этой аналогии не существенны: размер, цвет, форма и материал, которые могут быть, а могут и не быть схожими для водохранилища и аккумулятора. Таким образом, для аналогии ключевыми оказываются лишь некоторые свойства или даже отношения.

Нельзя утверждать, что SMT позволяет расчертить чёткие границы между разными видами сравнения. Да, с её помощью можно количественно указать, какое конкретное соотношение определённых элементов выделяет аналогию, какое — абстракцию и так далее, но для того, чтобы результат этого деления предсказывал использование слов обычными людьми или даже исключительно филологами, необходимо опираться на большое количество статистических данных (для нескольких языков этих данных окажется ещё больше), которыми Дедра Джентнер в своей статье не располагает. Гораздо более слабое заявление, которое определённо можно привести в качестве результата использования теории при анализе сравнений разного вида, заключается в том, что БО и ЦО таких сравнений содержат больше или меньше объектов и предикатов (разной арности и порядка). Так, например, ключевое различие между аналогией и внешним совпадением заключается в том, что в аналогии между БО и ЦО сопоставляются в большей степени отношения, а не свойства. Тогда как в случае с внешним совпадением сопоставляются практически только одни свойства. Дедра Джентнер приводит пример внешнего совпадения:

Аналогия отличается от буквального сходства тем, что хоть у обоих видов сравнения одинаково много сопоставленных между БО и ЦО отношений, но в первом случае (на фоне второго) практически отсутствуют сопоставленные свойства. В качестве примера можно сравнить: «Атом водорода похож на нашу солнечную систему» и «Планетная система X12 в галактике Андромеды похожа на нашу солнечную систему». Как видно, даже в самой простой интерпретации, которая не прибегает к использованию предикатов порядка выше первого, в первом случае общими оказываются отношения: «X Притягивает Y», «Y Притягивает X», «X Более массивный чем Y» и «Y Вращается вокруг X», а свойства планет, солнца, электронов или атомных ядер, и, тем более, сами эти объекты в рамках интерпретации не сопоставляются. Во втором случае самой вероятной интерпретацией будет та, что учитывает и схожие отношения между объектами двух планетных систем (например те же «X Притягивает Y», «Y Притягивает X», «X Более массивный чем Y» и «Y Вращается вокруг X), и свойства этих объектов (например свойства звезды в центре системы: «Жёлтый Х» и «Среднего размера Х», следует заметить, что при желании и, если этого требует ситуация, некоторое свойство можно представить в виде отношения или предиката большей арности или даже порядка, ведь что есть средний размер, если не результат от сравнения некоторого множества объектов или даже свойств этих объектов). Подробное и более наглядное сравнение можно посмотреть в самой работе, а коротко основные различия Дедра Джентнер представила в таблице, представленной ниже (я дополнил её внешним совпадением, так как в тексте работы оно так или иначе фигурирует).

Также хочется отметить виды сравнения, которые при анализе с помощью SMT оказываются трудно различимы. Так, например, метафора часто оказывается аналогией. Дедра Джентнер приводит в пример цитату из Шекспира, я позволю себе добавить более ли менее буквальный и топорный перевод, для удобства некоторых читателей.

При анализе этой метафоры, который полагает, что Ромео не приписывает Джульетте такие свойства солнца как: «Жёлтое X», «Горячее X», «Газообразное X» и так далее. Скорее имеются ввиду отношения вроде: «Х Появляется над Y», «Х Приносит надежду Y», «Х Приносит радость Y», «Х Выходит из-за Z». Можно всё-таки дополнить сравнение переносом более общих и тривиальных свойств вроде «Красивый Х», но это, как мне кажется, не столько выражено в самом средстве художественной выразительности, сколько следует из читательских представлений о том, что в рассматриваемой ситуации Ромео вряд ли будет отрицать достаточно очевидную для него характеристику возлюбленной. Иными словами, Джульетта обладает таким свойством не столько по тому, что она выглянула из окна над Ромео, а поскольку просто является его возлюбленной. Однако не каждое использование метафоры совпадает с использованием аналогии, бывает, что метафора представляет собой сравнение по одному свойству. В качестве примера Дедра Джентнер приводит «однонаправленные» и достаточно конвенциональные сравнения высоких людей с жирафами, описание интересных или тривиальных идей как глубоких и не глубоких. Под «однонаправленностью» я имею в виду, что общее свойство более очевидным (буквальным) образом представлено в ЦО, нежели чем в БО. Несмотря на то, что существуют и более сложные случаи устройства метафор, не всё так просто и с теми случаями использования художественного приёма, которые подпадают под форму аналогии. В общем случае Дедра Джентнер описывает это как разницу между объясняющей и выражающей аналогией. Разъяснение этого различия потребует введения дополнительных терминов, описывающих внутреннее (специфичность базы, абстрактность, ясность, богатство и систематичность) и внешнее (валидность и сфера применения) устройство аналогии.

Заканчивая описание того, какие проблемы обобщенного определения аналогии решает SMT, мне хочется уточнить один момент.

Во избежание возможной путаницы, дальше я постараюсь называть процесс расписывания аналогии как предложения (фразы) или набора предложений из исходного текста в структуры, предложенные Дедрой Джентнер (за пределами работ, посвященных Structure-Mapping Engine или SME), с помощью визуальных схем или просто текстового перечисления того и что с чем связывается, гуманитарной интерпретацией. Так как у меня наличествуют большие сомнения, что для подобного процесса подходит термин из теории моделей, ведь те два способа описания, которые будут использоваться или упоминаться в этой статье, не являются в строгом смысле формальными языками (что уж говорить об естественном языке). Однако это не касается SME, который, грубо говоря, связывает конструкции на Lisp с некоторыми множествами, представляющими конструкции из некоторого естественного языка. Но, в принципе, большинство предложенных здесь рассуждений могут, как мне кажется (раз сама Дедра Джентнер прибегает к этому в своих работах), быть релевантными и для (формальной) интерпретации, но, за неименьем практической возможности приводить все примеры в строгом виде, я не буду использовать этот термин. Итак, хоть принцип систематичности и является, судя по всему, ключевым при построении аналогии, и, при соблюдении прочих правил гуманитарной интерпретации, описанных выше, даёт возможность сравнивать созданные описания аналогий, его бывает недостаточно при обращении к ряду реальных примеров с устоявшимся описанием или при необходимости ранжировать аналогии внутри их подмножества, выделенного для выполнения какой-то задачи.

Следующие две характеристики появляются уже после того, как аналогия составлена. Они представляют собой в какой-то степени качественную, внешнюю оценку, тогда как все предыдущие (за исключением, наверное, самой первой) описывают внутреннюю структуру аналогии.

Для описания аналогий в ранних работах применялись ещё: полнота исчерпания ЦО, полнота исчерпания БО и прозрачность.

Дедра Джентнер на основе сравнения «корабля Галилея» и метафоры из поэмы «Полые люди» Т. С. Элиота выводит (со всем пониманием не репрезентативности выборки из двух примеров, хотя потом учёный подтверждает выводы, ссылаясь на полевые исследования, к сожалению, проверить корректность которых мне не представляется возможным) основные различия между объясняющей и выражающей аналогией (последняя, по сути, является обобщением для метафоры):

Дальнейший анализ объясняющих аналогий, также основанный на опросе людей и рассмотрении ряда примеров (сравнение между собой аналогии Парацельса о происхождении Солнца и Луны, рассуждений Зигмунда Фрейда об анальной эротике с «кораблём Галилея» и моделью Резерфорда), приводит Дедру Джентнер к заключению о том, что плохая объясняющая или предсказывающая аналогия приближается в своих характеристиках к метафоре или выражающей аналогии. Вследствие чего такая аналогия, во-первых, становится не способной давать строгие предсказания, так как предполагает множественные и возможно даже внутреннепротиворечивые гуманитарные интерпретации и, во-вторых, создавая разнообразные гуманитарные интерпретации, такая аналогия, однако, по мнению Дедры Джентнер, не ведёт к новым предсказаниям, так как выбор среди гуманитарных интерпретаций будет, по большому счёту, основан на априорной интуиции. Кроме того, сочетание объяснительной функции, накладывающей ограничения, которые отсутствуют при формулировке не наукообразных метафор и нестрогая формулировка (в описанном выше смысле), делают такую аналогию и плохой объяснительной (предсказательной) аналогией, и плохой выразительной. Хотя последнее, наверное, зависит уже от предпочтений оценивающего и тех целей, которые он преследует в формулировке аналогии. Однако я более чем согласен насчёт вывода Дедры Джентнер о том, что хорошие объяснительно-предсказательные аналогии благодаря присущим им характеристикам наиболее применимы в науке относительно всех прочих видов аналогий, хотя следует понимать, что сфера такого применения довольно ограничена (например, обучением или помощью в порождении новых теорий).

Итак, если кто-то задастся целью описать с помощью аналогии некоторую часть художественного произведения, то какую аналогию ему использовать? В примерах, приводимых Дедрой Джентнер в своих работах, каждый из трёх видов аналогии, выводимых из структуры последней, удачным образом каждый раз однозначно соответствует одному из трёх множеств текстов (из которых взят рассматриваемый отрывок), а именно: художественные тексты, конвенционально псевдонаучные (или наукообразные, если между ними, как вам кажется, есть существенное различие, то в рамках этой статьи эти два термина используются как синонимы) и конвенционально научные или достаточно близкие к таковым (если я правильно понимаю, людей, разделяющих мнение Фейерабенда относительно деятельности Галилея, — меньшинство). Может показаться, что раз кинематограф является художественным произведением, то и при его анализе с использованием аналогий следует использовать тот же подход, что и для художественных текстов. И если согласиться с этим предположением, то раз одним из свойств хороших выражающих аналогий является возможность их разнообразной трактовки (под трактовкой имеется ввиду более или менее явно расписанная структура аналогии как простой фразы, то есть гуманитарная интерпретация), получается, что множество трактовок или гуманитарных интерпретаций кинопроизведений начинает неконтролируемо расширятся. Но не контролируемо ли?

Итак, получается, что при накладывании таких ограничений на все возможные гуманитарные интерпретации аналогии, их множество сужается до, в лучшем случае, одного элемента, или, в худшем случае, до заметно меньшего количества. Тем самым бывшая хорошая выражающая аналогия теряет своё основное свойство, которое появляется в следствии избыточного богатства, недостаточной ясности и систематичности, что, в свою очередь, есть лишь количественное описание структурного устройства гуманитарной интерпретации аналогии. И, так как структурное устройство разных гуманитарных интерпретаций предполагает разные наборы объектов и предикатов, а также и разные способы их связи, то интерпретация аналогии, полученная в результате проведённой выше сортировки (для удобства я буду рассматривать случай с единичным результатом), как минимум обладает уникальным набором объектов (выделенных на том уровне иерархии, который необходим для прохождения описанных выше условий фильтрации, например, во избежание низких показателей ясности аналогии) и предикатов (составленных так, чтобы пройти описанные выше условия фильтрации, например, во избежание низких показателей систематичности), что приближает её к аналогии объясняющей.

Рассуждая о том, как структурируется слушающим БО и ЦО, Дедра Джентнер предлагает ориентироваться на то, как «думают люди» (на эту же цитату я ссылался выше, когда говорил про составление предикатов, проходящих через фильтрацию).

Позволю себе предположить, что это предложение выполнимо сейчас, только если рассуждающий об аналогии пользуется собственной интуицией носителя языка (на полагание о совпадении которой с тем, как говорит некоторое множество людей, у рассуждающего, видимо, есть свои основания), или некоторыми явно представленными закономерностями, полученными из статистики, в которой отражено как люди, каждый из которых предположительно пользовался собственной интуицией, анализировали некоторую аналогию. По крайней мере, такой метод схож с тем, как в своих работах анализировала аналогии Дедра Джентнер. Я бы его дополнил ещё одним пунктом, но боюсь, что моих знаний в той области науки, на которых он основан, пока недостаточно даже для огульного предположения, которыми я и так злоупотребляю в этой статье. Хочется заметить, что я говорю про язык, потому что изучаемые исследовательницей аналогии являются предложениями, чьё устройство напрямую влияет на их использование в речи (иначе получится, что аналогии с разными гуманитарными интерпретациями используются одинаково, хоть и содержат в себе разные объекты, предикаты и связи между ними).

Таким образом то, к какому типу аналогий принадлежит рассматриваемая гуманитарная интерпретация зависит от того, как структурируют БО и ЦО люди. Здесь следует заметить, что в своих работах Дедра Джентнер явно не различает аналогию и её гуманитарную интерпретацию, когда пишет о классификации, да и не только. То есть «объясняющая аналогия» так называется и в случае с самой рассматриваемой фразой и в случае с рассматриваемой структурой (в виде схемы или перечисления объектов, предикатов и связей между БО И ЦО). Вряд ли из этого можно однозначно (с наименьшим количеством допущений) сделать вывод, что тип аналогии строго связан с типом текста из которого она взята (это я частично упоминал выше). Так как такое утверждение требует проверки на большей выборке, да и влечёт за собой последствия вроде того, что люди оказываются одинаково способны определить тип текста, будучи знакомым только с его фрагментом. Гораздо проще предположить, что аналогии получили тот или иной тип, потому что их гуманитарные интерпретации обладают определёнными свойствами, которые были получены Дедрой Джентнер при их анализе, который она старалась проводить так, чтобы его результат наибольшим образом совпадал с тем как «думают люди». Тогда получается, что выбор той или иной гуманитарной интерпретации аналогии является следствием целей, которые преследует автор, её составляющий, и, соответственно, способа который он для этого выбирает. Поэтому и тип аналогии принадлежит на самом деле её гуманитарной интерпретации, а приписывание его непосредственно аналогии (как фразе) — может свидетельствовать либо о сокращении, которое могло быть проведено намеренно или по вполне явным причинам (рассуждения о которых являются достаточно спекулятивным занятием).

Получается, что несмотря на то, какой тип предполагается у аналогии (например, основываясь на том, из какого текста взята аналогия), он может быть изменён с помощью реструктурирования БО и ЦО. Для целей этой статьи подобный вывод приводит к тому, что гуманитарная интерпретация аналогии, составленная для анализа кинопроизведения, может быть причислена к типу описывающей и предсказывающей аналогии (в хорошем или плохом её проявлении). Конечно, как я писал об этом выше, плохая описывающая аналогия очень похожа на нечто псевдонаучное, что мешает ей быть способной к качественным предсказаниям. С другой стороны, хорошая описывающая аналогия из-за недостаточного богатства (в том смысле, в котором этот термин был введён выше) может показаться некоторым читателям «сухой» или «примитивной», но, я спешу предположить, что если эти слова использованы в негативной коннотации, то человек, их использующий, либо расходится со мной во вкусах, либо цели, для которых была выделена некоторая гуманитарная интерпретация аналогии, расходятся с теми, которые я преследовал выше.

Наконец, если гуманитарные интерпретации в рамках представленного выше метода отличаются друг от друга по способам их выделения, а он опирается на перечисление свойств рассматриваемых аналогий, то можно сформулировать условие идентификации (или определения) для одной определённой гуманитарной интерпретации аналогии. Таким образом, разные аналогии можно назвать разными, только если они имеют различные условия определения, а одинаковыми, если эти условия одинаковые. Вроде бы тривиальное заключение, но, что такое «разные» и «одинаковые» для каким-то образом сформулированных условий определения? Здесь я вынужден кратко сослаться на то, как У. В. О. Куайн определяет тождественность двух объектов, а именно как то, что их условия определения должны быть «аналитически эквиваленты», или если упростить, то «эквиваленты в силу значения слов, использованных в условиях». К сожалению, доказать неэквивалентность с таким определением гораздо проще чем эквивалентность — можно просто привести один пример подстановки слова, обращающий утверждение об эквивалентности в ложное. Доказательство обратного на неформальном уровне упирается в проблему индукции относительно множества значений слов (можно всегда предположить, что мы не рассмотрели все способы употребления слова, а значит возможно, что подстановка всё-таки приведёт к ложности тождества), тогда как в рамках некоторой формальной системы существует возможность дедуктивно доказать необходимость эквивалентности двух предложений. Наличие подобной особенности возвращает меня к делению на гуманитарную интерпретацию и просто интерпретацию: используя вторую для работы с аналогиями, учитывая всё вышенаписанное, существует возможность доказывать тождество двух объектов, что уж говорить о доказательстве обратного. В результате рассматриваемые интерпретации аналогий оказываются интенсиональными объектами, отдельными друг от друга по бегло описанному выше принципу. Забегая вперёд, отмечу, что тот же принцип ляжет в основу структурирования БО и ЦО, и, как мне кажется, является способом превратить недостатки верификационизма (о которых писалось выше) в достоинства.

Я не буду приводить возможную критику SMT, так как, по большому счёту, она касается применения SMT на практике и исходит из предположения Дедры Джентнер и её коллег о том, что созданная теория может описать или предсказать распознавание и оценку качества большинства аналогий людьми. В то время как минимальной целью использования SMT в рамках этой статьи является создание удобным образом структурированных разборов произведений искусства (в частности кинопроизведений). А распознавание читателями того, что они назовут аналогией, среди результатов завершённого анализа или непосредственно в изучаемом предмете искусства, хоть и является желательным, но не является необходимым. Подробнее ознакомиться с минусами SMT, возможными линиями её критики или узнать о теориях, имеющих большую предсказательную силу, можно в специализированной энциклопедии, или работах, на которые в ней даются ссылки.

В конце, для пущей наглядности приведу пример простого графического изображения аналогии: «Атом похож на нашу солнечную систему», из работы Дедры Джентнер.

Комментируя схему выше, нужно отметить, что в пользу важности принципа систематичности при работе с аналогиями говорит и то, что в этом примере структурно похожие формулы для закона всемирного тяготения и силы Кулона схожим образом изменяют итоговое значение при изменении соответствующих отношений внутри.

Наверное, и во избежание дальнейшей путаницы, мне стоит кратко объяснить как в этой статье будет использоваться термин «интенсиональный объект», а так же привести, как мне кажется, следствия, которые возникают в эпистемологии, при обращении к теории подобного рода, и, если человек, желающий их использовать, стремится к когерентности в своей позиции.

У. В. О. Куайн использует «интенсиональный объект» как синоним «концепта» или «концепции», а так же указывает на то, что Готлоб Фреге называет схожие объекты «смыслами имён», а Рудольф Карнап и Алонзо Чёрч «индивидными концептами». Если вы знакомы с «О смысле и значении» Г. Фреге, то представить себе унивёрсум, сведённый исключительно к интенсиональным объектам, можно как унивёрсум, состоящий только из фрегевских смыслов (Sinn), но не имеющий в своём составе значений (Bedeutung). При этом разными смыслами являются только те, которые не являются аналитически эквивалентными друг-другу.

Комментируя схему выше, можно заметить:

Мне кажется уместным рассматривать интенсиональные объекты, индивидные концепты или смыслы как пересечения множеств, где каждое из последних обозначает некоторое свойство (N-арный предикат, где интенсиональный объект используется как аргумент). Любое свойство можно представить (для предикатов большей арности репрезентация через множества выглядит сложнее) как разрешимое множество некоторых объектов (которые, конечно, в зависимости от интерпретации, могут оказаться так же либо множествами, либо неделимыми объектами), таким образом интенсиональный объект окажется пересечением как минимум двух (исходя из того, что определение по определению содержит в себе родовое понятие и определитель) или более множеств. Важно заметить, что при неформальном задании любого множества через некоторое свойство, явно или нет, но должно быть указано и надмножество (иногда именуемое универсумом), в соответствии со схемой выделения в ZFC уже при формальном задании. Благодаря этому избегается ряд парадоксов, связанных с возможностью задания множества любым свойством, а так же и объясняется необходимость как минимум двух множеств в определении определения. То есть, например, свойство «Красивый X», которое, как может показаться, не соответствует описанному выше определению определения (так как содержит в себе только одно множество некоторых красивых), образует некоторое множество, только если в интерпретации указано надмножество, к которому принадлежит X. При этом, индивидным концептом получившееся пересечение является только в силу того, что ни одно другое пересечение свойств из всего множества возможных свойств (в этом случае его уместно назвать унивёрсумом) с ним полностью не совпадает по составу пересекаемых свойств. То окажется ли итоговый объект делимым или нет, будет ли он, например, условным Васей в течении всей его жизни, Васей в определённый момент времени, набором клеток, из которых состоит Вася, и так далее (перечисленные варианты — это некоторые примеры примитивного способа расписать интенсиональные объекты, которые в речи могут именоваться «Вася») зависит от интерпретации и используемых свойств, но подробнее об этом позже (как и о том, как в SMT выделяется уровень иерархии объектов).

Однако при описании интенсиональных объектов важно понимать, что они существуют только потому, что существуют условия, их определяющие, но не наоборот, как может показаться при описании через множества. Поэтому то, что я писал выше, следует рассматривать исключительно как возможно полезную эвристику. В конце концов, не зря именно очищение унивёрсума от экстенсиональных объектов помогает У. В. О. Куайну, хоть и частично, решить проблему замены тождественных сингулярных термов в референтно непрозрачных контекстах или квантификации внутрь последних.

Итак, на конструирование интенсиональных объектов вне сферы конкретного их применения не накладывается никаких ограничений. Конечно, исходя из описанного выше подхода, можно возразить, что не существует концепта «множества всех множеств», так как в ZFC для борьбы с этим парадоксом существуют аксиоматические ограничения, а значит сама идея выделения интенсиональных объектов изначально является провальной. Однако, если речь идёт непосредственно о задании свойств, то очевидно, что среди условий существования интенсионального объекта «множество всех множеств» неявно содержится и условие его формулировки непосредственно в рамках наивной теории множеств (такое определение скорее de dicto, если оставить за скобками рассуждения о том, что цитирование есть своеобразный вариант использования — здесь они не при чём). Кроме того, я молчу о случае с исключением неявного требования к непротиворечивости некоторой теории, который, конечно, заманчив, но вряд ли является целесообразным, если проблема решаема гораздо более «гуманным» методом. Данный фреймворк может выглядеть в некоторой степени спекулятивным, однако цель его использования — возможность удобного явного описания некоторых объектов вне зависимости от метафизических установок в той области, где его планируется применять. Например, если речь идёт о некотором свойстве, доступном только для одного человека, то возможно создание объекта с помощью свойства, ответ на вопрос о том, будут ли тождественны интенсиональные объекты, описанные таким образом у двух разных людей, скорее всего отрицательный, но все проблемы, с этим связанные, — это проблемы прагматики. Таким образом, в выделении концептов участвует любой опыт человека.

Здесь стоит уточнить, что под «опытом» здесь имеется вообще всё что угодно, то есть опыт стола состоит и из материала, из которого сделано то, что было опознано как «стол», свет, который от стола отражается, особенности органов восприятия, особенности нервной системы и структуры нейронов, предрасполагающие к определённому способу мышления об увиденном, и так далее. Некоторые границы в таком опыте проводятся под воздействием всех этих факторов, эти границы не обнаруживаются. Объект из примера оказывается столом потому, что он не является чем-то другим, но это положение дел может поменяться из-за любого изменения в опыте, которое соответствующим образом может изменить и интенсиональный объект. Наверное, такая позиция может показаться довольно близкой к позиции наивных реалистов, но я слишком слабо знаком даже с основными работами её описывающими, поэтому не буду ни соглашаться, ни отрицать это предположение.

В чём я точно уверен, так это в том, что универсальная субъектно-объектная дихотомия для всего фреймворка, мною описываемого, точно не уместна. Так как даже в том скудном описании «опыта», которое я привёл выше, видно, что деление на субъект и объект, который субъект познаёт, если существует, то вводится и вводится как условность, при чём уже постфактум в конкретном случае применения фреймворка, как это сделано в примере выше (в случае описания свойства, доступного только одному человеку, субъективность — это априорная часть формулировки). О каком универсальном определении объекта, отдельного от субъекта, может идти речь, если необходимая часть его определения содержится в субъекте. Стоит заметить, что если я правильно понимаю, то в какой-то части философской традиции употребление термина «дихотомия» не всегда совпадает с тем, как этот термин используют в математике. В первом случае полагается наличие некоторого объекта и субъекта, при этом субъект с разной степенью успеха пытается познать объект. Получается, что субъект и объект оказываются онтологически разными сущностями, никогда не являвшимися частями какого бы то ни было целого (нечто подобное можно найти у Канта). Во втором случае, если про дихотомию говорят за пределами непосредственно «метода дихотомии», но с осведомлённостью о его, как минимум, существовании и самом первом, не то чтобы шаге, а даже просто об одном действии на этом шаге, то обычно имеют в виду разделение некоторого целого на две части, которые, в каком-то смысле (по какому-то критерию) сравниваются, да так, что из них может быть выбрана только одна. То есть, очень огрубляя, можно сказать, что две части противопоставляются. Конечно, эти мои наблюдения на достаточно узкой выборке авторов вряд ли позволяют делать какие-то выводы о том, как в русском языке употребляется «дихотомия», но этого достаточно, чтобы я мог уточнить использование этого термина в собственной статье. Итак, если «субъектно-объектная дихотомия» понимается так же как в первом случае, то её в описываемом фреймворке нет. Если «субъектно-объектная дихотомия» понимается так же как во втором случае, то её наличие возможно, но только после деления чего-то одного на две сущности по некоторому условному критерию (в непосредственно в методе дихотомии рассматриваемый отрезок делится пополам, а дальше из всего множества точек слева и справа симметрично выбираются две). Таким образом, универсальная субъектно-объектная дихотомия в фреймворке отсутствует, но при необходимости может быть описана его методами (то есть через некоторые свойства, приписываемые только субъекту, и через другие свойства, приписываемые только объекту).

И, если теперь вернуться к субъективному как к «доступному только одному человеку», понятно, что имеется ввиду свойство, для которого необходимо по ряду условных признаков выделить из опыта множество людей. И теперь каждый представитель этого множества может быть описан как субъект, который может явно или неявно сформулировать свойство «Быть доступным некоторому X», где X есть сам говорящий (так же он может сформулировать свойство, где под X будет иметься ввиду любой другой человек или группа людей). Если такое свойство сформулировано явно вроде: «Субъективно X», или более развёрнуто: «X Доступно только одному Y», или ещё более развёрнуто: «Не существует такого метода познания, который позволил бы кому-то кроме Y, определить правильность приписывания свойства X некоторому Z», где X — это свойство, а Y — это некоторый говорящий человек, а Z — каким-то образом выделенный говорящим человеком объект, то кто-то кроме этого некоторого говорящего может оценить рассматриваемое свойство как субъективное только исходя из формулировки, то есть аналитически. Хочу заметить, что при желании вот так вот разворачивать описания можно сколько угодно долго, пока человек, этим занимающийся, не упрётся в некоторые базовые положения, если такие есть, или в уже использованные в предшествующем шаге описания свойства.

Когда же свойство формулируется неявно, то есть так, что исходя из только описания, кто-то кроме некоторого говорящего не может назвать рассматриваемое свойство субъективным, этот кто-то вынужден прибегать к собственной языковой интуиции, опыту общения с автором формулировки, опыту проверки выполнения каких-то свойств на каких-то объектах и так далее. Таким образом, называя рассмотренное свойство субъективным, этот кто-то выносит синтетическое суждение. Однако вся разница между явным и неявным заданием свойства в неформальной системе, судя по рассуждениям выше, основывается на том, насколько сильно совпадают языковые конструкции (в данном случае я имею в виду любые слова, в частности и термины, а так же их определения, не содержательно представляющие нормы, конвенции и правила использования), используемые двумя людьми. То есть, способ формулировки, который один человек может посчитать явным, другой человек может посчитать не явным. Между прочим сами эти конструкции используются людьми так, а никак иначе, исходя из языковой интуиции говорящих, которая, стоит полагать, отчасти зависит и от предшествующего опыта использования языка. Поэтому и строгая граница между аналитическими и синтетическими суждениями так же оказывается в некоторой степени мнимой. Это приводит к тому, что при оценке самого свойства и истинности его приписывания (я считаю это верным как минимум для свойства субъективности), по большому счёту, сравниваются структуры из слов и правил (норм, конвенций) их употребления в разных языковых контекстах, усвоенных в результате общения с разными по составу и мощности множествами людей. Необходимо отметить, что предложенные здесь рассуждения хоть и сильно вдохновлены работой У. В. О. Куайна, но не являются кратким и неточным пересказом его позиции.

Отдельно хочется приложить мысленный эксперимент, который, казалось бы, является крайним примером выдачи определений (в описанном выше смысле). Если предположить, что человек впервые слышит незнакомое слово (с как минимум незнакомым корнем), то его определение для человека может быть составлено только на основе того, как это слово используется в конкретном употреблении или воспроизведении предложения. Пусть, в нашей ситуации разнообразные прагматические нюансы ситуации, в которой употреблено предложение не влияют на его понимание. В этом случае (как и в случае со знакомыми словами) контекст использования включает в себя и правила синтаксиса (которые разделяет слушающий), так как не любая последовательность слов может показаться как минимум правильной, и как максимум осмысленной слушающему, а значит и недостаточной для формулировки удовлетворительного определения. Поэтому определение для слова будет составлено, и это кажется мне удовлетворительным выводом (особенно если предположить, что человеку будет предложено некоторое количество предложений, в которые входит рассматриваемое слово) исходя из синтаксической связи этого слова с другими словами в предложении, а также определении каждого из них. Ещё раз подчеркну, что знать определение слова — это не значит быть способным сиюминутно сформулировать это определение, по крайней мере так я использую «определение» в этой статье, когда пишу о разнообразных речевых ситуациях. Достаточно, что человек умеет употреблять слово сообразно тому употреблению, которое оказывалось удовлетворительным в предшествующем языковом опыте. Так почему этот мысленный эксперимент может показаться крайним случаем выдачи определений? Наверное на основе того, что без такого детального описания можно предположить, что определение здесь выдаётся исключительно аналитически. Однако, это видно из рассуждений выше, и правила синтаксиса (по крайней мере какая-то их часть), и другие определения связаны с языковым опытом человека: с тем, что человек слышал, чему его обучали, с тем, какие конструкции оказывались правильно составлены и уместно определены. Отсюда очевидно, что если языковой опыт человека ограничен (например, человек вряд ли способен поговорить обо всех словах со всеми носителями одного языка, если оставить за скобками то, что слова могут использоваться по-разному вплоть до конкретных идиолектов), то и любое составленное предложение всегда может оказаться превратно понятым в силу иных определений слов или иных правил синтаксиса, используемых слушающим, и не знакомых для говорящего. При этом, хоть у грамматик естественных языков и могут наличествовать некоторые общие, универсальные свойства, их недостаточно для удачного общения между людьми, а не универсальные правила, хоть правил в принципе значительно меньше, чем синтаксически верных предложений (которых бесконечное количество), специфичны для каждого языка.

Получается, что упомянутые структуры содержат в себе слова, связанные с ними определения (в указанном выше смысле), правила построения последовательностей из этих слов (грамматику). При этом одна часть конструкций подкреплена каким-то опытом непосредственно (разном по своему составу, то есть, например, одно определение использовалось в разговоре с двумя друзьями, а другое в разговорах внутри всего преподавательского состава некоторой школы), а другая составлена из таких слов и по таким правилам, которые подкреплены опытом использования в других конструкциях, но именно в такой комбинации никогда не использовалась. Поэтому, если предположить, что при произнесении некоторой фразы (или может быть даже одного слова, но тогда нужно уделить внимание жестам и так далее), говорящий хочет, чтобы его поняли определённым образом, то этот процесс можно представить как единичный эксперимент, который соотносит языковую структуру говорящего (в каком-то приближении) с языковой структурой слушающей стороны (человек или множество людей), и тем самым проверяет, насколько структуры совпадают. В такой формулировке, и мне кажется необходимым это упомянуть, описанный выше процесс разговора становится похож на очень нестрогую и неточную версию проверки какой-нибудь научной теории с точки зрения У. В. О. Куайна, кратко описанную им в «Двух догмах эмпиризма». Неточной и нестрогой версией этот процесс является потому, что всё-таки при проведении научных экспериментов обычно пользуются терминологией, которая, в отличие от обыденного языка, не так склонна быть эквивокальной, заранее прописывают методологию проведения экспериментов, к результатам применяют разнообразные методы статистической обработки. Недостатки рассматриваемого процесса, я полагаю, станут более очевидными, если рассмотреть их, отталкиваясь от пока не определенного термина, употреблением которого я уже успел изрядно злоупотребить.

Что значит «поняли определённым образом» или «превратно поняли»? По крайней мере в рамках этой статьи под «Некоторого X правильно поняли» будет иметься ввиду следующее: в какой-то момент времени Х полагает, что на произведенный им стимул лингвистической природы X получил предполагаемую Х-ом реакцию. «Реакция» здесь понимается довольно широко и необязательно имеет лингвистическую природу (например, реакцией может быть некоторый жест). Введение в определение пропозициональных установок оправдано тем, что говорящий единолично оценивает полученную реакцию. Добавление временной составляющей необходимо, чтобы разрешить проблемы, возникающие, когда реакция и её последствия разнесены во времени.

В качестве примера можно рассмотреть ситуацию, когда Вася спрашивает у Пети дорогу до деревни. Стоит заметить, что обращение к вопросительным предложениям нужно только для более наглядного объяснения, я понимаю, что их семантика это отдельный и очень сложный вопрос, так как изначально логика высказываний работает только с повествовательными предложениями (а не с вопросительными предложениями или императивами, хотя для них и разработаны, например, теоретико-игровые семантики). Итак, если Вася спрашивает: «Как добраться до деревни?», то в ответ ему могут сказать: «Поезжай прямо, у большого камня поверни налево» (замечу, что ответ выглядит как императив, хотя, можно наверное сказать: «Прямая дорога длинной пять километров, за которой следует поворот налево»). В этот момент времени Вася может подумать, что его правильно поняли, — так как указали на какой-то маршрут, Вася не знает, приведёт ли этот маршрут его в деревню или нет. Однако если окажется, что Вася, будучи закоренелым горожанином, всё кроме города называет деревней, а то место, куда ему надо, является посёлком городского типа, то путь, указанный Петей, приведёт Васю именно в соседнюю деревню, если таковая имеется. И тогда, прибыв на место, указанное Петей, Вася будет считать, что его не поняли. Хотя даже здесь можно предположить, что Вася полагает, что его поняли правильно (П. Ф. Строссон сказал что, что Петя имеет презумпцию осведомлённости, об особенностях использования слов Васей), но обманули, или над ним глупо подшутили. Как раз для обхода подобного рода предположений, при описании действий Васи, в определение была введена пропозициональная установка. Дальнейшие рассуждения на эту тему, как мне кажется, требуют уделить очень много внимания прагматике, что не представляется мне возможным в рамках этой статьи (и моих знаний).

Итак, если при разговоре проверке подлежит языковая структура говорящего, а не предложения или слова сами по себе, то как это возможно без представления в явном виде всей структуры. То есть, почему после произнесения некоторого предложения, люди не начинают выдавать определения каждому входящему в оное слово, а так же описывать синтаксические правила, благодаря которым это предложение было построено, и так далее для каждого определения (ведь каждое определение тоже есть предложение)?

Эти два пункта, на мой взгляд, в достаточной степени способны объяснить почему в языковых структурах конкретного человека можно найти много противоречий или эквивокаций. Просто чисто практически при коммуникации невозможно проверить языковую структуру целиком, проверяется какая-то её часть, ограниченная либо действительно базовыми положениями (если такие могут быть), либо вспомогательными гипотезами, либо, в ряде случаев, остенсивными определениями. Собственно последние и приводят к частному случаю тезиса Дюэма — Куайна, который (тезис) в своей более слабой формулировке (в формулировке Дюэма) гласит следующее:

Кроме того, если на практике для человека оказывается трудным соотнести свою языковую структуру с языковой структурой некоторого другого человека, то сложность возрастает во много раз при соотнесении своей языковой структуры со структурами каждого другого человека. Поэтому, я полагаю, если из всего множества людей (сформированного описанным выше способом) выделить подмножество из людей, объединённых рядом свойств (допустим, они все проживают в Москве, свободно говорят на русском языке и обучаются на медиков), то, поговорив с некоторыми представителями этого второго множества, и тем самым сравнив какую-то часть своей языковой структуры с их (ихними, если вы не столь догматичны), экстраполируется результат этого сравнения на всё второе множество. Собственно, хоть множество этих людей и ограничено, хоть множества правил грамматики и слов конечны, скажем так, физические ограничения приводят к внеочередной проблеме индукции (не из-за появления бесконечности в рассуждениях). Однако, несмотря на всё это, несмотря на ту катастрофичность и неизбежность проблем в той формулировке, в которой я их описываю, люди как-то продолжают разговаривать, сообща действовать, выполнять задачи, данные одними людьми другим, казалось бы, даже понимать друг друга. Видимо, как я предполагал выше: «...наличествующая разница в употреблении (если таковая может быть обнаружена) недостаточно заметна для конкретного использования предложения». Собственно к аналогичному выводу приходит и У. В. О. Куайн при рассуждении о протокольных предложениях (о них немногим позже).

Можно привести довольно грубый пример или же мысленный эксперимент в терминологии этой статьи, дабы сократить дальнейшие рассуждения и связать воедино всё вышеописанное. Конечно, стоит учитывать, что в реальности люди редко обмениваются только парой фраз и сопоставление языковых структур получается более полным.

Для простоты предположим, что врач, изучая головной мозг пациента, в своём опыте выделил концепт, удовлетворяющий определению сознания в одной из теорий тождества. Кроме того, врач считает, что все слова, входящие в определение он использует так же как другие носители русского языка, как и правила, благодаря которым это определение было составлено. Сделав своё открытие, врач выходит из кабинета и обращается к матери пациента, которая всю жизнь была праведной христианкой и никогда особо не интересовалась философией сознания, однако это не помешало ей в молодости получить профессию медсестры. Врач начинает рассказывать ей про своё открытие с предложения «У людей есть сознание», при этом «У людей есть X» — это одно из свойств, с помощью которых задаётся концепт под названием «сознание». При этом будем считать, что если два человека имеют одинаково описанные интенсиональные объекты, то такие интенсиональные объекты совпадают (более точно это было сформулировано выше), а различия в опыте, которые не помешали выделению обоими людьми тождественных интенсиональных объектов, являются незначительными в какой-то момент времени. Более того, люди, интенсиональные объекты которых полагаются ими (людьми) как тождественные, могут считать, что опыт, ограниченный определением, у них так же совпадает. Однако в рамках используемого фреймворка правильнее сказать, что опыт совпадает с точностью до используемого определения, а раз это так, то в рассуждениях нет необходимости каждый раз добавлять оговорку про опыт, и говорить исключительно про концепты (пока в опыте нет различимых с точки зрения определения изменений или само определение остаётся тем же). При описании ситуации с людьми, считающими, что они описывают один и тот же опыт, можно привести аналогию со сравнением по модулю, где числа — это опыт (предположим, что опыт человек как-то образом квантифицировал опыт), который имеют люди, заданные на этом множестве классы эквивалентности — есть интенсиональные объекты, задаваемые некоторыми определениями — в аналогии ему соответствует сравнение по конкретному модулю сравнения. В рассматриваемом примере сравнение концептов происходит без учёта составляющих определения и правил, по которым они сочетаются, поэтому при анализе я буду обращаться исключительно к свойствам, из которых состоят определения, используемые доктором и матерью пациента.

Итак, если мать пациента задаёт «сознание» тем же свойством, которым задаёт «сознание» доктор и которое он назвал, то как минимум на момент этой части их диалога (упростим) мать пациента по предположению доктора не должна проявить никаких признаков несогласия с выделением «сознания» таким свойством. Более того, в результате подобного подтверждения, доктор может полагать, что его опыт отчасти или полностью совпадает с опытом хотя бы одного человека. Однако не успевает доктор произнести вторую фразу, как его перебивает проходивший мимо и подслушавший разговор нейрохирург. Последний, обрадовавшись открытию коллеги, предлагает ему помощь фразой: «Может быть нам стоит взять мозг вашего пациента и пересадить в банку для проведения ряда исследований?». Что для доктора так же является подтверждением правильности выбранного свойства и схожести опыта с уже вторым человеком. Более того, подобное использование нейрохирургом слова «мозг» дополнительно подкрепляет уверенность доктора в своём опыте, так как будучи сторонником одной из теорий тождества доктор определяет «сознание» в том числе и свойством «Состояния X идентичны состояниям головного мозга». В такой гипотетической ситуации уже только на основе этих двух подтверждённых свойств доктор может взять с собой нейрохирурга и пойти отделять мозг пациента, причём согласно допущениям выше, когда доктора придут в палату, оба врача смогут сообща провести операцию над конкретным мозгом конкретного человека. Но что же с матерью пациента? К сожалению, на момент вмешательства в разговор нейрохирурга, помехи от ближайшей сотовой вышки нарушили работу её слухового аппарата и он заработал только на фразе доктора: «Да, давайте перенесём источник сознания в банку, может Миссис согласится ассистировать нам?», что было ответом на предложение нейрохирурга (извиняюсь за столь упрощенное описание теории тождества, которое может возникнуть из этого диалога — всё ради примера). В этой гипотетической ситуации мать пациента, хоть и немного удивилась, но согласилась помочь. Что же вызвало у неё такую реакцию? Согласно описанию её биографии выше можно предположить, что видимо навыки для помощи в проведении некоторой процедуры, предлагаемой врачами, у неё имеются. Также можно допустить, что она интуитивно разделяет какую-нибудь дуалистическую теорию сознания, или, по крайней мере, точно не считает, что сознание человека как-то связано с мозгом, а воплощенно, например, в душе. Стоит упомянуть, что согласно ещё одному допущению, мать пациента не в курсе существующих теорий сознания. В итоге получается, что:

Полагаю, если придерживаться позиции, что существует некоторый не интенсиональный объект, к которому производят референцию оба врача, то П. Ф. Строссон наверное бы назвал ситуацию, в которой оказались оба врача с одной стороны и мать пациента — с другой, ещё одним примером неудачной референцией (видимо, по причине неудачного подбора языкового выражения и некорректной презумпции говорящих об идентифицирующем знании слушающей), но успешной коммуникации, по крайней мере до того момента, как появится необходимость проводить операцию. Очевидно, что эту же ситуацию можно описать и в терминах концептов: оба врача описывают свои варианты интенсионального объекта «сознание», упоминанием свойств, которые его задают, и концепты полагаются как тождественные (все трое поняли о чём они говорят), когда совпадают упомянутые свойства. Однако так как каждый из врачей упомянул не все свойства (по допущению этого мысленного эксперимента, в рамках личного определения), а мать пациента услышала ещё меньшую их часть, то тождественными для всех троих оказались не исходные интенсиональные объекты участников разговора (то есть соответствующие личным определениям), а некоторые четвёртые, заданные свойствами: «У людей есть X», «Х называется “сознание”». Таким образом, языковые структуры, ограниченные, во-первых, вспомогательными гипотезами (предполагаемыми в начале мыленного эксперимента) и, во-вторых, прагматическими условиями конкретного их применения совпали. Из этого некоторые участники разговора могут сделать вывод о совпадении неупомянутых свойств из личного определения (или свойств исходного интенсионального объекта) и распространить подтверждённость предположения об употреблении с двух людей на множество всех носителей языка (или, например, на его подмножество людей с медицинским образованием). А если оставить за скобками допущение об одинаковом использовании всех составляющих определений тремя героями мысленного эксперимента, то доктору может показаться, что он подтвердил (на первом или на некотором энном человеке) использование и других составляющих своей языковой структуры.

Что в таком случае можно назвать субъективным знанием, а что объективным (если есть необходимость провести такую границу)? Как это описать с точки зрения упоминавшейся в самом начале «общедоступности данных», использованной мной, дабы отсрочить использование фразы «наиболее объективный» или «наименее субъективный», предполагающее наличие дихотомии, которой я не придерживаюсь? Мне кажется, часто называние чего-то «субъективным» регулируется либо каким-то одним, либо двумя критериями, их же, я и вынесу в определение, которое сформулирую и буду использовать в этой статье.

Не трудно заметить, что это не независимые критерии, ведь, как я упоминал выше, подтверждение правильности использования зависит от ожидаемой реакции на стимул лингвистической природы. Если обратиться к результатам мысленного эксперимента про врачей, то для доктора расширенная реакция на его использование слова «сознание», я полагаю (и тут я опять захожу на очень зыбкую почву прагматики), должна включать в себя хотя бы принципиальную возможность проведения операции. А значит и определение, которое, в лучшем случае, является кратким описанием всех контекстов, где нужно использовать слово (согласно этому самому определению), должно позволять использовать определяемое слово так, а не иначе. При этом стоит заметить очевидное: люди не всегда постоянны в использовании слов, по разным причинам, отсюда же вытекает предположение о том, делают ли люди это, зная, что текущее использование слова подчиняется другому определению или нет. Возможность определить это сильно зависит от конкретного случая, и, по большому счёту, вывод носит сильно оценочный характер (выражает отношение исследующего к исследуемому), однако такой вывод, при необходимости, можно сформулировать и, если использование действительно подчиняется другому определению, то словом называется другой интенсиональный объект.

Можно ли провести операцию пользуясь только определением матери пациента? Согласно пункту один вывода из мысленного эксперимента — нет. Интенсиональный объект «сознание» в дуалистическом определении матери пациента близкий по своему определению к «душа» не предполагает никакой операции, его нельзя пощупать, нельзя разрезать скальпелем и так далее. Расширенная реакция, подтверждающая использование, описанное таким определением, не может включать в себя проведение операции в том смысле, в котором её проводят врачи из мысленного эксперимента. Однако очевидно, что если выйти за узкие рамки мысленного эксперимента, то человек может производить референцию (и вполне успешно) с помощью одного и того же слова к разным концептам. Как говорилось выше, причины, приведшие к такому использованию скорее выражают отношение исследователя к исследуемому, однако, избежать этого можно, если при описании употребления не прибегать к описанию причин использования, приписывания некоторых характеристик говорящему и так далее. В таком случае, если ограничиться только первичным определением (то есть определением без определений входящих в него слов), то для говорящего есть как минимум два интенсиональных объекта, минимальным отличием которых является наличие у собственного определения говорящего свойства «Я называю Х “сознанием”», а у другого «Z называет Y “сознанием”», где Х и Y это два интенсиональных объекта, а Z — это каким-то образом выделенный автор или авторы интенсионального объекта. При этом разделение на собственный и не собственный концепт абсолютно условно и призвано просто разграничить разные контексты использования, разные группы, на которых подтверждалось использование слов согласно разным определениям. В случае проверки непосредственно определения, а не слова, нужно учитывать, что проверяется зачастую даже не всё первичное определение, а только некоторые свойства, в него входящие. Поэтому, как упоминалось выше, с точки зрения непосредственно употребления, проверяется определение дополнительного интенсионального объекта, который ограничен упомянутыми в речи свойствами (при этом результат такой проверки может проецироваться говорящим на определение каким-то образом ограниченное от остальной языковой структуры, например в рамках первичного определения, впрочем, об этом писалось выше). Получается, что человек может использовать одно и то же слово для референции к разным концептам, при этом то или иное использование зависит от реакции, которая предполагалась при проверке гипотезы об использовании. В результате этого, можно выделить контексты нелингвистического характера, требующие той или иной расширенной реакции, например: какое-то использование слова «сознание» (продиктованное, ну, или кратко описанное одним определением) позволяет проводить некоторые операции над мозгом человека, другое — позволяет сдать зачёт по философии сознания с дуалистической точки зрения, третье — влиться в ряды идеалистов, четвёртое — рассказывать про функционализм и возможность реализации одного ментального состояния на разных носителях любителям научной фантастики и про разного рода перемещения человеческого сознания в роботов, пятое — впечатлить девушку рассказом про квалиа и так далее. Выделение какого-то из них как основного, первичного, а других как паразитных, вторичных — это проявление неявно выраженного причисления себя к той или иной группе людей, определённых, например, какой-то философской парадигмой. В объяснительных целях такой подход можно отчасти сравнить с упоминавшимся делением использования языка в разной функции. Где в рамках конкретной языковой игры (например, среди поваров на кухне некоторого итальянского ресторана, на паре по философии, среди рабочих на стройке и так далее) язык используется так, а не иначе, для того, чтобы выполнить определённую прикладную функцию.

Кроме того, если с помощью описанного выше подхода рассмотреть мысленный эксперимент с жуком в коробке, то разговор о таких жуках (или о приватном опыте) возможен, то есть его участники считают, что они поняли друг друга, благодаря введению дополнительных интенсиональных объектов, гипотезы об употреблении слов для референции к которым проверялись за счёт предполагаемых реакций, среди последних не было (если перейти к той сфере, для которой Витгенштейн строит эту аналогию) необходимости построить считыватель боли или оцифровать и показать на мониторе уровень страха. Не любое определение страха или боли позволяет проводить такую практику.

Стоит уточнить про разделение на разные контексты использования языка, что многие исследователи, хоть и соглашаются с подобными концепциями, но всё равно маркируют некоторые из них как основные. Например, П. Ф. Строссон выделяет употребление и псевдоупотребление выражения «Король Франции», которые различаются тем, что во втором случае Король Франции может не существовать, как например Король Франции из сказки в нашей реальности. С точки зрения описанной выше теории различие заключается в том, что первый интенсиональный объект задаётся конкретным свойством существования (в том смысле, в котором его понимает П. Ф. Строссон, так как очевидно, что определения у этого предиката могут быть абсолютно разные), а второй задаётся каким-то другим (например, он существует в том же смысле, в котором существуют все герои сказок). Замечая это различие и даже его описывая, философ, однако, не уточняет, что он вкладывает в понятие «реального лица», тем самым неявно предполагая, что читатель разделяет его (строссоновские) онтологические воззрения (конечно понятно, читатель скорее всего поймёт, что речь в этом конкретном примере идёт «не о герое сказки»).

Другой пример — Кейт Доннеллан. Хотя автор тоже приходит к выводу о том, что люди способны говорить и понимать друг друга (на понимание больше влияет контекст использования, нежели пресуппозиции говорящих), используя дескрипции, во-первых, когда говорящий не считает, что описываемый ею объект удовлетворяет дескрипции (как вариант атрибутивного использования дескрипции), и, во-вторых, когда говорящий полагает, что не существует никакого объекта, который этой дескрипции удовлетворял бы (как вариант референтного использования дескрипции). Но философ описывает это, называя некоторые из употреблений «паразитическими» на фоне остальных, а также описывая мотивы говорящих: объявляет некоторых из последних как «циничных». Во втором случае проблема не столько в том, что такое описание нормативно, а исследователь должен использовать более нейтральные выражения, нет, в примере оно необходимо, чтобы проиллюстрировать, что говорящий не предполагает существование никакого объекта, удовлетворяющего дескрипции. Проблема в том, что неявно какой-то из способов определения существования объектов заявляется как основной, так же как и в случае с примером П. Ф. Строссона или описанием употребления как «паразитического» (хотя в рамках примера это не так критично, так как в нём это может расцениваться как особенность действующих лиц). Замечу, что с точки зрения описанного мной фреймворка, речь просто идёт о дополнительном концепте (который в цитате ниже, как минимум, отличается например свойством: «Человека Х, занимающего престол, группа людей Y называет королём», где множество «Стражники» является нестрогим подмножеством Y для всех героев мысленного эксперимента), который связан с определённой расширенной реакцией, не более. То, почему человек выбирает те или иные концепты (или то, почему для него необходима та или иная реакция) из-за привычки, включенности в какую-то традицию и так далее — не входит в сферу обсуждения, так как требует индивидуальный подход к каждому случаю употребления. Конечно же здесь можно объединять употребления конкретных людей до употребления некоторым множеством людей, но это просто повлечёт за собой более сложное описание правил объединения людей в группу, вместо более сложного описания прочего контекста использования (оба подхода, на мой взгляд, являются одинаково легитимными, второй, наверное, даже больше отражает социальную природу языка).

Итак, я полагаю, не всегда «субъективным» называют некоторый концепт, исключительно на основе предполагаемой реакции. Например, я замечал, что концепт «сознание» называют субъективным, если его задают определением (например, сообразно тому, как это делают во фрейдизме), которое не позволяет проводить некоторые операции над мозгом и так далее. И наоборот «объективным», если такое определение позволяет проводить операцию (как в случае с какой-нибудь, но не каждой, теорией тождества). Эти случаи различаются не только практикой, которая оказывается доступной благодаря использованию того или иного интенсионального объекта (и его определения), но и предполагаемой степенью подтверждения гипотезы об употреблении, а значит и какой-то вероятностью встречи расширенной реакции. Если врач из мысленного эксперимента полагает, что наличие головного мозга у людей является необходимой предпосылкой для наличия у последних сознания, а также среди вспомогательных гипотез доктора (так как он был очень внимательным студентом) присутствует нечто вроде: «То, что я называю головным мозгом, обнаруживается у всех живых и здоровых людей». Тогда, после проверки гипотезы об употреблении «сознания» на нейрохирурге, доктор может обобщить и заявить, что если даже все люди не используют «сознание» таким образом, то хотя бы выделить обозначаемый этим словом концепт они в состоянии, так как при изучении ими других живых и здоровых людей употребляющим это слово обязательно в непосредственном опыте встретится некоторый Х, подходящий под такое определение. Получается, новый компонент языковой структуры доктора, во-первых, добавляется туда за счёт аналогии, во-вторых, хоть и не пытается при первом приближении казаться аналитическим, так как уже опирается на опыт взаимодействия с нейрохирургом, является синтетическим, при чём проверенным не на одном случае, а на множестве всех людей (так как вывод делается исходя из чего-то, что он может называть законом). Итак, концепт, выделенный благодаря подобного рода манипуляциям, я и называю «основанным на общедоступных данных».

Понятно, и это уже покрывалось выше, что, то предложение, голословно мною названное законом, на который опирается доктор, на самом деле проверено не на всех людях и глубоко индуктивно, и проверенно оно было только на определённых расширенных реакциях, только для обеспечения определённой практики, так же как и использование слова «сознание» нейрохирургом, однако, здесь важно, что доктор может полагать, что его гипотезы об употреблении (а значит и расширенные реакции, которые он может встретить) подтверждены с какой-то вероятностью. Из той, назову её природы, которую я приписывал законам выше, доктор может полагать, что его гипотезы подтверждены с единичной вероятностью, может быть, если он более аккуратен в своих выводах, то просто расценивает вероятность как довольно высокую. Итак, отойдя от примера с доктором, я попытаюсь обобщить два, на мой взгляд, основных способа обеспечения некоторой предполагаемой степени подтверждения гипотезы.

Первое — так как речь идёт о предполагаемой степени подтверждения гипотезы, то важно заметить, что проверяется определённым образом ограниченная часть языковой структуры. Как упоминалось выше — это может быть сделано за счёт вспомогательных гипотез об употреблении слов, входящих в определение (и так далее). Не с точки зрения говорящего, но учитывая его разделение на субъект и объект, если таковое существует, слова (исключая термины, определённые в начале работы, или источнике, на который ссылается некоторая работа и так далее, и не должные хоть как-то быть сообразны с использованием каким-то множеством людей) или правила синтаксиса (применённые для вывода проверяемой значимой цепочки), не являющиеся частью личного языка, а точнее будет так: проверка гипотез об их употреблении, страдает от той же проблемы индукции, и поэтому степень их подтверждённости в общем случае не может иметь максимальное значение (не может быть равна единице, с точки зрения логической вероятности). Уточнение про термины существенно, потому что в ряде научных дисциплин, например математических, весь язык (языковую структуру) можно задать заранее (непосредственно в работе, в которой он используется, или ссылаться на другую работу, где язык уже задан), и тогда достоверная гипотеза об использовании будет достоверной необходимо. Как правильно замечает С. А. Крипке следует разделять истину a priori и необходимую истину:

Поэтому, если не быть абсолютным скептиком (что прагматически попросту не выполнимо в силу проблемы индукции, а чисто философски было оспорено ещё Рене Декартом и более поздними авторами), то, говоря о строгих формальных системах, в общем случае, не следует опасаться ограниченности опыта и неправильного использования необходимо правильно использованных терминов. Не могу в связи с этим не заметить, что аргумент о том, который я несколько раз слышал, что математика «может оказаться неправильной, если человек, формулирующий что-то на её языке внутри матрицы окажется матрицей же обманут». Потому что, если представить, что матрица подменяет не субъективный опыт человека, и, например, заменила какую-то переменную в выводе на доске, то это касается исключительно эпистемологических вопросов, и, более того, может быть в будущем замечено и исправлено, если действительно влияет на вывод. В конце концов, такие допущения ведут к постоянному сомнению во всём опыте внутри матрицы, а значит делает существование внутри неё прагматически невыполнимым, а может быть делает и все утверждения на основе такого опыта ложными. В любом случае аргументы, подобным образом использующие матрицу попросту абсурдны.

Итак, если вернуться к первому способу подтверждения гипотезы, то при его использовании вся ограниченная часть языковой структуры проверяется исключительно на тех же носителях языка, на которых проверялись вспомогательные гипотезы до этого, а выводы о проверке (с каким-то значением вероятности) не вспомогательных гипотез распространяются опять же на употребление только среди тех людей, на которых производилась проверка. Очевидно, что это крайний случай, который практически невозможен при реальном использовании.

Во втором способе подтверждения гипотезы вся ограниченная часть языковой структуры проверяется на множестве носителей языка любой мощности и состава, необязательно имеющих общие свойства с теми носителями, на которых проверялись вспомогательные гипотезы до этого, а выводы о проверке (с каким-то значением вероятности) не вспомогательных гипотез распространяются на употребление среди любых множеств носителей языка (на которых необязательно производилось проверка). Если, как это указывалось выше, в течении всей проверки языковой структуры говорящий придерживается фиксированного способа деления языкового сообщества на людей, и за счёт сравнения определений он может указать на наличие и отсутствие отношения тождества между ними (в том числе и через некоторый промежуток времени), то при первом способе объекты всех множеств оказываются соответственно тождественными в силу одинаковых определений (аналитически эквиваленты), характеристических для представителей рабочих множеств. Во втором способе, при условии сохранения того же способа разбиения языкового сообщества на людей, при распространении результатов проверки гипотез иногда оказывается достаточно тождества на основе определения слова «человек». Сужать класс эквивалентности (между теми, на которых была проверена гипотеза и теми, на которых предполагается её выполнение) можно через добавление новых свойств, вплоть до тех, которые выделяют только конкретного человека (что приводит к ситуации подпадающей под описание из первого случая), а не только какое-то определённое множество, из которого для проверки гипотезы использовался как минимум один человек. В таком случае предполагаемая степень подтверждённости гипотезы может зависеть от того, как правило, по которому распространяется результат проверки на некоторое множество людей (по сути это правило и задаёт такое множество) может быть сформулировано.

С одной стороны, предполагаемая степень подтверждённости гипотезы может быть тем выше, чем больше количество свойств общих для выборки, на которой проверялась гипотеза, и выборки, на которую она распространяется. С другой стороны, правило может требовать определённой степени структурного сходства. Не трудно заметить, что правило, о котором идёт речь, является некоторой моделью построения аналогий, а вот какой конкретно — зависит от того, какой из них пользуется говорящий, либо от того, какая из них является наиболее предсказывающий построение аналогий людьми в целом. Хотя, как это показывает пример SMT, не всегда всё, что считается аналогией в одной теории, является ею в другой, поэтому правильнее будет просто указать на то, что люди используют правила эмпирически индукционной природы, и не всегда одни и те же. Если для простоты и ёмкости рассуждений предположить, что говорящий пользуется одним правилом, и это правило просто сравнивает множества свойств двух целевых множеств, общих с базовым множеством соответственно, то говорящий может полагать, что вероятность выполнения только что проверенной гипотезы на множестве людей, для которых множество свойств общих с базовым множеством обладает большей мощностью, выше. Сравнивая только количества свойств, задающих некоторые множества, нельзя однозначно оценить, какое из множеств содержит больше элементов (даже для случая, когда сравниваются множество со свойством А и со свойствами A [какая-то логическая связка] B, важно знать, что это за связка, что уж говорить о случаях, когда у множеств нет одинаковых свойств). Однако сами свойства задают состав этих множеств однозначно только в том случае, если они сформулированы с учётом пресуппозиции говорящего: «X полагает, что существуют такие Y из множества людей, для которых верно свойство A». Так как без учёта пресуппозиции теряется вероятность, полученная при проверке конструкций языка, входящих в условие свойства, а так же соответствия свойства своему названию или описанию (в зависимости о того, что проверялось) при проверке гипотезы об его употреблении людьми (выделенными с точки зрения проверяющего, ну, или говорящего). Если описывать это через концепты, то оценивается вероятность провала референции к некоторому интенсиональному объекту (названому некоторым именем или заданному некоторыми свойствами). Важно заметить, что свойства, выбираемые для сравнения, могут выбираться как абсолютно произвольно, что, наверное, возмутит эссенциалистов, так и с преследованием цели их (свойств) наиболее вероятного выполнения на целевом множестве. Во втором случае (и сюда кстати подпадает то, как доктор определяет «сознание» в мысленном эксперименте), с учётом всех оговорок, описанных выше, говорящий может предполагать, что выбранные им свойства имеют тем большую степень вероятности выполнения на всех элементах множества, на которых, как он предполагает, они выполняются, чем выше значения вероятности подтверждения гипотез об использовании конструкций, которые формулируют свойство, на надмножестве проверяемого множества. А значит получение некоторой расширенной реакции полагается как более вероятное. И в это время опыт (в указанном выше смысле, и возможно содержащий в себе некоторые расширенные реакции, остенсивные определения, просто наблюдения и так далее), лёгший в основу подтверждения более вероятного свойства некоторого множества, может полагаться как встречавшийся у элементов этого множества с некоторым значением вероятности большим, чем для элементов из множества менее вероятного свойства.

Для простоты объяснения приведу пример. Некоторый А описывает «жидкость в пробирке, которая попадала ему в руки вчера» как «густую жидкость красного цвета», в то время как В описывает «жидкость в пробирке, которая попадала ему в руки вчера», как «густую жидкость цвета С», где С — это уникальный идентификатор цвета, выданный жидкости фотоэлектрическим колориметром. Сначала очевидное — интенсиональный объект, о котором говорит А, не является тождественным интенсиональному объекту, о котором говорит В, так как их определения не являются аналитически эквивалентными (для простоты и уменьшения количества рассматриваемых случаев: все употреблённые слова и правила грамматики используются в А и В одинаково, помимо, конечно, названий интенсиональных объектов, о которых они говорят). Если рассмотреть не определения целиком, а только информацию о цвете, то В может полагать, что вероятность подтверждения приписываемого им свойства больше, чем в случае с А, а значит, может назвать такое знание более объективным. Так как, во-первых, С измеряется прибором, построенным на основании некоторых физических законов, которые являются частью большой теории, а, во-вторых, часть того, как прибор взаимодействует с образцом (согласно теории) повторяет часть опыта, встречающегося у людей, согласно другой теории, описывающей устройство человеческого зрения. А именно: фотоны, которые особым образом провзаимодействовали с жидкостью в итоге попали на некоторый зрительный анализатор, что выполнимо и для человека, и для прибора. Таким образом, если В считает, что у всех людей глаза в принципе устроенны определённым образом, законы физики — это действительно законы и он правильно их понял, то у всех живых и здоровых людей из всего опыта наблюдения жидкости можно выделить общую составляющую, связанную, как минимум, с тем, как свет доходит до глаза, обрабатывается в нём и затем попадает в зрительную кору (да простят меня люди с биологическим образованием), но не учитывающую дальнейшую интерпретацию в зрительной коре. Так же, если идти вслед за гипотезой Хилари Патнэма о «разделения языкового труда», к указанному выше можно добавить, что хоть А, В и некоторые другие люди не могут сами определить, какой цвет действительно имеет жидкость из примера, то они могут обратиться за помощью к тому, кто знает (в моём примере — это неодушевлённый калориметр), и если предположить, что восприятие данных с прибора было одинаковым, то определение цвета у А опять же может полагаться им как определение с большим показателем вероятности подтверждения, чем определение у В. Случаи, в которых использование всех составляющих рассматриваемой части языковой структуры полагается как достоверное, наверное, существуют, но во-первых, спешу предположить, чаще значение вероятности находится где-то между нулём и единицей и, во-вторых, лишь показывают, что говорящий полагает, что его точно поймут все те, к кому он обращается (можно сказать, что А считает, что он объективно определил, что такое «жидкость в пробирке, которая попадала ему в руки вчера»).

Заканчивая обсуждение основных способов обеспечения некоторой предполагаемой степени подтверждения гипотезы, хочется отметить, что на практике предполагаемая степень подтверждения этой гипотезы может обеспечиваться за счёт смешения первого и разных вариантов второго (с разными правилами и значениями вероятности для разных составляющих). Использование интенсиональных объектов для описания ситуации в примере, описанном выше, может показаться в некоторой степени бесполезным, поэтому позволю себе небольшое дополнение касательно их. Так как в примере выше у А и В могут быть, а, скорее всего, даже были разные процессы интерпретации в зрительной коре, то сообразно той концепции опыта, которую я приводил до этого, у этих людей в опыте наличествуют две разные жидкости в пробирках, хоть и из особенностей формулировки мысленного эксперимента и традиционного подхода, учитывающего экстенсионал выражения, кажется что пробирка то одна, а у А и В просто разные описания этой пробирки (и одно и то же название). Однако как показал У. В. О. Куайн традиционный подход содержит в себе ряд неразрешимых проблем (проблемы есть и у интенсионального подхода, но они не так сильно выражены при первом приближении). А в мысленном эксперименте выше можно просто определить третий интенсиональный объект (который по стечению обстоятельств называют тем же именем что и предыдущие два), формулировка свойств, задающих который (сам объект собственно и есть группировка этих свойств), будет нечувствительна к возможной разнице в опыте между А и В, и тогда те части их языковых структур, которые подвергаются проверке, будут совпадать, а значит и определения окажутся аналитически эквивалентными, и поэтому сами интенсиональные объекты будут тождественными и тождественными необходимо (так как всё, что можно сказать о свойствах интенсионального объекта уже указано в его определении). Следовательно, можно будет сказать, что А и В говорят об одном и том же объекте (интенсиональном) или используют «жидкость в пробирке, которая попадала мне в руки вчера» для референции к одному и тому же интенсиональному объекту. Однако это возможно только с огромным количеством допущений, часть которых симметрична для А и В, а часть которых нужна, чтобы ограничить влияние проблемы эмпирической индукции.

Пока я избегал подробного описания того, что из себя представляет вездесущая языковая структура, по одной простой причине: эту маргинальную гипотезу или модель (в гуманитарном смысле) я не встречал за пределами данной статьи (в точности нужной мне формулировке), поэтому пользоваться ею следует очень аккуратно. Я много писал об определениях слов (в частном случае терминов), которые выражают правила употребления, обладающие некоторым вариативным значением вероятности, но не уточнял, что имею в виду под «словом», а так же (и об этом немногим позже), что в этой языковой структуре хранятся правила синтаксиса.

Когда работаешь с письменными текстами, может показаться, что выделение последовательностей символов, которые можно назвать как «слова», из некоторого текста — довольно простое занятие (при всём уважении к авторам различных лексических анализаторов), так как существуют специальные разделительные символы, которые словами вроде как не являются. «Вроде как» потому что в таких дисциплинах для «слов» и «символов» возможны разные определения. Но если посмотреть на этот текст, то можно назвать символы, которые не являются словами: пробел, точка, тире, открывающая кавычка, закрывающая кавычка, запятая и так далее. Можно рассмотреть алфавит русского языка, заданный заранее и заявить, что цепочки символов из алфавита русского языка являются словами, если между ними нет разделительных символов. Тогда одно слово будет отличаться от другого исключительно положением некоторых символов из алфавита русского языка внутри себя. Однако это на письме, а письменность, в отличие от разговорного языка, является более унифицированным, более консервативным явлением (изобретением) — то есть изменения в ней происходят медленнее чем в речи. Понятно, что скорость изменений можно считать по-разному, и выводы о ней можно делать, исходя из частных примеров непроизносимых букв в каком-то языке, а не только из случаев смены одной буквы (для алфавитов) на не родственную. Мне не удалось найти работы, где приводится сравнение скорости изменений фонетического состава для какого-то конкретного языка и графем для письменности, которая используется для его записи, но, заявление выше — это либо нечто самоочевидное для изучающих связь языка с системами письма, либо подобие некого консенсуса, судя по мнению в довольно мейнстримовых учебниках. Так или иначе, если разделители появляются в какой-то системе письма, то графема (пробел, в том числе) может исчезать или появляться с течением времени, но не переходит из разряда разделителей в символы, образующие слова. Возможны случаи, когда в алфавитах, где нет разделителей, символы, образующие слова могут указывать на конец слова, и, одновременно с этим, продолжают нести фонетическую «нагрузку». В рамки этой статьи не входит рассмотрение всех концепций, которые описывают причины такой консервативности систем письма. Но возвращаясь к отличиям речи от письменности, нельзя не заметить, что у людей есть способность выделить из потока звуков фонемы, а затем объединить их в слова (как можно было бы полгать, находясь в рамках концепции логического атомизма Бертрана Рассела), или же сначала выделить из потока звуков слова, а затем, при необходимости, делить их на морфемы, после чего и на фонемы. В любом случае, некоторая минимальная граница между словам переходит в границу между двумя фонемами.

И, во-первых, это ставит вопрос о том, дискретно ли для людей восприятие фонем? Кажется что да, действительно дискретно, ведь есть международный фонетический алфавит, где собраны все, когда-либо выделенные учёными фонемы, да и некоторые исследования, а так же выводы, сделанные Светланой Бурлак на их основе:

Но если посмотреть на представление фонем на спектрограмме, то название какого-то звука конкретной фонемой, а не какой-то другой довольно-таки условно и минимально ограничено уже характеристиками самого спектрографа. Я хочу сказать, что при особом желании можно уменьшить разброс допустимых различий для спектрограмм и получить кандидата на роль фонемы (или аллофона). Здесь становится явно заметно, что определение фонемы, как минимальной смыслоразличительной единицы языка, является гораздо более гибким относительно изменяющейся прагматики бытования последнего. В этом случае «смысл», с помощью которого предлагается отделять фонемы друг от друга, является ни чем иным как правилом для интенсиональных объектов. В качестве грубого примера, можно привести случаи звуков, находящихся в некотором языке в отношении свободного варьирования — те смыслы, которые имеют получившиеся слова, недостаточны, чтобы языковое сообщество признало эти слова действительно разными словами (а не, например, сказанными просто с разными акцентами или диалектными особенностями). Сложнее, когда звуки находятся в отношении дополнительной дистрибуции — здесь можно опять сослаться на чувствительность прибора в выделении отдельных звуков, ведь если не достаточное её значение, то никакая разница в позиции не была бы опознана. В результате правило для выделения опять сводится к методам измерения (говоря это, я не отрицаю, что для человеческих органов слуха вероятно имеются физиологические ограничения на способность отделять одни звуки от других). Таким образом, ситуация, когда фонемы становятся неделимыми, атомарными объектами (как в традиции Санкт-Петербургской фонологической школы), возможна для описания в рамках более общей теории, которая поддерживается Московской фонологической школой (а так же концепцией интенсиональных объектов).

Кроме того, обнаружение людьми разницы между двумя звуками зависит и от того, насколько эти звуки людям известны. Иными словами, если представить себе один язык, где есть три подряд идущие гласные фонемы по оси закрытость — открытость, и другой, где есть только первая и третья, то сможет ли носитель этого второго языка (без предупреждений, особых требований и дополнительного обучения) заметить в речи носителя первого языка употребление второй фонемы? Слова можно разделять на слух с помощью пауз, однако не всегда в речи и они присутствуют. Можно и с помощью распознавания уже знакомых слов, при чём для не корнеизолирующих языков необходимо учитывать разнообразные аффиксы и чередования в корне. А можно и за счёт синтаксической роли в предложении. Или с помощью ударения. В общем понятно, что средств для выделения слова много, и на примере большого количества речевых казусов, чуть менее вежливых, нежели, например, пара: «подругу убили» и «подруг убили», можно сделать вывод о том, что какого-то одного средства не всегда достаточно или, что выбранное средство не всегда наверняка сработает. Поэтому, если в случае с системами письменности, даже в случае неаккуратной записи, есть возможность сослаться на некоторый образец правильной записи со строго проставленными разделителями, то для слова из живой речи возможна необходимость последовательного расширения множества используемых средств выделения.

Таким образом сами слова (которые являются именами интенсиональных объектов) можно так же представить как интенсиональные объекты, заданные различными предикатами, ну, или условиями их определения. Позволю себе очередной утрирующий мысленный эксперимент. Если представить два языка: один крайне синтетический, а другой крайне аналитический. В первом есть и чередования внутри корневой морфемы, и возможность добавлять множество аффиксов (агглютинативность или флективность строя не важна для этого мысленного эксперимента), при этом порядок слов практически не изменяет предложения, а второй состоит исключительно из неизменяемых корней, которые определенным образом чередуются в предложении.

То в первом случае большая часть грамматики языка будет отражена непосредственно в составе слов, а не в их порядке, при этом по разному звучащие слова, и поэтому являющиеся разными интенсиональными объектами (название которых есть часть их определения из-за разного звучания как минимум, при этом набор морфем, из которых строится слово, конечный), могут иметь референцию к одному и тому же концепту. В качестве очень грубого примера можно привести фразу: «Вася ударил Васю», где, если слушающий полагает, что речь идёт не о тёсках (в случае без этого уточнения слушающий может выделить два концепта аналитически эквивалентных исключительно через одно явное свойство об их именах), а об одном и том же концепте, среди свойств которого есть «Х имеет имя Вася», «X — это человек» и так далее (или о нескольких, но аналитически эквивалентных, которые, будучи замкнутыми единственным классом, можно представить через один концепт). Тогда через два разных слова (имени концепта): «Вася» и «Васю» происходит референция к одному интенсиональному объекту, что как я полагаю, может являться частным случаем проявления грамматики языка. В таком языке, теоретически, из тождественности интенсиональных объектов имени однозначно следует тождество интенсиональных объектов, к которым происходит референция, обратное, как показано выше, необязательно. Если условиться о фиксированном, равно распознаваемом наборе фонем (то есть свести все возможные свойства из определения интенсионального объекта имени к уникальности набора фонем в составе имени), то в строке из фонем (которая является предложением), в которой выделены слова, их перестановка не порождает второе не тождественное предложение. В рамках предыдущего, грубого примера можно сравнить: «Вася бил Васю» и «Васю бил Вася». Фонетический набор у «Вася» и «Васю» разный, но эти внутренние различия или сходства между словами существуют одновременно с референциией к разным или тождественным интенсиональным объектам. И таким образом, для случая с абсолютно синтетическим языком его грамматика определяется как абстракция от множества случаев связи между интенсиональными объектами имени и любыми другими интенсиональными объектами соответственно. А интенсиональные объекты имени и их соответствие каким-то другим концептам имеют возможность быть «записанными» средствами модели языковой структуры.

Для простоты объяснения второго случая я изначально приму условность про фонемы из прошлого пункта. Тогда, некоторый набор фонем (слово) может определяться через те фонемы, которые не входят в его состав. То есть для каждого слова в предложении есть набор из некоторого количества каких-то фонем слева и набор из некоторого количества фонем справа, расположенных в порядке, в котором они употреблены в предложении или в тексте. Таким образом каждое выделенное слово может кодироваться уникальным образом в зависимости от того, в каком месте предложения оно выделено. Это определение можно использовать в качестве условия для выделения интенсиональных объектов имени. Поэтому имена с идентичным фонемным составом могут уметь различные определения, что даёт возможность выразить грамматику абсолютно аналитического языка в рамках гуманитарной модели языковой структуры. Так как для такого языка два фонетически идентичных слова, использованные в разных местах предложения (согласно правилам, не подразумевающим получения тождественных предложений при замене одного слова на другое и наоборот, с учётом референции не к тождественным интенсиональным объектам для каждого имени) являются разными словами (интенсиональными объектам имени), можно говорить о том, что такие слова имеют другую грамматическую роль (для более синтетических языков лучше подходит морфологический критерий), являются другой частью речи. Однако, и это заметно по работам, пытающимся описать разделение на части речи для крайне аналитических языков (корнеизолирующих), например таких, как китайский (в этой работе, кстати, используется так полюбившееся мне у Л. Витгенштейна понятие родового сходства), части речи здесь являются абстракциями от схожего использования фонетически различных слов. И действительно, подобное заключение подкрепляется учебниками генеративистов:

Однако деление на части речи недостаточно для описания разницы между всеми случаями употребления предложений (в каком-то смысле части речи, обозначенные названиями вершин групп в GBT, можно назвать классами эквивалентности для правил по которым порождаются цепочки слов). Например, фраза «Mike kicked Mike» говорит, что есть некоторый Майк, который ударил некоторого Майка. Для простоты записи и экономии места (а также сокрытия своей некомпетентности в рассматриваемом вопросе, так как я не могу выбрать парадигму, в рамках которой можно составить дерево) я не буду представлять глубинную структуру для этого примера и просто ограничусь описанием порядка слов в предложении (хотя именно иерархия составляющих, которая описывается при генеративистском анализе, но опускается, например, в модели языка «мешок слов», значительно ограничивает употребление последнего), что минимально возможное различие между Майками, которое можно понять из этого предложения только на уровне абстрактных частей речи, попросту отсутствует (существительное + глагол + существительное), а на уровне замены «глагол» на «kicked» появляется различие по линии наносящий удар — принимающий удар (агенс — пациенс), которое следует из расположения существительных относительно глагола «kicked». Может оказаться, что Майки — тёски (то есть слушающий знает как минимум ещё одно свойство, различающее Майков как людей), может, что Майк ударил сам себя и просто «глуповато» разговаривает, может слушающему не известно, что Майки тёски, но из такого положения слов в предложения он заключает, что это разные люди. На определённом этапе развития генеративной грамматики эту проблему (проблему кореференции) решал механизм приписывания индексов именным группам, что дополняет описательную неполноту частей речи.

В рамках языковой структуры и интенсиональных объектов за решение конкретно этой проблемы, а также за передачу грамматики отвечает интенсиональный объект имени, любой другой интенсиональный объект и референциальная связь между ними. В рамках генеративной лингвистики можно говорить о более общих сущностях, нежели чем о просто существительных, прилагательных, глаголах — о глагольных группах, именных группах и так далее. Хотя очевидно, что может существовать, например, именная группа, состоящая из одного существительного. Для доказательства того, что выбранная последовательность фонем может являться единой группой того или иного рода, существуют разные методы проверки, например перемещением выбранного фрагмента в другое место предложения, заменой, например, именной группы на некоторое местоимение, удалением выбранного фрагмента, и дальнейшей проверки полученного фрагмента на грамматичность с точки зрения носителей языка и вписанности в уже существующие установленные закономерности в изучаемом языке. Таким образом можно отделить последовательности фонем, которые выполняют различные роли, причём только с помощью синтаксических методов. Однако и такой метод подвержен проблеме индукции (относительно выборки, на которой проверяется грамматичность того или иного предложения), а также потенциальной трудности в отделении причин, по которым носители языка посчитали ту или иную конструкцию не грамматичной. То есть, несмотря на то, что проверялись на корректность непосредственно синтаксические правила, использованные для построения той или иной конструкции, дизайн эксперимента мог не отразить то, что участники выборки посчитали предложение неправильным вследствие различных семантических нюансов (рядовой носитель языка не обязательно должен быть в курсе разделения на синтаксис и семантику). В качестве очень грубого примера можно привести фразу «Винегрет правил столом», которая является вполне грамматичной (здесь наверное следовало привести в доказательство правила, с помощью которых было образовано это предложение), однако некоторый абстрактный носитель языка может назвать её неправильной просто в силу того, что «Ну не может неодушевлённый салат быть королём стола, да и вообще, что значит “быть королём стола”?». Хотя вполне возможно представить, что такая конструкция является довольно пошлым художественным приёмом, который просто описывает ту популярность, которой пользовался винегрет среди участников некоторого застолья. Отдельно хочется заметить, если генеративистский язык (упрощая) состоит из цепочек, порождённых из конечного множества слов и конечного множества правил (или их схем), которое и задаёт грамматику, то, видимо, для теоретического, крайне синтетического языка можно описать и генеративную морфологию. В таком случае поражающие правила работают не на множестве слов, а на множестве морфем. Это другой уровень анализа языка, но он обобщает один подход на оба рассматриваемых здесь крайних случая. Итого, я позволю себе предположить, что если ограничить рассмотрение определений интенсиональных объектов слов на: допустимом фонемном составе, способах определения грамматической роли, и предполагаемых правилах вывода для рассматриваемой и никакой другой поверхностной структуры (это только уточнит, но не обобщит разделение, что вяжется с последующим предположением об неукорачивающихся грамматиках), то получившаяся структура (так как выбранные способы описания отсылаются к другим интенсиональным объектам) может рассматриваться как гомоморфичная дереву составляющих для рассматриваемого предложения. Таким образом, описываемый здесь фреймворк, по сути, просто описывает уже придуманный подход, только в собственных терминах.

Итак, реальные человеческие языки в большинстве своём лежат где-то между этими полюсами («в большинстве» так как я уж очень сильно боюсь утверждать что-то про полисинтетические языки). Таким образом, если понятно, как в рамках языковой структуры хранится грамматика, то и проверяется она способом, описанным выше. Понятно, что те незначительные примеры, приведённые здесь в качестве доказательства возможности описания генеративной грамматики в терминах интенсиональных объектов и языковой структуры, не могут служить достаточными для серьёзных выводов или исследований. Однако, если предположить, что это так, то можно попытаться рассмотреть влияние тезиса о существовании универсальной грамматики на значение предполагаемой вероятности подтверждения. Очевидно, что если наличие универсальной грамматики считается необходимым для всех языков представителей рода homo sapiens sapiens, то какая-то часть языковой структуры заранее может считаться достоверной (как и учитываемое в ней разделение на людей и прочие условности). Без обращения к пропозициональным установкам говорящего, все подобные выводы, и универсальная грамматика, в том числе, рассматриваться не как индуктивные не могут. Если частью языковой структуры являются определения, которые описывают употребление слов, или, придерживаясь этих определений, слова можно использовать не случайным образом, то со стороны, непроверенная языковая структура является гипотезой, а после единичной проверки какой-то составляющей становится теорией с некоторым (изменяющимся с дальнейшими проверками) значением предсказательной силы. С учётом разнообразных пресуппозиций говорящего, в том числе, когда проверяется только часть языковой структуры, гипотезами можно назвать подвергаемые проверке предложения об употреблении слов или грамматических правил (правил как частей грамматики или допустимых последовательностей применения правил), а частью некоторой теории словоупотребления например то, что в соответствии с традицией я выше назвал «вспомогательными гипотезами». Последние являются гипотезами в полной мере, только если о них, как о некоторых предложениях об употреблении, говорящий не располагает некоторым предполагаемым значением вероятности. Что по сути исключает их из множества гипотез, проверяемых в текущем «эксперименте», но не мешает говорящему распространить полученные им данные и на них в том числе (подробнее это описывалось выше). Так как подобный процесс проверки гипотез, который постоянно происходит при общении, содержит в себе большое количество допущений со стороны говорящего, явных и не явных, учтённых и не учтённых пресуппозиций, то предполагаемая предсказательная сила языковой структуры, как некоторой теории, выраженная некоторым значением вероятности, может постоянно изменяться, а так же позволять делать довольно неточные предсказания об употреблении слов и правил. Но так или иначе, если проверка (как это описывалось выше) основывается на предполагаемой расширенной реакции, или, если говорить более конвенционально — практике, то языковая структура позволяет с некоторым значением вероятности предсказывать ту или иную практику. При чём, так как вряд ли во всех случаях проверки, на основе данных, из которых было получено общее значение вероятности, предполагаемая расширенная реакция была одинаковая, то при использовании всё большего и большего числа языковых конструкций, релевантность значения вероятности предсказания будущего опыта падает.

Поэтому, при необходимости большего успеха в употреблении, желательно сохранять гомогенность выбранных конструкций относительно практики, на основе которой они были проверены. Есть области человеческой деятельности связанные, например, с постройкой космических ракет, и цена ошибки от неправильно предсказанного будущего опыта для человека, желающего, чтобы эти ракеты были построены и удачно летали много лет, наверняка будет выше чем цена ошибки от неудачного предсказания о том, что после просьбы налить кофе в кофейне около дома наливают двойной эспрессо, а не более дешёвый американо. Применение данных об употреблении слов, специфичных для его инженерной группы, полученных в кофейне для предсказания будущего опыта в рамках работы над конструированием и постройкой ракеты, вряд ли желательно. Кроме того, я полагаю, что для пущей уверенности (то есть меньшей предполагаемой вероятности ошибки, полученной при оценке предсказательной силы теории) ему следовало бы увеличить выборку, на которой проверяется та или иная гипотеза об употреблении (понятно, что расширить её нужно внутри множества сотрудников лаборатории, а не кофейни, как было замечено выше). Таким образом, относительно целей, преследуемых говорящим, он может оптимизировать, подобрать нужную степень аккуратности (то есть количественный и качественный состав выборки) при проверке гипотез. И более-менее конвенциональные (да простят меня за такое упрощение эксперты в области философии науки) требования к научности знания, неявно ставя во главу угла работоспособность разнообразных технологий и тому подобного, стараются подобрать оптимальные способы обеспечения аккуратности полученных данных. И для людей, переносящих полученный метод работы за пределы сферы деятельности с одними задачами, проблемы, очевидно, начинаются, когда те же способы используются для тех сфер человеческой деятельности, где такие значения не необходимы, в силу других задач, (явно или неявно) поставленных во главу угла. Хочется отдельно заметить, что речь здесь идёт о гипотезах об употреблении конструкций языка de re, а не de dicto, так как во втором случае существует явный способ ограничить влияние проверки гипотезы об употреблении языковой конструкции на языковую структуру. Оценка предсказательной силы теории (без возникновения парадоксальных результатов) подчиняется подсчёту через значение логической вероятности в рамках универсального обобщения для индуктивной вероятности. И, если в рамках упрощенного верификационизма для предложений требуется описать условия, в которых их употребление будет возможно интерпретировать как истинное, а для фальсификационизма — как ложное, то возникают (отчасти решаемые) трудности в работе с повелительными, вопросительными предложениями, императивами и тому подобным. Последний недостаток не является таковым в полной мере, а даже больше, полезен для создания научной картины мира, призванной производить разнообразные технологии, ведь в ней (картине мира), в силу специфики проведения экспериментов и тому подобного, отсутствует необходимость в не повествовательных предложениях (что является своего рода оптимизацией в смысле, описанном выше). Однако для использования метода логических вероятностей при описании употребления языковых конструкций в целях этой статьи необходимо работать со всеми возможными цепочками слов, а не только с повествовательными предложениями, поэтому требуется метод приведения любых предложений к виду, с которым выбранный метод может работать. Для чего и пригождается способ описания через лингвистический стимул и расширенную реакцию (предложенный выше), где гипотеза об употреблении состоит из описания употребления языковой конструкции в прямой речи (например, Х сказал: «То-то и то-то») и описания предполагаемых реакций. На самом деле он попросту представляет собой более общий случай представления употребления вопросительных предложений в виде употребления предложений повествовательных (грубо говоря, как дизъюнкции из описаний содержания удовлетворительных ответов).

Здесь мне хочется коснуться одного подхода в анализе, который в довольно популярной и упрощённой трактовке применяется к фильмам. Теория знаковых систем (или семиотика) на ранних этапах своего формирования в работах Готлоба Фреге (о влиянии Ч. С. Пирса немногим позже) полагала способы борьбы с психологизмом в логике, арбитрарностью связи между именем и значением. Если сильно упростить, то при рассмотрении трёх теорий тождества (здесь речь идёт не про теории тождества в философии сознания), вторую Фреге отвергает как раз по причине арбитрарной, случайной связи между именем и значением. Этот недостаток (а так же недостатки первой, никак не упомянутой здесь теории, и прочие проблемы, рассмотренные в его работе) позволяет исправить третья теория, которой придерживается непосредственно сам философ. В ней смысл связывал имя (например буквальное прочтение слова «стул») и значение (например стул, как объект чувственного познания «реальности»). Таким образом проблема арбитрарности решалась, так как связь не произвольна, ведь осуществляется по какому-то правилу. Проблема психологизма, который описывал логику как науку о правильном мышлении и тем самым ставил её в зависимость от эмпирических исследований, также оказывалась решённой, ведь смысл, будучи абстрактной сущностью мог быть «усвоен» посредствам индивидуального психологического акта, связанного с нахождением в том или ином ментальном состоянии, но сам по себе ментальной сущностью не являлся, что уж говорить о значении, как объекте реального мира. При этом такой подход порождает ряд новых проблем:

И если, в связи с аналитичностью и спецификой (например, по созданию универсального логического языка) работ Фреге, эта скрытая условность не могла нанести большого вреда, то дальнейшие исследователи семиотики потрудились на славу и начали применять теорию знаковых систем ко всему подряд. Говоря об условности, нельзя не упомянуть Чарльза Сандерса Пирса, ведь именно одна из его систем категоризации знаков приобрела массовое употребление. Проблема состоит в том, что была выбрана только одна (деление знаков относительно объекта денотации) из трёх трихотомий. При этом каждый знак можно отнести к одному из 10 классов (а не 27, как может показаться на первый взгляд), каждый из которых имеет уникальный набор элементов трихотомий. Поэтому в ставшем популярном делении знаков на иконы, индексы и символы, где иконы связывают с денотатами (объектами или значениями, в вышеизложенной терминологии) на основе схожести, индексы с их объектами — на основе реального или фактического отношения, а символы с их объектами связывает правило, конвенция и так далее, условность, соответственно растёт от иконы и символу (при этом быть знаком-иконой можно по-разному). Поэтому условность связи между именем, смыслом и значением (знаком, интерпретатом и объектом) хоть как-то ограничивается введённой (и также условной) Ч. С. Пирсом классификацией, определяя модусы употребления того или иного знака. Я не буду спорить или соглашаться с подобной сложной и довольно запутанной системой (одних только определений «знака» у Ч. С. Пирса семьдесят шесть штук), моя цель — указать на несостоятельность или, точнее, на необоснованность популярного урезанного подхода к семиотике. Например, анализ объектов языковой природы в рамках теории Ч. С. Пирса предполагал использование знаков типа dicent-symbol-legisign и argument-symbol-legisign, более поздние исследователи семиотики вроде Р. О. Якобсона указывают на то, что точный анализ требует использования знаков, имеющих в описании своего типа иконический компонент, конкретнее — диаграмный.

Поэтому семиотика в её популярном применении, то есть с использованием знака, интерпретата, объекта (имени, смысла и значения) и разделения знаков на типы посредством классификации, в которой рассматриваются исключительно отношения между знаком и объектом (без учёта собственных характеристик знака и его отношений с интерпретатом), необоснованно расширяет свою сферу применения, потенциально позволяет делать нерелевантные относительно неё выводы. Под необоснованностью я здесь имею в виду то, что в конкретных работах не перечислены условия, согласно которым был использован анализ с использованием знаков того или иного типа, не совпадающих с предполагаемыми к использованию крупными теоретикам семиотики вроде Ч. С. Пирса или Р. О. Якобсона. При этом я не утверждаю, что семиотический анализ верен или неверен, он лишь может приводить или не приводить к требуемым результатам, если само его использование считается корректным для той дисциплины и той группы исследователей, которые его используют. При необходимости можно свести все различия, проведённые Ч. С. Пирсом между знаками разных типов к одному параметру, многие могут назвать это ошибкой подавления корреляции, однако мне кажется, что это всего лишь выражение одной гуманитарной теории в терминах другой гуманитарной теории, и не удивительно, что некоторые контрасты, проведённые между объектами первой теории оказываются подавлены во второй. На самом деле, в такой ситуации условность разделения, принимавшаяся за данность при описании силами первой теории, оказывается явно представлена силами второй теории, в которой также присутствуют свои собственные не очевидные условности. Например, разделение на икону, индекс и символ можно попытаться описать, используя исключительно степень того или иного сходства (через одинаковые наборы общих свойств, семейное сходство или через схожесть в структурном устройстве, как в SMT). Если знак-икона отличается от знака-индекса тем, что первый связан с объектом отношением подобия, а второй тем, что его объект является объектом реального «мира» и находится со знаком в причинно-следственном взаимодействии, то та онтология, которая описывает причинно-следственную связь, например, как просто достаточно длинную череду похожих друг на друга опытов (которую можно по желанию дополнить тем, что объект в них появляется раньше знака), позволяет устранить строгую границу между знаками-иконами и знаками-индексами. Так как в рамках её терминологического аппарата ключевым является только критерий схожести каких-то опытов (то есть частей опыта в общем, а не только экспериментов), просто какая-то связь между знаками будет казаться исследователю более обоснованной нежели другая. Аналогично и со знаками-символами, в них связь по конвенции, традиции и так далее может трактоваться через ту же схожесть, просто через подобие опыта проверки гипотез об употреблении, описанного выше в рамках обсуждения языковых структур, расширенных на нелингвистические контексты (если требуется описание объектов не лингвистической природы). Хочу ещё раз заметить, что то, чем я занимаюсь в этой статье, несёт исключительно развлекательный характер и попросту является некомпетентным рассуждением на произвольные темы, и как раз таки упражнением в переформулировке одних гуманитарных теорий на терминологический аппарат других гуманитарных теорий.

Следствием описанной выше упрощённой семиотики является отсутствие возможности для непроизвольного описания структур знаков. Когда в теории существуют только знаки, интерпретация, объекты, и используется только одна трихотомия классификации, наглядно не показано как отделить произвольные цепочки знаков от осмысленных. Для описания языка, из-за наличия в нём синтаксиса (то есть порождённости некоторого языка некоторой грамматикой), пробный широкий инструментарий не позволяет провести границу между лингвистическими и какими бы то ни было другими объектами. То есть, грубо говоря, эта упрощённая семиотика видит разницу между разными словами, но когда они комбинируются в предложения, любые такие комбинации могут описываться как правильные и не правильные одновременно (что по сути показывает отсутствие каких-либо правил). Я не утверждаю, что в рамках классификации Ч. С. Пирса возможно или невозможно адекватное описание языка (я и без того сделал большое количество спорных, необоснованных и практически ни чем не подкреплённых заявлений в этой статье), но силами такой упрощённой семиотики это принципиально не выполнимо.

Поэтому в анализе различных произведений продуктивней было бы отойти от семиотики в, как минимум, её популярной трактовке в сторону описания посредством интенсиональных объектов и различных способов их сравнения. Это избавит разборы от пафоса скрытых условностей, позволит описывать работы per se со всеми доступными, явно выраженными через определения условностями. Если в анализе конкретного произведения (его меньшего отрывка или связанной серии произведений, что должно соответствующим образом быть отражено в определениях концептов) описывается некоторое отношение между двумя интенсиональными объектами (один из которых может оказаться именем) то, во-первых, это отношение априори является условным, во-вторых, автор, описывающий это отношение (например как аналогию в рамках SMT), может только надеяться, что с какой-то вероятностью разница между его опытом и опытом какого-то другого наблюдателя будет недостаточной для того, чтобы могло быть установлено тожество необходимых для описанного отношения интенсиональных объектов. Соответственно автору анализа (или непосредственно автору анализируемого, например, кинопроизведения), которому хочется, что бы читатели (или зрители) определили ту же структуру, что и он, следует использовать методы, обеспечивающие наивысшее значение предполагаемой вероятности подтверждения гипотез об использовании использованных автором языковых конструкций (визуальных образов, которые, для укладывания в прокрустово ложе описанной выше теории, можно описать так же в терминах интенсиональных объектов через предложения наблюдения).

Из того, как были выше описаны гипотезы об употреблении, можно вполне справедливо предположить, что для их формулировки необходимо использовать протокольные суждения. Однако с момента появления концепции протокольных предложений в рамках Венского кружка и вплоть до отказа от неё во времена постпозитивизма так и не сложилось единого мнения среди философов науки касательно того, чем являются протокольные предложения. Неразрешённые проблемы концепции протокольных предложений — как некоторого способа описать опыт, который ложиться в основу научного знания, в том числе, привели и к констатации невозможности провести строгую границу между предложениями опыта и предложениями теории. П. Фейерабенд приводит пример описания взглядов среди постпозитивистов на разграничение между «терминами наблюдения» и «теоретическими терминами»:

Норвуд Рассел Хэнсон сформулировал принцип «теоретической нагруженности» предложений наблюдения. Разработанная им концепция описывает как и обыденный человеческий опыт, так и процесс построения научного знания. Наблюдение чего-либо структурировано предварительным знанием об этом чём-то, используя примеры самого Н. Хэнсона, этот принцип можно проиллюстрировать так: видеть рассветное солнце — не значит иметь изображение рассветного солнца на сетчатке, мало того, что на двумерных сетчатках два изображения, так эти изображения ещё имеют и маленькое разрешение, подобное видение просто бы не позволило астрономам определить солнце, астрономы не проводят референцию к такому видению, когда говорят, что видят солнце. Другим наглядным примером может служить иллюзия «Моя жена и моя тёща» или способность людей видеть в пересечении отрезков объёмные формы. Помимо этого, опираясь на некоторые работы, Н. Хэнсон настаивает на том, что язык (любая форма нотации) является необходимым фактором, в том числе определяющим знание. Как мне кажется, дабы свести к минимуму недостатки работ и гипотез о влиянии языка на какое-либо знание, проще принять определение «знания» как обоснованного истинного полагания, и тогда утверждение о влиянии на знание некоторой системы нотации будет тривиальным.

Отсюда можно понять, что, согласно Н. Хэнсону, стоит различать что люди видят и как, однако, такое деление было бы довольно тривиальным и очевидным (особенно для конца шестидесятых годов), если бы не заявление о том, что (приводя пример) для того, чтобы человек видел некоторый объект, концепция рассматриваемого объекта должна быть частью пресуппозиции этого человека (отходя от рассмотрения работы зрения, можно опять обратиться к выделению слов и описать наличие в унивёрсуме возможных слов: фонетически выделенное слово как «видение что», а любое полагание о, например, его значении — как «видение как»). Иными словами, никогда нельзя наверняка сказать, что фрегевские объективно существующие значения описываются смыслами, скорее наоборот, смыслы — это то, что создаёт значение. Что люди видят — это множество возможных для рассмотрения объектов, а то как люди это видят — его подмножество, удовлетворяющее некоторым, менее общим, предполагаемым свойствам. Точно так же и для научных теорий, если, опять и для простоты пользоваться примерами самого Н. Хэнсона, представить стоящих рядом и смотрящих на восход солнца Кеплера и Тихо Браге, то нельзя сказать, основываясь на принципе теоретической нагруженности, что они наблюдают одно и то же явление. Так как для первого земля вращается вокруг неподвижного солнца, а для второго наоборот, то есть восприятие некоторого объекта формируется предварительным представлением об этом объекте. Таким образом, говоря о научном знании, крайне трудно сравнивать между собой научные теории разных «поколений», так как в них даже речь идёт о разных явлениях.

Если, согласно Н. Хэнсону, при формулировке любой теоретической системы ключевую роль играет язык, на котором формулируется эта система, то несоизмеримыми оказываются и эти специальные языки. При этом описание любого явления осуществляется в рамках некоторой системы понятий, то есть специально подобранного для текущей задачи языка. Такая интерпретация, в зависимости от выбранного языка (то есть теоретической нагруженности) может быть разной: субъективной (не надличностной), исторически контингентной, социально контингентной (внутри какой-то группы учёных) и так далее. Поэтому разные интерпретации оказываются несравнимы, разные языки, им соответствующие, не переводятся один на другой. При такой трактовке научных теорий любые факты, законы и так далее не являются открытиями, они уже существуют в рамках той теоретической системы, на языке которой они формулируются. Иными словами, для каждого такого языка (в этой статье я, возможно, не всегда последовательно соблюдаю разницу в употреблении между «языком» и «грамматикой», где вторая порождает первый) уже предопределено множество конструкций (например, формул), которые являются корректными, и учёные, по сути, постепенно выводят одни из других, таким образом множество предварительно существующих конструкций ограничивает множество конструкций, которые из первых можно вывести. В этом смысле выводимые конструкции являются выводимыми необходимо (все необходимые истины являются частью языка). Если язык описывает только множество корректно заданных (например с помощью генеративной грамматики) формул, то выводимой необходимо формула в нём становится после выделения внутри этого языка некоторой аксиоматики. Учёный занимается поиском дедуктивной последовательности формул, начинающейся, грубо говоря, в аксиоматике и заканчивающейся доказываемой формулой, среди огромного множества других последовательностей. Упростить этот поиск могут разнообразные эвристики вроде экспериментов.

Итак, если научные теории являются несравнимыми, то за счёт чего одна теория сменяет другую, как с помощью различных теорий создают работающие механизмы и тому подобное, как одну теорию дополняют другие учёные на протяжении некоторого времени? Мне кажется, что ответы на эти вопросы, в первую очередь, должны содержать разъяснение метода, с помощью которого Н. Хэнсон разделяет теории между собой, а так же множества теорий, которые причисляются к разным поколениям. Поэтому злоупотребление этой условностью позволит объяснить как то, что полагалось двумя разными и несоизмеримыми теориями, взаимодействует, сравнивается, дополняется и даже объединяется. Для сравнения сам Н. Хэнсон предлагает процедуру оценки плодотворности и применимости теории, то есть сравнение происходит за счёт определения количества наблюдений, которые теория объясняет и может описать. И благодаря возможности такого сравнения становится возможным и отбор теорий, как следствие — отбираются самые плодотворные и применимые. Однако, ориентируясь даже на самые простые и поверхностные оценки тенденций в современной науке, нетрудно заметить, что наука специализируется (что можно гуманитарно интерпретировать как увеличение количества теорий), а количество междисциплинарных взаимодействий только растёт. То есть, всё менее и менее плодовитые и применимые теории множатся, а взаимодействие между ними только увеличивается. Очевидно, можно возразить, что это лишь демонстрирует фиктивность проведённых между такими теориями границ, (с чем я более ли менее согласен, некоторые теории, образованные по принципу «любое слово» + «studies» действительно уместно назвать мусорными) однако вероятно, что это всего лишь ещё раз демонстрирует условность проведённых границ между разными теориями. И границы, проводимые Н. Хэнсоном, концептуализируют теории способом, мешающим взаимодействию этих теорий. Поэтому, в целях объяснения возможности какого-либо взаимодействия теорий, наблюдаемого на практике при их применении, не лишним будет предположить, что в зависимости от задач, которые предполагаются для решения теорией, её границы в частности, и границы теорий в общем могут переопределяться, грубо говоря, в сторону сужения или расширения понятий. Если теориям соответствуют некоторые языки, то механизм взаимодействия двух теорий, если таковой полагается возможным, должен включать в себя перевод на некоторый общий язык. Здесь, как мне кажется, существует два возможных способа перевода:

Стоит заметить, что с интенсиональной точки зрения в обоих случаях теории, полученные после редукции, являются новыми, отличными от изначальных (кроме того, во втором случае от мета-языка достаточно лишь требовать способности описать две сравниваемые теории, не более). Такое положение дел вполне соотносится и с предположением о необходимости переопределения границ между терминами, причём в обоих случаях в сторону обобщения, так как, и в том числе, одной из целей этого процесса было создание возможности для сравнения теорий, а не добавления аргументов к «тезису о несравнимости теорий» Н. Хэнсона. Хочется заметить, что примером первого способа перевода является концепция метафоры у Т. Куна, которая полагается как способ взаимодействия теорий из разных поколений, что предоставляет теоретическую возможность анализа такого подхода с точки зрения SMT (это, однако и к сожалению, не является ни целью данной статьи, ни целью конкретно этого дополнения, ушедшего достаточно далеко от своей изначальной темы).

Между этим коротким, обрывочным и довольно не аккуратным описанием концепций Н. Хэнсона можно заметить нечто общее с позициями, которые я отстаивал выше, а именно с определенной трактовкой наивного реализма, устраняющего субъектно-объектную дихотомию (а добавление к последнему куайновских интенсиональных объектов лишь делает её более эксплицитной и менее парадоксальной), и фреймворк языковых структур. Здесь, мне кажется, уместно рассмотреть две линии сравнения.

Во-первых, аппарат, введённый Н. Хэнсоном для описания научных теорий, описывает последнюю с учётом очень широкого и разнообразного контекста (включающего в себя историю, культуру, личные взгляды учёных, некоторые нюансы восприятия и тому подобное), собственно, эта особенность и создаёт основание для несоизмеримости научных теорий. Кроме того, Н. Хэнсон полагает множество теорий как множество языков, предназначенных для разных целей (сравнивая их со специальными инструментами). Получается, что есть некоторые специальные языки, которые соответствуют теориям, испытывающим на себе влияние большого количества некоторых факторов (так, что влияние этих факторов отражается на устройстве теории), при этом устроенные так и ни как иначе для достижения определённых целей. Что, если рассмотреть такой подход к описанию теорий в рамках фреймворка языковых структур? Окажется, что, если хэнсоновские теории соотнести с языковыми структурами, то, судя по указанному в начале этого абзаца, языковые структуры будут взяты с минимально возможным ограничениями. Отсюда вполне очевидно единообразное описание причины предполагаемой несоизмеримости научных теорий — две разветвлённые сети из имён и определений имеют меньший шанс полностью совпасть (иначе эквивокации мешают сравнению). Кроме того, можно выявить причину явлений, которые наблюдаются в науке вопреки выводам Н. Хэнсона: при формулировке «тезиса о несоизмеримости» теории берутся с минимальными ограничениями, тогда как при их ином применении (на практике, при объяснении, сравнении и так далее) ограничения (некоторые их типы были перечислены при обсуждении языковых структур) больше и различны, что просто формирует отличные (не тождественные) от теорий в хэнсоновском понимании интенсиональные объекты. Получается, что в рамках рассматриваемого фреймворка способ описания теорий Н. Хэнсона фиксирует один из возможных, ориентированных на разное применение, способов ограничения языковой структуры, и так получилось, что практика использования способа Н. Хэнсона предполагает наиболее широкое рассмотрение языковой структуры. Так же как и в случае с нечувствительностью к некоторым различиям в опыте — проверяются только отдельные части языковой структуры, так и здесь — рассматривается только часть теории, взятая для решения определенной задачи, будь то описание каких-то оптических явлений, создание двигателя или популярное объяснение квантовой механики на публичной лекции. Грубо говоря, фреймворк языковых структур можно назвать метатеорией для концепций Н. Хэнсона.

Во-вторых, как моё дальнейшее дополнение о гипотезах об употреблении к упомянутой смеси концепций может соседствовать с хоть чем-то похожим на протокольные предложения, невозможные в теории Н. Хэнсона? На самом деле, та концепция протокольных предложений, с которой спорит философ, описывает их как нечто нейтральное относительно субъекта их формулирующего, или теории, которая предполагается к проверке, в то время как добавление интенсиональных объектов и гуманитарной модели языковой структуры как раз таки и направлено на то, чтобы используемые протокольные предложения не были нейтральными и выражали в себе (описанным выше способом) фрегевские смыслы (концепты, интенсионалы), ведь интенсиональные объекты, которые замещают значение (экстенсионалы) либо ими и являются, либо из них состоят.

Однако здесь возникает то, что некоторые неопозитивисты полагали как проблему, а именно — солипсистский характер таких протокольных предложений. Ведь не могут научные теории, полагающиеся к общественному употреблению, основываться на предложениях, описывающих индивидуальный опыт конкретного человека, причём описывающих это, исходя из индивидуального понимания устройства языка автором (субъективного понимания синтаксиса и семантики). При этом изменение способа построения протокольных предложений, к которому приходят, например, Р. Карнап или О. Нейрат, а именно к содержанию в таких предложениях терминов, допустимых не только для интерсубъективного использования, не помогает, так как (в значительной степени огрубляя) усвоение значений слов и синтаксиса языка в какой-то степени основывается на субъективном опыте, как я показал выше, при обсуждении языковой структуры. Ведь критериями подтверждения правильного использования языковых конструкций являются предполагаемые субъектом расширенные реакции, а различия в опыте (в том, что субъект определяет как опыт) могут быть заметны в одних случаях употребления языка и незаметны в других. И если применение теории, основанной на протокольных предложениях, часть из которых имеет солипсистский характер, не встречает в своём употреблении никаких препятствий, с точки зрения её использующих, то есть выполняет поставленную перед ней задачу, то в силу невозможности полной верификации и проблемы индукции, эти потенциальные различия не просто могут быть опущены, они опускаются. При этом очевидно, что различия описываются как различия, что-то получает свойство субъективности, — уже с точки зрения другой теории, в применении которой (в том числе и для оценки предыдущей теории) такое разграничение мешает её успешному применению и может быть устранено. Поэтому наибольшая объективность (в том смысле, в котором она была определена выше), требуемая от теории частью неопозитивистов, совершенно не обязательна для других частных случаев употребления языка, тем более, при оценке предполагаемого значения вероятности. Кроме того, возможность использования протокольных предложений, имеющих интерсубъективные черты, позволяет описывать моральные суждения людей для дальнейшей работы с ними в рамках некоторых этических систем. Таким образом, если в состав протокольного предложения входит средство для идентификации автора предложения, описанного как «моральное», то в рамках всех этических проблем, связанных с рассмотрением так называемых «этических утверждений» или «моральных утверждений» (которые, как мне кажется, имеет смысл разграничить и называть моральными предложениями протокольные предложения о той языковой и неязыковой деятельности, которую было решено относить к моральной, а этическими предложениями называть различные описания операций над этими предложениями, при этом утверждениями они становятся только после преобразований, описанных выше, при обсуждении разделения на предложения, их употребления и утверждения) речь идёт о том, что некто использует те или иные термины, наличие которых в предложении (вне определенных контекстов) превращает эти предложения в моральные. Так, например, проблема Фрегге-Гитча теряет свою релевантность, так как получаемое в результате импликации «моральное утверждение» просто содержит в себе неявный компонент вроде «Х считает действие Y плохим» или «Х назвал бы действие Y плохим» и тому подобное, по сути являясь «этическим».

Итак, если теоретическая нагруженность не есть проблема для той концепции протокольных предложений, которая используется в этой статье, а, наоборот, их специализацией для конкретной практики (согласно механизму, связывающему язык с теорией, а теорию с практикой, который был описан выше). То, например, если выполнение некоторой задачи ограничено во времени (разработка должна быть произведена к некоторому сроку, или исполнение программы должно занимать какое-то определенное время), может выбираться та теория, конкретная реализация которой будет удовлетворять требованиям данной задачи. Любопытно и достаточно последовательно было бы рассмотреть в этом случае различные языковые модели. Под «языковой моделью» здесь и сейчас имеется в виду скорее просто некоторый способ описания того, что такое есть язык, а не только название для систем, используемых для предсказания следующего слова в предложении (то есть в частном случае). Какого-нибудь самого простого «мешка слов» может быть недостаточно для представления языка в целях работы гипотетического Т9, но вот если фильтровать некоторые высокочастотные слова, то полученная система будет достаточно быстро и хорошо предсказывать слово, следующее за введённым с клавиатуры (и не выдавать каждый раз «и»). Однако такая модель не учитывает взаимное расположение слов в предложении, что не обязательно является недостатком для гипотетического Т9. Если целью является предсказание целых словосочетаний, то можно рассматривать n-граммы для случаев, где n не только равен единице, — это поможет учитывать некоторый контекст, однако итоговая модель будет плохо себя показывать со словами, не учтёнными при сборе статистики. Для задач, опять же, не требовательных к синтаксису, но требующих особо качественного запоминания семантических свойств, может пригодиться word2vec, как вариант реализации идей дистрибутивной семантики, (или более контекстно чувствительный ELMo) с его помощью не так удобно генерировать следующее в предложении слово, но зато удобно подбирать синонимы, кластеризовать слова и так далее. Методы вроде n-грамм появились для работы в марковских цепях и позволяли определять вероятность следующего слова в рамках одного предложения достаточно точно (в зависимости от выборки, на которой была собрана статистика для модели), что, опять же, хорошо подходит для Т9. Исторически заменившие их нейросетевые модели могли учитывать более широкий контекст, а значит могли удачно применяться для работы с большими предложениями или с текстами. Однако нейросетевые модели изначально запоминали достаточно большие контексты, и размер их памяти был фиксированный, поэтому более старые данные, даже возможно более важные для решаемой задачи, могли стираться. Эту неудачную особенность языковых моделей, основанных на рекуррентных нейронных сетях, призван был решить механизм долгой краткосрочной памяти, и частично он её решил, особенно для разнообразных анафорических связей. Однако наиболее выдающийся результат показала представленная в 2017 году архитектура трансформер. Использование контекстуализированных эмбеддингов (показавших свою эффективность как минимум в вопросах анафорической замены ещё в рамках ELMo), и механизма self-attention позволили решить проблему фиксированной «памяти» (теперь, на примере некоторого предложения на русском языке, она не ограничена только рассматриваемой последовательностью, а учитывает ещё и все возможные тексты на русском языке, которые были когда-либо поданы ей на вход). Кроме того, эта архитектура, грубо говоря, не является требовательной к порядку обрабатываемой последовательности, что значительно упрощает распараллеливание её работы, а значит и обучение. Эти два факта позволяют создавать эффективные языковые модели с большим количеством параметров (GPT, BERT), «обращающие своё внимание» на действительно необходимые параметры из «памяти» (без опасения, что они будут «забыты») при рассмотрении конкретного (контекстного) употребления слова для угадывания следующего за ним или для возможной генерации целого текста как бы на основе двух слов.

Однако очевидно, что «языком» в конкретном его употреблении не всегда необходимо называть наиболее успешную в предсказании целых текстов модель. Например, рассказ о языковых моделях в курсе по ML обычно не начинают сразу с архитектуры трансформер, а берут за основу какие-нибудь простые статистические модели. И вторые определяют другой язык нежели первые: рассматривается два разных интенсиональных объекта, названных по привычке, традиции, для удобства и так далее одним интенсиональным объектом имени в целях конкретного использования. Можно привести другой пример: если описать человека только через свойства, характерные всем здоровым homo sapiens, то созданного интенсионального объекта будет эффективно достаточно для диалога двух либералов, содержащего фразу «все люди равны», но не достаточно для проведения клинических испытаний некоторого лекарства, так как неучёт в определении различия «людей» по расам может привести к летальным последствиям для представителя одной из них, участвующего в исследовании. В этом примере были приведены две речевых ситуации, в первой из которых, говоря в популярных терминах, происходило увеличение составных частей, на которые разграничивается определённая реальность, во второй же — наоборот.

Другой пример, который я не могу не упомянуть, заключается в сравнении определений «языка» как коммуникативной системы и как некоторой генеративной грамматики. Во втором случае стоит заметить, что разные этапы развития генеративной грамматики во многом не согласуются друг с другом, поэтому правильнее будет написать, что рассматривается определение языка с точки зрения некоторого общего генеративного подхода. Итак, в этом случае естественный язык определяется как биологически обусловленное бесконечное множество цепочек слов, порождённых из некоторого конечного алфавита (лексикона), состоящего из терминалов и нетерминалов, с помощью конкретного конечного набора правил (то есть, как следствие некоторой биологически обусловленной генеративной грамматики). Если для некоторой цепочки размеченной на элементы алфавита (в математическом смысле) существует вывод согласно правилам грамматики из стартового нетерминала, то такая цепочка является частью языка. Если для описания естественных языков уже достаточно контекстно-зависимых грамматик (чисто теоретически, так как грамматики типа 0 слишком общие, что не всегда допустимо, а грамматик типа 2 уже недостаточно, хотя против этого тоже есть весомые аргументы), то в общем случае частью языка теоретически может являться предложение, состоящее в явном виде из одного терминала (согласно определению контекстно-зависимых грамматик), однако есть ли такие грамматики для естественных языков? Необходимо отметить, что рассуждения о порождающих грамматиках, представленные здесь, являются серьёзным упрощением очень обширной и формальной темы, заслуживающей отдельной статьи. Частично проблема решается использованием правил не прагматического эллипсиса (то есть, грубо говоря, составляющая наличествует в глубинной структуре, но не произносится, как вариант — но это отдельная тема), но что делать, например, с междометиями, с эмблематическими или рекуррентными жестами, не языковыми актами (как в знаменитом примере прагматика Г. П. Грайса с закрыванием двери), цепочками слов, для которых не находится корректный грамматический вывод, что-то вроде семафорной азбуки (то есть систем, позволяющих строить только линейные конструкции без рекурсии)? При чём коммуникация, в которой они были использованы рассматривается её участниками как успешная. Можно открыто заявить, что всё это не является частью языка, по причине отсутствия каких-либо правил вывода данных конструкций. О каких правилах можно говорить для предложений из отдельных слов (или описанных выше конструкций), если их семантика абсолютно условна (с этим так же согласны некоторые генеративисты) и может быть изменена в зависимости от, например, исторических обстоятельств или с течением времени (как пример — те же семантические сдвиги или различные окказиональные использования слов, и даже узуальные). Что теория коммуникативных систем, что теория речевых актов позволяют рассматривать некоторые из описанных выше конструкций как часть языка. Д. Сёрль, объясняя в одной из популярных передач что есть «речевые акты», обобщает речь до обычных действий, описывая их как результат движений речевого тракта. При этом, такими же механическими движениями можно назвать любые движения тела, а также и манипуляции этого тела некоторыми предметами. Это даёт обоснование для объединения языковых и неязыковых движений, стирания границы между ними, но, очевидно, и с этим не спорит сам Д. Сёрль, ничего не мешает описать язык как результат движений, структурированных определённым образом (многие наверно могут заметить здесь ошибку подавления контраста, хотя, как я замечал выше, это вовсе не ошибка, а скорее риторический приём, основанный на двух парных описаниях, вторая пара из которых описывает множество и его подмножество).

И опять же, возможность рассмотрения жестов и отдельных слов как частей языка позволяет заниматься теми исследованиями (формулировать осмысленные предложения), заниматься которыми не позволяет определение языка, данное в традиции генеративной грамматики, потому что объект исследования во втором случае превентивно не является языком (здесь стоит вспомнить о «видении что» и «видении как», или концепции вспомогательных гипотез). Кстати, в рамках фреймворка языковых структур часть «определение», как было заявлено, ограничивает употребление слова, то есть по сути отвечает за его семантику, а часть «интенсиональный объект имени» в том числе отвечает за звучание слова, его фонетический состав, теоретически, в обоих этих компонентах содержится и информация о грамматической сочетаемости слова, так как число, род, падеж, время и так далее, отражённые в фонетическом составе слова, при наличии в языке морфологии могут приводить к разным по звучанию словам, а в определении могут быть явно описаны ограничения на использование слова сообразно некоторой грамматической категории (как глагола, существительного и так далее). Подобным образом, не могу утверждать, что это совпадение обнаружено случайно или каким-то образом научно подкрепляет фреймворк языковых структур, но в рамках «теории принципов и параметров» существует понятие «признаков», которое описывает фонологические, семантические и грамматические признаки слов. Точнее говоря, слова хранятся в лексиконе в виде набора признаков всех трёх видов (для фонологических признаков — это скорее наборы наборов дифференциальных признаков фонем, из которых состоит слово), и, собственно, слова отличаются друг от друга, если имеют разные наборы, по крайней мере, грамматических признаков. Предложение, в случае несовпадения некоторых грамматических признаков у его составляющих, может оказываться грамматически некорректным, что может происходить, например, при обыденном общении. Кроме того, при обыденном общении могут опускаться и необходимые для глаголов аргументы, когда все разговаривающие разделяют общие пресуппозиции (и коммуникация будет успешной). Хоть валентность глаголов в теории управления и связывания является частью синтаксиса, оно описывается в рамках и происходит из семантического её компонента, который называется тета-теория, а не содержится в словах в качестве признаков, в рамках минималистической парадигмы количество и типы необходимых аргументов содержатся в лексиконе в виде признаков.

Таким образом, в зависимости от того, какую презумпцию о знании (в том смысле, в котором это понимает П. Ф. Строссон) собеседника имеет говорящий (в том числе и о знании касательно неязыкового опыта, происходящего в момент рассматриваемой коммуникации) может возрастать не грамматичность (количество ошибок) произносимого им предложения. В результате может показаться, что существует некоторая идеальная полностью грамматически корректная форма предложения, которая «разрушается» в контексте увеличения общего знания говорящих. Однако, учитывая упомянутые выше замечания к эмпирическим исследованиям, и то, каким образом проверяется адекватность конкретной грамматики как модели для порождения языковых конструкций, несложно заметить, что и «идеальная форма предложения» также опирается на общие пресуппозиции говорящих (что собственно явно отражено в описании фреймворка языковых структур). Значит, выявленная грамматика порождает язык, имевший наиболее оптимальный дизайн для некоторого общества и его «усреднённой» практики с учётом нечувствительности к различиям в опыте (не обязательно, что эта оценка постоянна во времени, правила могут сохраняться, например, как часть традиции, в следовании совершенно разнообразным целям).

В связи с обсуждением различных определений языка, фокусирующих своё внимание на его синтаксическом или семантическом характере, а также возможности определения языка как особенным образом структурированной части более общей структуры, нельзя упомянуть интересный пример, опять связанный с языковыми моделями как в общем, так и в их понимании в рамках ML. Очень сильно упрощая, если согласится с тем, что для некоторого языка семантика — это определенное соответствие элементов его лексикона и цепочек из них какой-нибудь другой системе (будь то другой язык, сущности опыта и так далее), а синтаксис — это система правил для порождения определенного множества цепочек слов из лексикона, то есть такие определения языка, в которых вроде как эксплицитно не представлено это различие, однако множество порождаемых предложений вроде как совпадает с тем, что порождает система, где это различие явно представлено. В частности это видно на примере последних нейросетей, основанных на GPT3 и прочих трансформерах: в определённых контекстах они способны создавать текст не отличимый от такого, который мог произвести человек, хорошо знакомый с темой, о которой говорит. Иными словами, такая модель вполне может пройти тест Тьюринга (какой бы не точной не казалось бы мне его общая формулировка или вообще полезность). А как раз это важно для того определения «понимания», что я давал выше. Учитывая, что нейросети, в общем случае, позволяют аппроксимировать неизвестные функции, при этом, грубо говоря, нельзя сказать, что исследователи знают, как нейросети это делают, в том числе и из-за большого количества параметров, про которые можно только сказать, что вот такая их конфигурация приводит вот такому результату. Правда, стоит заметить, что схожесть результата в таком случае сосуществует с принципиально разными принципами устройства головного мозга и нейронной сети, ведь не стоит забывать, что сравнение мозга с нейронной сетью — это довольно неудачная аналогия, изначально использовавшаяся для обучения, и это различие является весомым поводом для опасений при экстраполяции в дальнейшем применении некоторой нейронной сети (точно так же как и в случае с функционалистскими определениями сознания, утверждающими о «возможных» реализациях одинаковых ментальных состояний на разной физической основе: во-первых, предоставьте эмпирику, подтверждающую эту возможность, и, во-вторых, докажите что множества контекстов, в которых ментальные состояния оцениваются, идентичны по мощности, по составу, а также, что для сравнения не используется строгое подмножество контекстов одной из двух реализаций ментальных состояний).

Получается, что нейросети так же как и дети, обучаясь на некотором корпусе текстов (или предложений языка, хотя стоит заметить, что количество языковых данных, на которых обучается ребёнок сильно меньше, чем количество данных для GPT-3, или, тем более, для Wu Dao 2 — значений для GPT-4, на момент написания статьи, доподлинно не известно ), где не проведено явное различие между семантическими правилами и грамматическими, производят язык не хуже, чем системы, для которых кропотливо выводились и выводятся синтаксические правила, что, как может показаться, говорит в пользу возможного отказа от такого затратного и недостаточно продуктивного подхода. Ведь куда проще взять передовую нейронную сеть, скормить ей огромный, заранее отобранный носителями языка корпус текстов, и получить на выходе модель, генерирующую предложения, не отличимые от тех, что производят люди (имеющую хорошую предсказательную способность). Такой подход напоминает об «ошибке подавленного контраста», в том смысле, что дистинкция между синтаксисом и семантикой явная при одном описании языка, пропадает при другом. При этом, в силу указанных выше свойств нейросетей, эта «ошибка» теперь не решается просто нахождением отличным образом структурированных конструкций в терминологии новой описательной системы (например, если редуцировать различные свойства организмов до их генотипов, то свойства организмов не пропадут, они будут просто представлять разные наборы и комбинации генов). Отсутствует возможность сказать, что вот этот набор параметров отвечает за синтаксис, а вот этот набор параметров отвечает за семантику. Но, говорить о возможной смерти генеративной грамматики рано, и не потому что всё равно останутся учёные, которым интересно ей заниматься, но потому, что высокая предсказательная способность генеративной грамматики как теории, хоть и важная её особенность, но не главная. Никуда не девается и задача поиска универсальной грамматики, а как раз с построением предложений на разных языках пока плохо справляется одна и та же нейронная сеть (конечно и в силу неравного количества текстов для редких пар языков), что иногда (в случае достаточного языкового родства) может решаться с помощью многоязычных моделей. На всякий случай замечу, что какой-нибудь google-переводчик даже концептуально не является возможным способом ответа на аргумент об универсальной грамматике, так как это не одна нейронная сеть, обученная на множестве текстов для разных языковых пар, а интерфейс для выбора конкретных нейросетей (сложно составленных алгоритмов, использующих, в том числе, нейросети) из множества обученных на различных парах. Кроме того есть работы, доказывающие, что добавление к обычной BERT слоя, предобученного исключительно на синтаксических деревьях, позволяет улучшить показатели в разметке семантических ролей и в выявлении семантических взаимоотношений между словами (в особенности на данных, не попавших в исходный датасет). Хотя это достижение не проходит бесследно — оно требует человеческих ресурсов на разметку датасета, а также приводит к большей специализации нейросети на решении конкретной задачи для конкретного языка (так как точно установлено, что правила построения синтаксических деревьев для разных языков в некоторой мере отличаются). В качестве гипотетического решения последнего недостатка позволю себе предположить создание нейросети, специализированной на выбор нейросетей, специализированных на работу с конкретными языками или даже с конкретными задачами в работе с конкретными языками (кое-что подобное уже было создано в Google). Забавно, что подобным дилетантским образом можно решить проблему сильного искусственного интеллекта, который оказывается слабым искусственным интеллектом, специализированным на выбор любого другого слабого искусственного интеллекта, специализированного на решение конкретной задачи в процессе уподобления человеческому поведению.

Возвращаясь к соответствию между определённой практикой и используемым явно или неявно определением, необходимо отметить, что нельзя быть наверняка уверенным в правильности установленного соответствия или в оценке удачности выбранного кем-то определения для решения некоторой задачи (достижения цели).

В связи с этим хочется ещё раз вернуться к причинно-следственным связям. Если представить, что была обнаружена некоторая а-ля юмовская причинно-следственная связь (то есть корреляция с наибольшим по модулю коэффициентом корреляции), то в силу практических ограничений, связанных со сложностью получения данных о мотивации, целей и так далее исследователей (в том виде, который оказывается уместным в рамках элиминативного материализма), доступности уже полученных данных людям (обращающимся к этой причинно-следственной связи), игнорированием этих данных в связи с эксплицитным или имплицитным придерживанием позиции, в итоге не сводящей мотивацию, целеполагание и так далее к материалистическим основаниям (а значит позволяющих игнорировать их внутри упрощённой неоверификационистской топики в общем и элиминативно-материалистической в частности) и так далее, мотивации или целеполагание исследователей, получивших причинно-следственную связь, теряют возможность быть учтёнными, а на первый план выходят мотивации или целеполагания людей, эту связь использующих. Таким образом сама рассматриваемая связь оказываться кажущимся возможно наиболее вероятным способом достижения данного следствия путем выполнения данной причины. А усиление этой связи может осуществляться за счёт просто дополнительных подтверждений выполнения найденной зависимости, в том числе и дополнение наблюдательного исследования исследованием экспериментальным. Кстати, в итоге этого процесса, возможно и возникает представление о науке как объективном знании, которое разные люди уже используют в своих личных интересах. Наконец, хочется отметить, что отказ от возвышения какого-то определения над другими (симметрично и для сопоставляемых им практик), есть попытка к созданию более эксплицитной системы, позволяющей, по возможности, оптимизировать процесс решения задачи, или оставить явным влияние исследователя на его деятельность (так как достижение нейтральности концептуально невозможно). В каком-то смысле, такой переход напоминает мне изменение взглядов Л. Витгенштейна от описанных в «Логико-философском трактате» к описанным в «Философских исследованиях»: от одной функции языка к множеству (в том виде, в котором это было описано в части «Необходимые ремарки и критика» этой статьи).

Основываясь на всех уточнениях выше, достаточно очевидным будет признать, что при описании той или иной аналогии никак не избежать разного рода пресуппозиций, неявных определений. В связи с предполагаемыми в начале этой статьи целями использования описываемой теории аналогий хочется добиться такого совпадения между языковыми структурами (их эксплицитными и имплицитными частями), которое не будет мешать пониманию (опять же в указанном выше смысле). Соответственно методы, позволяющие этого достичь, должны обеспечивать максимальную (в рамках целей и практики) предполагаемую степень подтверждения гипотез об употреблении языковых конструкций. И здесь, после всего того, в каком-то смысле, анти-примитивно-верификационистического пафоса, опять же, по указанным в дополнениях выше причинам, я вынужден обратиться, в первую очередь, к наиболее объективным (со всеми оговорками) методам.

В начале стоит разобраться с тем, в каком компактном и удобном для дальнейшего анализа виде можно записывать изучаемые аналогии. На этот условный язык нужно будет «перевести» БО и ЦО, после чего его же силами провести сопоставление по аналогии. Почему не оставить БО и ЦО как есть? Ну, например, потому что ЦО может представлять собой двухчасовой фильм, а БО — очень сумбурно написанное эссе (или сопоставление может проводиться между фильмом и его постером, использование аналогий для создания постеров к фильмам не рассматривается в статье, но предполагается вариантом применения теории аналогий). Очевидно, что, как и любой проект перевода, этот повлечёт за собой какие-то неточности или упущения, однако в его процессе будут предприняты все возможные попытки по их избеганию, или, как минимум, снижению влияния на итоговый результат, в той степени, в которой это необходимо в рамках преследуемых целей. Из-за обращения в определении «аналогии» к SMT, очевидным кажется и использование того же способа записи, что и в ней. В упоминавшихся выше работах есть примеры графического и текстуального представления, согласно работе об SME основой для текстуального описания является язык типизированной логики предикатов первого порядка (или многосортной логики). Однако при представлении входных данных он ограничивается предикатами, переменными и константами (в графическом представлении добавляются пометки для тематических отношений, например, дабы сохранить одинаковость именования симметричных бинарных предикатов). Что, как может показаться, делает выбранный подход менее выразительным чем иные системы представления знаний, хоть и достаточно наглядным, однако бинарные семантические сети и дескрипционные логики, как минимум, ограничены в количестве аргументов у предикатов, концептуальные графы имеют в своём представлении много элементов, явно не представленных в поверхностной структуре рассматриваемых предложений. Более сложные семантические сети, на мой взгляд, хоть в ряде случаев и содержат в себе средства для логического вывода, но чересчур удаляются в средствах своего описания от состава исходного текста и неоправданно усложняют своё взаимодействие с формальной системой, лежащей в основе работы SME. Иными словами, не следует рассматривать систему представления знаний, предложенную в SME отдельно от её использования, для которого было выбрано возможно оптимальное соотношение между достоинствами и недостатками.

Первой проблемой, которая встаёт при попытке перевода конструкций естественного языка, описывающих некоторые явления на язык выбранной системы представления знаний, является проблема границ предикатов. Она и её обсуждение в работе Д. Джентнер упоминались выше. К сожалению такое решение, в заданной формулировке (если предполагать проверку выбранных названий предикатов на некотором множестве индивидов, со всеми возможными неточностями метода) трудновыполнимо на практике частного массового использования. А апелляция автора некоторого «перевода» к своей интуиции носителя языка, в которой может быть выражено обобщенное представление некоторого языкового сообщества, открыта к критике со стороны скептических предположений о том, насколько мнение этого автора строго передаёт данные, на которых он был обучен (грубо говоря, в частности, это может быть сомнение в неангажированности или честности автора, хотя я бы предпочёл для описания другие термины, или уточнил определения этих). С оглядкой на эти особенности, неокончательным методом решения проблемы может являться добавление ограничений на объективность (в указанном выше смысле) получаемых предикатов. Подобная апелляция к общедоступности предлагаемых к рассмотрению данных (если представлять предикаты экстенсионально) не исключает влияния на них автора (что, как указывалось выше, теоретически невозможно, как и полная «объективность» — в силу проблемы гуманитарной индукции), но позволяет хоть как-то их оценивать. Очевидно, что достигаемая таким образом степень объективности не должна рассматриваться как универсальная, абсолютная и так далее. Она является репрезентацией методов своего получения и нацелена на их оптимизацию в стремлении к достижению цели некоторой практики (то есть это попытка учесть критику некоторого скептического аргумента в преодолении её через локализацию использования), полученные таким образом предикаты можно назвать локально объективными.

В частности, при анализе кинопроизведений (как вида визуального искусства) кажется, что получение локально объективных предикатов довольно вероятно благодаря использованию остенсивных определений. Говоря в терминах фреймворка языковых структур, предполагаемая вероятность подтверждения гипотез об употреблении в таком случае будет выше, так как частью пресуппозиции является полагание о том, что некоторое множество людей будет едино в понимании (в указанном выше смысле) некоторой языковой конструкции как минимум в силу единства устройства большей части зрительного аппарата, который обозревает, скажем так, денотат остенсивного определения (со всеми оговорками про субъекты и объекты выше). Такое предполагаемое единство визуального опыта одинаково ограничивает сравниваемые языковые структуры, что позволяет утверждать тождество между ними. Очевидно, и на это указывает Сол Крипке, одинаковое понимание остенсивного определения может быть подвергнуто сомнению, ведь, например, при указании на стол и говорении «стол», носители разных языков могут предположить, что так именуются разные свойства стола: вроде цвета, формы и, в том числе, свойство «столовости» (или названия конкретного, единичного объекта, соответствующего константе), или разные его части. Аналогичная проблема является частью «тезиса о неопределённости перевода» У. В. О. Куайна, а именно «неопределённости референции». Не уходя в подробные рассуждения на эту тему и говоря крайне обще: при попытке определения значения слова X из лексикона некоторого аборигена, лингвист может указать на зайца, сказать «X» и получить подтверждение от аборигена — однако абориген может иметь в виду только «заяц сегодня», или «заяц в движении», или «заяц в статике», или «ухо зайца», «лапа животного белого животного» и тому подобное. Учитывая подобное несовершенство остенсивных определений, ввиду трудоёмкости и громоздкости подробного текстуального определения и доступности визуального контента, с надеждой на достаточную причастность к одной языковой общности (схожую интуицию носителя) и некоторую нечувствительность будущего или уже случившегося опыта, всё-таки мне кажется, что опора на них в анализе кинопроизведений является лучшим выбором.

Итак, если в начале может быть удобным для объяснения дать описание аналогии своими словами с опорой на визуальные примеры, то для дальнейшего сравнения всё-таки следует перевести её в форму, состоящую из предикатов и объектов. И помимо нюансов, указанных выше, при выборе итогового представления перевода аналогии для дальнейшего сравнения, следует выбирать сущьности, подтверждающиеся на разумно большем участке фильма. То есть, если предполагается, что аналогия обнаруживается (в известном смысле) на каком-то участке фильма, но не обнаруживается в другом, и при этом соответственно схожие БО и ЦО присутствуют на обоих участках, должно быть дано явное объяснение этой ситуации. Подобное правило, как мне кажется, позволит вычленять наиболее общие правила и избегать противоречий, а не иметь набор описаний явно несвязанных частных случаев (иногда даже необоснованно противоречивых), просто описывающих короткие монтажные кадры. В конце концов, чем больше количество обнаруженных частных случаев, подходящих под одно описание, тем больше логическая вероятность обнаружить такое описание. Далее, если сравнивается несколько концептуально разных аналогий, то среди них следует выбирать ту, которая оказывается лучшей в соответствии с обсуждавшимися выше критериями объяснительной аналогии (в идеале это можно производить силами SME). Случай, когда конструируется одна наиболее качественная аналогия, является частным случаем предыдущего, просто последовательность действий полагается как видоизменяющая одну аналогию на разных этапах её формулирования, а не сравнивающая несколько концептуально разных.

В итоге, при создании некоторого произведения, критерии хорошей аналогии могут быть руководством для выбора из бесчисленного множества минимально отличающихся друг от друга вариаций художественных приёмов, например, если автору не очевидна разница в результате использования одной из них.

Для начала я в достаточно неформальном виде сравню семь характеристик двух аналогий, подготовленных в самом начале этой статьи. После чего совершу довольно предвзятый выбор в сторону одной из аналогий. Для удобства работы и чтения продублирую сокращённые записи обеих аналогий:

Для фильма «Спасти рядового Райана»:

Для фильма «Человек швейцарский нож»:

Итак, учитывая, что сравниваются аналогии для разных фильмов, перейдём непосредственно к сравнению:

Итого, основываясь на описанных выше критериях хорошей аналогии, можно заключить, что первая лучше второй. При этом необходимо заметить, что так как рассматриваемые аналогии описывают разные произведения, то первая аналогия лучше второй именно как аналогия, рассматривающая некоторое произведение. Это в сущности показывает, что совокупность методов, позволивших составить первую аналогию, приводит к более удачному результату, нежели альтернативные. Конечно, правильнее было бы дополнить это сравнение и случаем применения разных методик к одному произведению, а так же добавить в сравнение больше примеров для обоих случаев, чтобы утверждать наверняка, однако напомню, что изначально моей целью было просто указать на закономерность в распределении собственных оценочных суждений и показать примеры анализа с помощью теории аналогий. Кроме того, у меня попросту отсутствует большое количество примеров, требуемых в предыдущем предложении.

В этой части статьи я постараюсь относительно развёрнуто проанализировать некоторые художественные аспекты фильма А. Г. Иньярриту таким образом, что из дальнейшей а-ля предикатной записи было наглядно видно: какой разбор является хорошей аналогией (в указанном выше смысле).

Наверное, самый заметный приём, который есть в фильме — это нелинейное повествование. Собрать из перемешанных фрагментов грубый набросок истории, рассказанной в фильме, можно уже примерно к тридцать второй минуте (когда Кристин сообщают о смерти мужа). После чего становится сильно проще преобразовывать представленные фрагменты в линейную историю, так как у зрителя оказывается, в некотором смысле, вспомогательная гипотеза, в рамках которой интерпретируется представленная на анализ зрителю визуальная информация (разбитая на эпизоды или даже монтажные кадры).

Выбранная структура повествования, как мне кажется, похожа на одну из тем, поднятых в фильме. Персонаж Шона Пена несколько раз высказывает своё мнение о том, как череда совпадений может сталкивать людей вместе, связывая их судьбы, и так далее. Примерно то же самое в одном интервью говорит и сам режиссёр:

Собственно разорванные во времени эпизоды, из которых состоит повествование фильма, соединяемые зрителем между собой для получения итоговой истории персонажей, и есть маленькие случайности, формирующие жизни и их переплетения для шести человек.

Камеры, насколько я могу судить по техническим характеристикам, были выбраны компактные, что, вероятно, позволило обратится к преимущественно «съёмке с рук», свободе в передвижении и кадрировании, особенно в маленьких пространствах (где часто происходят действия фильма) с меньшими требованиями к предварительной подготовке (как движений, так и непосредственно помещений).

В свою очередь кадры, снятые с помощью ручной камеры, своей тряской и особенностями внутрикадрового монтажа (вроде резких, грубых панорамирований и прочих результатов свободного «болтания» камеры в воздухе) кажутся более близкими к реальности. Здесь я ссылаюсь на опыт создателей мокьюментари и found futage хорроров, которые добиваются эффекта реальности (честно говоря, мне не нравится использование этого термина, но попытки оправдать мои интуиции приведут к неоправданному удлинению и без того затянувшейся статьи) показываемых историй (или нужно совершить меньшее умственное усилие, дабы предположить и считать возможным, что показываемое на экране действительно случилось), удаляя из процесса производства картины разнообразные инструменты, не доступные при внестудийной работе или работе в моменте: ведь откуда долли-тележка у репортёра или гражданина с ручной камерой (или с телефоном) на отдыхе. Этим же пользуется и Стивен Спилберг с командой в открывающей битве «Спасти рядового Райна», подражая архивным репортажам (об этом я упоминал выше). Получаемые таким образом кадры (в том числе и целые эпизоды, из них состоящие) оказываются, в некотором смысле, вырванными из некоторой реальности. Такая манера съёмки, будто не запланировано (как это часто бывает в случае, например, с репортажами) производит кадры, как бы выхватывая их из происходящего, дополнительно дробит истории героев на фрагменты, подчёркивая тем самым насколько много незаметных событий с маленькой вероятностью случается, влияет друг на друга, и постепенно складывается в какое-то происшествие (если уже им не является).

В фильме можно выделить два подхода к ответу на этот вопрос.

Это сравнение я не буду анализировать при помощи аналогий, так как оно касается не столько различных визуальных аспектов, сколько просто позиций персонажей (и выводов, которые возможно предлагается сделать зрителю на основе взаимодействия этих позиций с остальным сюжетом). Однако я не могу не заметить, что связь между непосредственно позицией конкретного персонажа и обобщённой, существующий уже концепцией (вроде теологического детерминизма или теории вероятностей) укладывается в рамки описания через теорию аналогий (которые могут оказаться абстракциями в худшем случае).

В фильме с завидной регулярностью переэкспонируются светлые участки кадра, и это не случайность, а закономерное следствие обработки плёнки методом bleach bypass. Он создаёт контрастное изображение как с точки зрения насыщенности цветов, так и с точки зрения соотношения тёмных и светлых участков кадра. Такое влияние на свето-теневую характеристику кадра напоминает результаты съёмки на более дешёвую или не совсем совершенную плёнку с низкой фотографической широтой. Это, в свою очередь, свойственно низкобюджетной репортажной съёмке, о связях которой со случайностями в контексте рассматриваемого фильма я писал выше. Немного другой фотохимический процесс, но с визуально близким (правда, с менее заметным эффектом), который дополнили другими техниками, использовали и в «Спасении рядового Райана» для имитации старой военной хроники.

Помимо дополнительного подкрепления «репортажного» духа картины, яркое белое свечение из окон, от источников света, от отражений можно рассмотреть как ещё одно проявление вездесущего «will of god», если сослаться на популярные тропы в рассказах людей, видевших бога в предсмертном состоянии (с этой темой фильм связывает персонаж Шона Пенна и его больничные «приключения»). Конечно, эти параллели не стоит рассматривать как сильные аргументы в пользу схожести, однако на их основе можно попытаться построить аналогию. Добавлю, что некоторые ключевые встречи или совпадения (как например пересечение Пола с Кристин в магазине, когда мужчина, выследив её, впервые подошёл так близко) выделяются повышенным, относительно прочих или соседних кадров, уровнем этого «божественного свечения». Это можно сопоставить как и просто с визуальным выделением увеличивающегося эмоционального напряжения, так и с более заметным проявлением божьей воли.

Если оставить за скобками последствия влияния bleach bypass на цвета кадра, не лишним будет упомянуть, что в «навигации» между фрагментами историй персонажей зрителю помогает выбор трёх разных плёнок. История Пола снималась в более холодных тонах, история Джека — в теплых тонах, а история Кристины снята на более или менее нейтральную плёнку (здесь имеется ввиду не только собственная палитра плёнки, но и объекты на локации, свет в ней, костюмы героев и так далее).

Я не буду пускаться в рассуждения о соответствии некоторого цвета некоторым эмоциям или характеристикам персонажей, из описанного выше, думаю, вполне понятно, что подобное не кажется мне в достаточной степени целесообразным (тем более, при пересечении историй героев, их совместной демонстрации на экране, установленное содержание соответствия может оказываться недостаточно очевидными). Однако для визуальной подсказки важна именно сама закономерность в использовании плёнок, она же позволяет зрителю назначать для каждой связи любые свойства, их субъективность, не возможность проверки, совпадения со свойствами, назначенными авторами или другими зрителями и так далее — проблема самого зрителя. В каком-то смысле, описанное в предыдущем предложении, можно трактовать как метафору на различие между синтаксисом и семантикой.

В похожей ситуации оказывается и соотношение между крупностью зерна плёнки и степенью эмоциональности сцены. Увеличению первой соответствует увеличение второй и наоборот. Проблема здесь, кажется, может находиться в оценке непосредственно эмоциональности сцены (тогда как раньше нужно было просто зафиксировать факт наличия того или иного персонажа в кадре, и относительно этого факта, предполагаю, можно обнаружить согласие большинства зрителей, то есть речь идёт о большей объективности в описанном выше смысле). Конечно эту проблему можно решить, сведя оценку эмоциональности сцены к наличию в ней нечёткого множества объектов или явлений из определённого списка (громкие крики, кровь и так далее), однако в целях этой статьи такое кропотливое занятие будет лишним (да и отбор объектов или явлений может оказываться произвольным). Так что я поступлю иначе и укажу на соответствие, которое утверждалось до этого, а именно на увеличение зрительского стресса (степени привлечённости внимания к кадру) сообразно увеличению визуального «мусора» на экране, за которым (мусором) зритель в состоянии следить. В случае рассматриваемой картины таким «мусором» оказывается более заметное зерно плёнки. Тогда, использование более зернистой плёнки в определённых сценах маркирует их как привлекающие больше внимания зрителя (и наоборот), что, независимо от эмоционального наполнения сцены, выделяет её относительно прочих (и наоборот). Получается, что необходимо, чтобы паттерн выделения сцен по принципу зернистости совпал с паттерном оценки сцен по величине их эмоциональности (через список объектов или явлений) и, если это действительно так, то можно будет утверждать, что наиболее эмоциональные сцены «подчёркиваются» плёнкой с большей зернистостью. Однако это, как я уже отмечал, потребует от меня много достаточно кропотливой работы, проведение которой мне кажется излишним в рамках целей этой статьи, этот фрагмент анализа не войдёт в будущую аналогию.

Ниже, в первой графе находится описание фрагмента фильма, а во второй — фрагмента той словесной «реальности», которой фильм ставится в соответствие. Уточню, что самые «внешние» предикаты здесь отвечают за связь событий определённого рода и особенностей их обычного наблюдения или непосредственной демонстрации (на внутрикадровом уровне):

В этой части статьи я приведу другой пример относительно развёрнутого анализа некоторых художественных аспектов фильма, на этот раз уже авторства Терренса Малика. Как и в прошлый раз, это нужно для лучшего понимания записи, отражающей структуру аналогии (в описанном выше смысле).

Если попытаться как-то обобщить поведение основных персонажей фильма, то можно заключить, что каждый из них, либо с того момента, как начинается их экранная история, либо с того момента, как они знакомятся с персонажем Майкла Фассбендера, соответственно живут или начинают жить, часто переключаясь с X1 на Х2, затем на Х3 и так далее, иногда повторяясь. В роли X i-того, в зависимости от каждого героя может быть одна или несколько следующих категорий объектов или явлений: персонаж, музыкальная группа, идея для песни, проект, компания людей, концерт, перфоманс, жильё, работа, сфера деятельности и так далее. Эти переходы происходят как-то спонтанно, без явного объяснения (или демонстрации персонажем чего-то, что могло бы объяснить его решение). Конечно для разных героев по-разному, но в общем такая жизнь моментами снижает возможность для меня, как для зрителя, предсказать, что планирует или к чему стремиться в ближайшем будущем герой.

В связи с этим хочется отдельно указать на дескриптивность значения оригинального названия фильма: «Song to song». Этот, один из трёх признаков выражений, способных к референтному употреблению, П. Ф. Строссон определяет, как ограничение на употребление выражений множеством предметов, обладающих некоторыми общими свойствами, выводимыми непосредственно из выражения.

Но что, в таком случае, является референтом названия? Мне кажется, как раз указанная мной закономерность в поведении героев фильма, взятая в частном случае, где Х оказывается песней.

Необходимо отличать перечисление только действий персонажей от описания ощущений, возникших при восприятии этих действий, случившегося под влиянием художественных приемов произведения. Наверное, самый простой способ получения первого заключается в некоторой выжимке из сценария, однако, так как такой подход оказывается невыполнимым в силу обычной недоступности сценариев и чрезмерно нереалистичным из-за того, что в первую очередь люди обычно смотрят фильм, а потом (по очень интересному стечению обстоятельств) читают сценарий — и тогда уже приходится говорить об упоминавшейся выше теоретической нагруженности наблюдения, от данного способа придётся отказаться. Остаётся уповать на то, что простое описание очередности действий, в котором не находят отражение художественные приемы, окажется достаточно нейтральным для убедительности этого анализа. Подобное разделение необходимо только для одного упоминания о том, что съёмка действий героев происходит с очевидным нарушением принципов «continuity editing» и широким использованием джамп-катов. А это, в свою очередь, дробит фильм на чуть менее, чем это возможно было, визуально связанные между собой фрагменты. О предполагаемом влиянии принципов «continuity editing» и джамп-катов на восприятие я, так или иначе, писал здесь.

Обособленные фрагменты выделяет не только монтаж и меньшая концептуальная связанность, но и стиль съёмки (или, если точнее, внутрикадровый монтаж). В начале хочется заметить что, несмотря на все сходства, его нельзя назвать репортажным, как в случае с «21 граммом», по причине необоснованности движений камеры. При репортажном стиле съёмки то, что приближает его к (со всеми извинениями) условной реальности, есть кажущаяся обоснованность движений камеры и большая очевидность присутствия оператора. Если камера трясётся, то она трясётся из-за бега оператора; если заваливается горизонт, то оператор снимает что-то, подглядывая из-за стены, или просто расслабил руку, держащую камеру на плече; если камера наклоняется вниз, то оператор рассматривает что-то, замеченное на земле; если наклоняется вверх, то может оператор упал или заметил что-то в небе; наконец, оператор может комментировать происходящее. Как можно заметить, обоснованность движений камеры и очевидность присутствия оператора — довольно пересекающиеся способы объяснения не репортажности стиля съёмки фильма: ведь благодаря второму становится доступна и более очевидна методика обоснования перемещения камеры, а первое подразумевает возможность объяснить движение, а значит и некоторую рациональность его происхождения. Это может быть как и оператор, очевидным, общечеловеческим образом реагирующий на летящую в него ветку за счёт уклона влево (заваливанием горизонта соответствующим образом), так и «проседание» камеры при горизонтальном пролёте, если под ней неожиданно закончилась возвышенность. И то и то, в целом, можно отнести к рациональному поведению, но второе не требует наличия человека, поэтому способы именно что пересекаются, а не совпадают или являются независимыми.

Итак, что позволило реализовать такой стиль съёмки, и, более важно, что это дало? Съёмка с минимальным использованием тележек и штативов — максимум стэдикамы (как я полагаю — ведь первым претит импровизация), всё-таки тряска в рассматриваемом стиле съёмки должна быть контролируемой, а не следующей движениям оператора. Широкоугольная оптика упрощает фокусировку, в особенности, при импровизационной съёмке (из-за, при прочих равных, большего ГРИПа). Что чисто теоретически упрощает работу оператора, развязывает ему руки, позволяет на ходу брать всё более и более сложные кадры. Кроме того, чем более широкоугольная оптика используется, тем больше вносится искажений в геометрию кадра и, соответственно, изображаемые на нём объекты. Она же становится причиной менее заметной тряски, которая, как я повторюсь, скорее бы отсылала к сугубо репортажной съёмке. Все эти коротко упомянутые технические особенности позволяют усилить различие между кадрами: если вносятся геометрические искажения предметов, то они вносятся с «усилением» от широкоугольной оптики, если камера совершает какие-то движения, то допустимая амплитуда таких движений и охватываемое в результате пространство запечатлевает больше различий, чем в иных ситуациях, и так далее. Что создаёт дискретное множество кадров (границы между которыми проведены заметнее, чем могли бы в отсутствии указанных выше технических особенностей), на котором становится проще визуально обособить фрагменты, описанные мною выше.

Итак, если съёмка кинопроизведения это выбор каждой маленькой детали вместо всех остальных, конкурентных (от поворота камеры в конкретном кадрике на один градус, крупности плана до выбора локации или какой-то детали костюма), то некоторую совокупность таких действий можно назвать приёмом, а множество приёмов — стилем. И определенный стиль съёмки или монтажа может оказываться лучшей или худшей аналогией к некоторому явлению или концепции по чьей-то оценке. Все эти маленькие детали могут выбираться по привычке, интуиции автора, или исходя из некоторого принципа. Частично, всё это в совокупности я и пытаюсь аппроксимировать построением аналогии, необязательно, что авторы ей следовали, такой анализ (я надеюсь) является чисто формалистским, впрочем, о мнении автора относительно такого подхода я писал выше. Однако хочу заметить, что аналогия между стилем съёмки и, в общем случае, жизнью героев, которую я пытаюсь сейчас построить частично подтверждается (при всех условностях мнения автора и целях такого подтверждения) словами Терренса Маллика. Подобное акцентирование особенностей жизни героев структурой произведения есть не что иное, как особенность художественных приёмов — попытка передавать что-то (учитывая все онтологические нюансы, упомянутые ранее) вопреки ограничениям формата или онтологическим проблемам (например доступности субъективного опыта, каким бы бессмысленным это словосочетание не казалось, в отрыве от прояснений в начале статьи).

Помимо указанных выше операторских и монтажных приёмов хочется выделить довольно широкий спектр видеографического материала из которого создан фильм. Я имею в виду, что помимо разнообразия камер: от цифровых до плёночных, от профессиональных до экшн-камер, в фильме так же используются множественные вставки из других медиа, чёрно-белых хроник. Всё это дополнительно разобщает визуальный ряд фильма, превращая его, но не чрезмерно, в своего рода коллаж. Что при первом приближении нарушает принципы continuity editing, усиливая фрагментацию визуального ряда.

Отдельного внимания заслуживает и музыкальная составляющая. Сообразно отмеченной выше концепции названия и тематике произведения, саундтреком к фильму выступает обширный плейлист довольно разнообразных музыкальных композиций (не написанных специально для фильма). Особенность такого приёма (в контексте этого фильма) заключается в том, что каждая из выбранных режиссёром песен возможно известна зрителю и связана с культурным миром за пределами фильма. Что (и здесь я опять ступаю на довольно зыбкую по моему мнению почву) может вызвать никак не связанные с историей из фильма ассоциации или воспоминания, а значит опять прервать погружение в повествование картины и усилить ту самую фрагментацию. На то же самое (опять же, не в отрыве от тематики фильма) работает и большое количество известных музыкантов, прерывающих произведение своим неожиданным появлением, и связанный с их появлением возможный каскад ассоциаций. Хочется заметить, что возможная критика этой позиции формата: «Нет, их появление добавляет большей документальности, фундирует фильм в реальности», на мой взгляд, не выдерживает критики, так как всех остальных персонажей играют актёры, которых эта документальность, видимо, либо не касается, либо, наоборот, контрастирует с их театральностью (что и мне, и идее фрагментации на руку).

Ниже, в первой графе находится описание фрагмента фильма, а во второй — фрагмента той словесной «реальности», которой фильм ставится в соответствие. Отмечу, что N — это количество персонажей, которые рассматриваются в аналогии (в данном случае их четыре), а МНОЖЕТСТВО_ВЫДЕЛЯЕМЫХ_ФРАГМЕНТОВ есть предикат, применяющий все описанные выше способы унификации к своему аргументу:

Из двух представленных выше аналогий лучшей является вторая, так как имеет большую абстрактность, схожую ясность, и, что более важно, большую систематичность. Это при том, что первая состоит из двух частей и базируется на большом количестве объектов (экстенсионально заданных персонажей и фрагментов, что идёт против «духа» аналогий). Здесь ещё раз важно подчеркнуть, что такие искусственно сконструированные аналогии грешат тем, что степень их систематичности может увеличиваться за счёт приёма, схожего с каррированием, когда функция от многих аргументов преобразуется в композицию функций от одного аргумента, однако при этом страдают характеристики вроде: специфичности базы или сферы применения. Так как и без того заточенная под конкретное произведение аналогия обзаводится большим количеством специфических и экстравагантно названых предикатов. Что как раз поднимает вопрос о целесообразности такого сравнения: сравнение аналогий для одного произведения полезно с точки зрения борьбы не просто между синтаксически сложными конструкциями, но и содержательно связанными между собой (и тем самым ограниченными в степени усложнения структуры). Без этого локального уровня валидации получаемых аналогий результат конструирования просто лучшей аналогии (без рассмотрения её в применении к конкретному произведению) теоретически просто может создать «композиционального павлина, не способного к полёту».

В дополнение хочу отдельно указать на то, в чём выражается упомянутая специфичность или ограниченность построенных аналогий. Получаются конструкции, в которые уже подставлены константы, а предикаты, по большому счёту, экстенсионально определяются для читателя через крайне ограниченное множество уже упомянутых констант. Отсюда, как ни трудно догадаться, в том числе, и появляется проблема чрезвычайно узкой сферы применения (за пределами конкретного произведения), что может показаться уходом от «эйдоса» рассуждения по аналогии. Тем не менее получается, что, как и в отношении прочих проблем, упоминавшихся в этой статье, у них появляется решение, или они становятся достаточно незаметными, после рассмотрения проблемы в некотором контексте.

Однако нельзя не заметить и некоторые последствия использования критерия лучшей описательной аналогии при выборе метода для анализа произведений. Частично эти последствия могут оказаться неприятны исходя из личных предпочтений читателя относительно представленного в произведении контента, а частично из-за того, что критерий лучшей описательной аналогии номинирует более занудную, громоздкую и неудобную в восприятии аналогию. Я уже писал, что крайне трудно превентивно и непредвзято (имеется ввиду, не ориентируясь только на своё мнение, так как сама эта позиция не что иное, как предвзятость) отбирать аналогии, удобные для будущего восприятия, и априорного решения для этой проблемы я представить не могу. Но могу заметить, если, возвращаясь к оговоркам относительно создания теории, предсказывающей мои мнения, то я в состоянии вытерпеть и затянутые фильмы и переусложнённые аналогии.

Кроме того, можно представить, что было сформулировано довольно абстрактное и крайне систематичное структурное описание некоторого фильма, а затем оно было продублировано и все предикаты незначительно переименовали (например, добавлением к ним «ДЕМОНСТРИРУЕТСЯ_НА_ЭКРАНЕ»). Не будет ли это самой необходимо лучшей аналогией (согласно критериям ясности, абстрактности и систематичности)? Если предыдущую критику можно было разрешить, сославшись на предсказание опыта большинства (если что-то подобное этому есть цель авторов произведения), то неочевидно арбитрарную причину для отметания и границу подобных тривиальных аналогий мне трудно представить (по крайней мере, чисто синтаксически). Так как если между БО и ЦО находится полный гомоморфизм, то проблема заключается в выборе нужных объектов и предикатов (некоторые соображения по их выбору я представил ранее). Дабы ещё больше не зарывать защищаемую мной теорию, вероятно, стоит обратиться к паре обещанных примеров.

Только что я писал о том, насколько иногда нецелесообразно бывает сравнивать аналогии, созданные для разных фильмов, однако в этом случае сравнивается то, как рассматриваемые аналогии решают общую (как я предполагаю) задачу. Суть её такова: персонаж или персонажи оказываются в ситуации, когда определённый период их жизни начинает, казалось бы, бесконечно повторяться, нужно наиболее ясно и полно передать его или их ощущения зрителям. Способы решения у двух выбранных произведений, а именно: «Дня сурка» и «Меланхолии Харухи Судзумии», совершенно разные. Первый, помимо явной констатации факта попадания персонажа Билла Мюррея во временную петлю, при демонстрации дня героя, из раза в раз уменьшает повторяемые события (точнее — продолжительность их демонстрации на экране). Второй — на протяжении восьми серий повторяет один и тот же день, но с небольшими изменениями в стиле рисовки и демонстрируемых событиях.

Здесь мне кажется важным сделать несколько уточнений:

Теперь мне кажется возможным указать на то, что упомянутую выше задачу лучше решает именно рассматриваемое аниме. И «лучше» здесь значит то, что аналогия, представленная в нём, оказывается лучшей описательной аналогией нежели аналогия из фильма (в том описании, которое я дал им ниже).

Полагаю, можно представить обе аналогии в рамках одной схемы с небольшим комментарием и уточнением, что отразит их ключевое отличие. Хоть оба произведения и решают одну проблему, может показаться, будто из-за того, что в фильме в отличие от сериала герой знает, что последний оказался во временной петле, повторяющиеся фрагменты его будней как раз должны демонстрироваться зрителю не одинаковыми. Но это нет так, ведь, судя по всему, при восприятии человеком нескучных событий скорость их протекания оценивается как большая, нежели чем для однообразных событий. Так что упуская эту особенность в сравнении, я лишь усиливаю позиции «Дня сурка».

Ниже, в первой графе находится описание фрагмента фильма, а во второй — фрагмента той словесной «реальности», которой фильм ставится в соответствие. Из-за того, что зритель наблюдает не абсолютно одинаковый материал, ему необходимо обладать дополнительным знанием, чтобы компенсировать несовпадение между наблюдаемым и предыдущим днями из жизни персонажа. Для этого в схему добавлен предикат, который нужен для выражения пресуппозиции зрителя, но его (предиката) особенность в том, что он зависит от конкретного человека, смотрящего произведение. Зрителю может не хватить опыта, он может что-то не понять, ему может быть представлено недостаточно данных для вывода о произошедших (не показанных событиях), в конце концов, он может сделать не тот же вывод, который от него ожидают создатели произведения. Далее предикат ПОВТОРЯТЬСЯ можно применить N раз, в зависимости от произведения (я не делаю это, например, в целях экономии места, да и в нераскрытой форме такая формулировка аналогии ближе к обыденной речи), и тогда, если и предикат ОДИН_И_ТОТ_ЖЕ так же N раз применить, то предполагается, что каждый ВОСПРИНИМАЕМЫЙ_ФРАГМЕНТ и ПРОШЕДШИЙ_ДЕНЬ должны совпадать N раз. Но это произойдёт, только если пресуппозиции конкретного зрителя будет достаточно для формирования идентичного описания для всех дней, и если это не случится, то ясность получившейся аналогии будет ниже. Поэтому, то произведение, которое обеспечивает наиболее полный и одинаковый опыт для каждого зрителя (в меньшей степени опирается на его пресуппозицию), может быть описано лучшей аналогией (и это не «День сурка»). Во вторую схему я так же добавил просто события_дня и второй аргумент, их различие в том, что второй описывает те изменения в повторяющемся эпизоде, причиной которых оказался сам герой. Эти изменения представляют собой причинно-следственные цепочки, где в начале находится герой, и которые не могут без его действий быть перенесены в следующую итерацию (я здесь отхожу от своих взглядов на причинно-следственные связи). Такое добавление нужно, чтобы у предиката ОДИН_И_ТОТ_ЖЕ были данные для правомерного указания на схожесть или различие дней, а также лучшего совпадения с первой схемой аналогии.

Здесь мне хочется коротко обсудить небольшой случай, на мой взгляд, удачного применения теории аналогий к играм. Наверное, я обращаюсь не к самой типичной игре, в том смысле, что у неё больше общего с кинопроизведениями, но рассматриваемая аналогия касается больше интерактивной составляющей. Серия игр «Life is Strange» рассказывает истории подростков с супер-способностями, за исключением одного приквела и ещё короткого демо (в последнем выдуманные способности достаточно интересно, с точки зрения описываемой теории, вплетены в сюжет). В силу разных причин самое первое произведение в этой серии нравится мне больше всего (как наверное и некоторым другим игрокам). Среди этих причин есть одна, заключающаяся в связи между поднимаемыми в игре темами, историями персонажей и основной механикой. При чём этой особенности нет ни в одной другой игре серии за исключением упомянутого выше демо.

Сразу отмечу, что в «Life Is Strange: True Colors» способности главной героини и то, как они вплетены в игру, не отличаются от способностей Хлои в приквеле, разве что имеют полностью вымышленный характер (а не являются, скажем так, «ораторской фишкой» главной героини). Кроме того, способности Алекс представляют собой некоторый сценарный шорткат: вместо того, чтобы построить сложную и близкую к повседневной систему передачи текущего состояния персонажей через большое количество разнородных элементов, есть раскрашенная система дискретных эмоций и что-то вроде телепатии для ещё более простой их визуализации и объяснения мотиваций героев.

Возвращаясь к особенности оригинальной игры, хочется предупредить, что в своих рассуждениях я ещё сильнее отхожу от утверждаемых ранее подходов к относительной объективности выбираемых предикатов — однако это не дискредитирует теорию, а просто делает менее вероятным согласие с подобранной аналогий со стороны читателей. Итак, главная героиня, судя по экспозиции (в том числе озвученным мыслям девушки), достаточно не уверена в своих действиях: в последствиях своего переезда, правильности идеи об участии в конкурсе, в выборе работы для конкурса и так далее. Город, в который она возвращается, судя по большинству показанных воспоминаний, напоминает героине о «золотом веке» детства. Период её жизни, в который, как Макс помнится, произошло наибольшее количество однозначно хороших событий, «золотой век» — в который хочется возвращаться снова и снова. Не зря значительная часть воспоминаний, так или иначе, раскрашиваются светом от солнца в «золотой час» — популярно (в том числе и внутри игры) считающийся отличным временем для съёмки, которого всегда мало, и который хочется продлять и продлять, чтобы он никогда не заканчивался. Попадая в описанную обстановку, Макс не просто получает возможность жить воспоминаниями о прошлом (где всё уже свершилось и отсутствует неопределённость выбора), но и контактирует с живыми артефактами своей юности, иногда ритуализированно воспроизводя обобщённые фрагменты эпизодов из прошлого. Получившаяся благоприятная, ностальгическая идиллия дополняется внезапно возникшими супер-способностями, которые в отличие от фотографий (неожиданно, являющимися главным увлечением Макс, склонной к сохранению и воспроизведению воспоминаний, например в дневнике), даже моментальных — позволяющих находу получить снапшот актуальной действительности, дарующими возможность реально (в контексте игры) возвращаться в прошлое или изменять решения, в которых героиня не уверена. Суммируя всё вышесказанное, главная героиня оказывается в комфортной среде, получает возможность изменить последнюю, если она (среду) не устраивает девушку или вообще не принимать решение — не обращать внимание на последствия. Даже хобби Макс превращается из фигурального способа «перенести её в воспоминания» в буквальный. Золотой час — нет, целая золотая эпоха.

Однако это не фильм, а интерактивное произведение, и что есть в нём, отличное от этой монолитной темы, пронизывающей собой большое количество сценарных и сюжетных решений? Если буквально взглянуть на проблему с конца, то часто подобным играм, и в особенности этой, вменяют лудонарративный диссонанс. В частности, финальный выбор оригинальной игры — все предыдущие выборы игрока оказываются малозначительными, глобальный результат определяется только одним выбором.

В попытке оправдать такой подход, можно привести следующие рассуждения. Если представить всю игру как мысленный эксперимент, участвуя в котором, игрок может прояснить свои взгляды на некоторые проблемы. Например: необходимости принятия предполагаемых последствий своих действий, даже если эти последствия выводят человека далеко из зоны комфорта. То выбранный авторами подход к финальному выбору в игре оказывается довольно резонным. Я не оправдываю один из взглядов на рассматриваемую проблему, а просто описываю условия, создающие ситуацию, в который конкретный игрок может прийти к некоторым выводам.

Игрок вместе с Макс использует её способности для достижения некоторых целей, которые совпадают вне зависимости от предшествующих им реальным (для игрока) и сценарным (для персонажа) мотивациям, в следствии, я надеюсь, обычного или нормального игрового дизайна (то есть, исключая случаи спидранов или попытки играть чрезмерно «out of character»). Тогда манипуляция внутриигровой реальностью оказывается похожа на склонность главной героини избегать последствий своих действий (в том числе и с помощью супер-способностей). И добираясь до финального выбора игрок, как и Макс, оказывается вынужден решить: принять все последствия своих действий или (в очередной раз) всё поменять. Стоит заметить, что в длинной цепочке индукции, подтверждающей склонность к манипулированию реальностью в угоду своих интересов, одно такое решение (взятое в вакууме) выглядит довольно малозначительным. Но если речь идёт о формулировании некоторого этического правила, да и ещё в контексте того, что массовое применение способностей может вызывать проблемы, кажущиеся достаточно глобальными, следование ему выглядит вынужденной необходимостью. Соответственно игрок, ровно как и главная героиня, выбирая спасение города — не следует правилу и в очередной раз использует способности, а не спасая город — принимает последствия своих действий. Игрок при этом, в первом случае, обнуляет все свои предыдущие выборы (у него, как и у героини, из последствий остаются только воспоминания о событиях), а во втором принимает последствия и двигается дальше. Можно возразить, что из-за коммуникации между игроками или возможности заново пройти произведение, игрок может заранее знать, что какие бы выборы он не совершал, они либо позволят ему пройти игру до финального выбора, который одинаковый у всех, либо не пройти совсем. Что заведомо уравнивает прохождения разных людей, но это не так. Оно их уравнивает только относительно финального выбора, воспоминания, которые остаются, что у игрока, что у главной героини, разные между прохождениями, альтернативными вселенными. Более того, всё пережитое вплоть до финального выбора так или иначе влияет на выбор, который совершит игрок, на те уступки, на которые игрок готов пойти или не пойти, чтобы спасти город. В конце концов, сколько бы эмпатии не проявлял игрок персонажу Макс, чисто концептуально его опыт не является её опытом: игрок не уничтожает город, в котором он провёл детство, или позволяет умереть своему лучшему другу. Поэтому мнимая «потеря смысла» всех решений (о которой я писал выше) некоторым искусственным образом «обесценивает» (опять же в обозначенном выше смысле) весь предшествующий игровой опыт, ведь это и есть то, при первом приближении, что игрок действительно может потерять, те последствия, с которыми он должен неминуемо смириться, следуя выведенному этическому правилу. Игрок, ровно как и главная героиня, в случае спасения города, останется только с воспоминаниями о предыдущих выборах и событиях, так и в случае уничтожения — вряд ли то немногое, что останется от города и выборов, совершённых в нём, в значительной степени повлияет на будущие события (в первом случае это концептуально невозможно, во втором — просто маловероятно).

Ниже, в первой графе находится описание фрагмента игры, а во второй фрагмента той словесной «реальности», которой игра ставится в соответствие. Как можно видеть, насколько общая тема связывает между собой характер, увлечения, страхи, суперспособности и сущности, вызывающие у Макс положительные эмоции, эта тема становится базой для построения глобальной аналогии между большим фрагментом игры, как описательного произведения, и игры, как интерактивного мысленного эксперимента. Для сохранения компактности некоторые элементы аналогии записаны сокращённо:

Итак, использование теории аналогий при создании произведений не гарантирует получение популярного среди зрителей результата. По крайней мере, чтобы утверждать это (или обратное) нужно иметь некоторую статистику, подкрепляющую, что возможность наличия у описания произведения определённой структуры ведёт к популярности среди зрителей, а не только к возможности написания довольно занудного анализа. При чём, более громоздкий и вероятно «не удобный» к восприятию анализ премируется такой теорией в первую очередь. Обыденное понимание «хорошего развлекательного произведения» или хотя бы «нескучного, интересного произведения» в определённой степени независимо от возможности описания этого произведения через действительно хорошую (согласно критериям, указанным в статье) аналогию. Часто бывает достаточно классических сценарных и режиссёрских решений для развлечения зрителя и поддержания его интереса к произведению. Хотя это зависит от определения, но если хороший хоррор — это тот хоррор, что пугает большинство его смотрящих, то теории аналогий здесь практически негде развернуться.

То, как укоренены вероятности в представленных выше языковых структурах, а именно: через принадлежность некоторого объекта к некоторому множеству с определённым значением вероятностей, очень напоминает концепцию нечётких множеств и ряд основанных на ней экспертных систем. К критическим замечаниям в сторону работы последних можно отнести необходимость наличия предварительного распределения значений вероятности — иными словами, эти значения должны откуда-то взяться, прежде чем на их основе будет сформировано некоторое решение. В случае с языковой структурой, например, говорящего, значения вероятностей берутся «из головы» самого говорящего, будучи основанными на предыдущем опыте употребления в той степени, в которой последний казался говорящему необходимым для использования в текущем акте коммуникации. В конце концов, не зря, при обсуждении языковых структур, часто употреблялось словосочетание «предполагаемая степень».

Проблема эмпирической индукции, отсылающая к недоступности бесконечной последовательности наблюдений, как указывалось выше, во многом ограничивает верификационизм, да и вообще любые экстенсиональные методы. Что может вести к неизбежному скептицизму относительно познаваемости чего-либо вообще, а также блокирующей невозможности совершить некоторое действие, ведь против предыдущего опыта, подтверждающего предполагаемый результат, можно предположить количественно больший опыт его опровергающий, кроме того, скептицизму можно подвергнуть и вспомогательные гипотезы, поддерживающие подтверждающий опыт. Однако, как и в случае накладывания ограничений на логику предикатов первого порядка, проблема эмпирической индукции элиминируется, если множество требуемых наблюдений оказывается конечным. И это, как мне кажется, есть причина возможности успешной коммуникации: на практике люди никогда не обращаются к бесконечным языковым структурам, не рассматривают бесконечные последовательности наблюдений, значение вероятности принадлежности некоторого элемента к множеству обеспечивает необходимое наполнение предиката, если языковая игра того требует. Если следовать за У. В. О. Куайном, то можно полагать, что значения слов выучиваются экстенсионально, после чего носитель языка формулирует какое-либо интенсиональное правило. Это, с одной стороны, позволяет (зачастую) компактно записать и передать значение, с другой стороны, может скрыть в памяти выборку, на которой происходило обучение, что возможно влечёт изменение предполагаемых значений вероятностей или даже приводит к оцениванию некоторых значений как необходимых (как следствий интенсиональных формулировок определений). Однако дальнейшее использование оценивается прочими носителями неявно экстенсионально и на ограниченной выборке (необязательно совпадающей с исходной), что позволяет производить сопоставление с финитным образцом с получением как положительных, так и отрицательных результатов без однозначного влияния на успешность коммуникации, на фоне игнорирования бесконечности множества контрфактических условий. Обобщая, на это можно взглянуть как на взаимодействие между перечислимостью и разрешимостью множеств: допустим, некоторый предикат выучивается как перечислимое, конечное множество объектов (на которых он истинен), однако в дальнейшем человек использует этот предикат на других (в рамках заданных классов эквивалентности тождественных) объектах, таким образом, полагая множество, соответсвующее предикату, как разрешимое — а этот переход, как известно, в общем случае, не вполне легитимен, в отличие от обратного (впрочем, мне хотелось бы подробнее обсудить это уже в рамках другой статьи).

Здесь может показаться, что в моём описании усвоения языка присутствует противоречие: бихевиористское, куайновское научение соседствует с апелляцией к рационалистическим, хомскианским генеративным структурам. Последние предполагают наличие универсальной грамматики, супервентной на биологическом уровне для человечества, как биологического вида. Что должно объяснять способность детей быстро усваивать язык при такой «бедности стимула». То есть настолько маленькой, разрозненной, не однообразной, не стандартизированной выборки, с хомскианской точки зрения, должно быть недостаточно для бихевиористского научения языку (это и было одним из аргументов в крышку гроба бихевиористского подхода в лингвистике). В усвоении языка, как я отмечал выше, обычно явно не демонстрируется различие между семантикой и синтаксисом, где за второй гипотетически и отвечает теория Хомского. Однако фреймворк языковых структур предполагает наличие степеней подтверждения как для семантического компонента (то есть конструкций и их определений), так и для правил построения правильно построенных языковых конструкций. Хомскийанский тезис может обнаруживать поддержку в фреймворке за счёт высоких значений предполагаемых вероятностей в самом начале обучения языку — стремительным переходом синтаксических правил в область высоковероятных вспомогательных гипотез (как раз на основе тех скудных данных, о которых говорилось выше).

Наконец, научение пользованию языком — процесс, в котором результат коммуникации, куда менее тривиальный, нежели обучение использованию, например, опорно-двигательного аппарата. Правильная координация ступающей на поверхность ноги зависит от угла наклона поверхности, скорости ходьбы, которые, в свою очередь, зависят от целей перемещения и так далее — но всё сводится к тому, что нога ступила на поверхность и ходьба перешла в следующую итерацию. Тогда как удачность результата коммуникации чересчур флюидна и может оказываться не определённой даже после завершения коммуникации, изменяться в процессе, зависеть от входящих в коммуникацию людей, что требует перестройки внутри обученной системы. Становится непонятно, в какой момент времени бихевиористский стимул перестаёт влиять на обучение (отчасти я опять пересказываю хомскианскую критику бихевиоризма).

#long #лонг #кино #языки #философия #разбор